Жалкая жизнь журналиста Журова

– Не пропадай, Боренька! Звони!

Крепыш тоже обернулся, недружелюбно зыркнул в их сторону и согласно кивнул, словно подтверждая приглашение.

– Боб, кто это? – теряя голос от восторга, прохрипел Витя.

– Запал, старик? – Борис весело хмыкнул. – И не мечтай! Это Ульянка, манекенщица из Дома моделей на Невском. Ее ж фотографии на обложках половины журналов мод! Красивая барышня, ничего не скажешь, и, что редкость – умна и начитанна! Не раз общались…. Она ж часто захаживает к Мише… и как ты ее там не встретил?! А Миша, – пояснил он Ирке, – наш с Витей друг, художник. У него мастерская на Загородном… А Ульянкин Гоша знаешь чем промышляет? – он выдержал паузу, прежде чем продолжить. – Гоша у нас проводник в поезде! Но не в простом каком-нибудь там плацкартном до Нижнего Тагила, а, можно сказать, в золотом. Следующем до Стокгольма! Другими словами, раз в неделю человек бывает в капстране! Очень, надо признать, состоятельный товарищ. Но Ульянку он все равно не удержит, сколько бы бабок ни вбухивал. Во-первых, по сравнению с ней он дурак, а во-вторых, она девушка не его полета…

Витя в ответ процедил, кривя губы:

– Слава партии, правительству и всему, млять, советскому народу! Только в этой стране такая женщина может достаться не кинозвезде, не чемпиону мира по-о-о-о… – Витя уставился в потолок, – ну, не знаю, да хоть по шашкам! Или партийному боссу… министру, – продолжил он с ожесточением, – а проводнику поезда, застилающему постельки и подающему чай пассажирам, даже если он и лейтенант КГБ…

– Вить, а почему лейтенант, с чего ты взял? – встрепенулась Ирка.

Задумавшись на мгновение, он со смешком ответил:

– Был бы капитаном – служил бы не проводником, а начальником поезда!

Засиживание в ресторанах в эти безликие и унылые годы брежневской эпохи считалось многими делом интересным и престижным. Неудивительно, что обед плавно перетек в ужин. Когда в зале на первом этаже заиграла музыка, Витя удивленно посмотрел на часы – как незаметно пробежало время! – и объявил, что вынужден попрощаться – есть еще неотложные дела. Рыхлый огласил приговор. Витя, как и предполагалось, оправдал все его ожидания, они долго трясли друг другу руки.

Без Вити разговор не клеился. Посидев несколько минут в молчании, они спустились вниз. Ансамбль в зале наяривал традиционный разгульный репертуар ресторанных танцев, на узком пространстве дружно дрыгали ногами сильно нетрезвые посетители. Танцевать Ирке хотелось, танцевать с Борисом хотелось очень-очень! Но не под такой же совок! Она разочарованно огляделась по сторонам, словно в поиске подмоги, и – есть же Бог на свете! – помощь подоспела в лице фирменного проводника Гоши. Он подошел к певичке, что-то прокричал ей на ухо, она согласно кивнула, и пятирублевая бумажка перекочевала ей в вырез платья. «А сейчас для Георгия и его очаровательной спутницы прозвучит эта мелодия», – объявила она и запела неожиданно сильным и красивым голосом «Римские каникулы» Матья Базар.

Крепыш Гоша – вот ведь неожиданность! – со сдержанным достоинством принялся довольно не стыдно топтаться вокруг Ульяны, та же, закинув руки вверх, томно вращала бедрами, очень точно попадая в мелодию и придавая всем движением своего красивого тела еще большую сексуальность не только танцу, но и без того чувственной песне. Борис одобрительно смотрел на них. «Ну, сейчас мы им покажем класс», – подумала Ирка и приготовилась к томным и сложным па в уверенных руках Бориса. Он же просто крепко прижал ее к себе. Со стороны вообще могло показаться, что они стоят на месте, на самом же деле он танцевал именно таким «стоячим» образом, импульсами показывая Ирке направление движения, а руками и ногами это самое движение сдерживая, не позволяя выполнить его во всей амплитуде. В результате они едва покачивались, исполняя танец скорее виртуально, причем совершенно понятным Ирке образом.

Неутомимый и неиссякаемый Гоша метал пятерку за пятеркой; до закрытия ресторана были исполнены все известные советскому человеку хиты Сан-Ремо, под «Феличиту» народ с одинаковым восторгом оттрясся три раза подряд. Какая бы мелодия ни звучала, Борис танцевал ее медленно или вообще в этой своей странной манере – импульсами. Он погружал лицо в Иркины волосы и, не переставая, касаясь губами, шептал, какая она расчудесная. Кто б в этом сомневался! Происходящее казалось сказочным сном, люди вокруг добры и красивы, Ирка любила всех…

В себя она пришла только на улице, когда Гоша, не попрощавшись и не предложив подвезти, буквально у них перед носом хлопнул дверцей своих «Жигулей», припаркованных прямо напротив входа, и рванул с места. Ульяна уже на ходу приоткрыла окошко и, не оборачиваясь, помахала им ручкой.

– Может, опять ко мне? – с надеждой предложил Борис. Черные очки он снял еще во время танцев. Глаз его почти полностью заплыл и выглядел страшно – узкая щелка, как у китайца, да еще кроваво-красного цвета!

– Ты что! Меня мамка убьет! Я ж сегодня ее даже не предупредила, – выпалила Ирка с ожесточением. Сказка осталась за дверью ресторана, а на улице пришла паника – половина же двенадцатого! Кошмар!

Они побежали на Невский ловить машину. Словно сговорившись, никто даже не притормаживал. Быстрее б на метро доехали… Наконец поймали. Борис с ходу посулил немыслимые деньги, чтоб и мысли не возникло отказаться. В машине всю дорогу целовались. Когда подъехали к дому, Ирка робко попросила проводить ее до квартиры – вдруг, как и в первый раз, он примет удар на себя, а она тихонечко проскользнет к себе…

Он изменился в лице, отвернулся и куда-то в окно произнес:

– Ты понимаешь, мое прелестное дитя… мне позарез надо домой… Диплом писать за меня никто не будет…

– Да ты только поднимешься, и всё. При тебе меня мамка убивать не станет…

– Извини, Ириш, мне еще через мосты надо успеть.

Мать, судя по всему, дежурила у двери – не успела Ирка достать ключи и попытаться без шума открыть замок, как дверь распахнулась мощным рывком: Лариса Дмитриевна встретила дочь на пороге.

– Привет, мам, – жалобно пискнула Ирка, глядя в пол, – я сейчас все тебе объясню, – она уже было осмелилась поднять глаза, как получила мощную пощечину с правой руки. Голова ее качнулась, она встретилась взглядом с Ларисой Дмитриевной и увидела, как та заносит левую руку. Что-то колыхнулось в Иркиной груди, сама того не ожидая, она легко и твердо поймала руку матери и очень спокойно, словно в результате долгих раздумий, отчеканила:

– Еще раз попробуешь меня ударить, уйду из дома и больше ты меня не увидишь.

Что-то особенное прозвучало в Иркиных словах, даже не сказать, что решимость выполнить обещание… Лариса Дмитриевна опустила руки и произнесла с сокрушенным видом:

– Моя дочь – проститутка. Уже дома не ночует.

– То, о чем ты думаешь, можно делать и по утрам, – отодвинув мать от двери, она бросила пакет с учебниками на полку у входа и тут вспомнила, что забыла Витин букет. Жаль. – Пойдем, что ли, чаю выпьем. Расскажу тебе.

3

Вышло совсем уж погано, лучше бы сказал, что разлюбил… Прикрылся работой отца, подло и малодушно. Иванка заплакала, говорить ничего не стала, видимо, все поняла про него, и убежала. Он был себе отвратителен, отца ненавидел.

Журов-старший вызвал его в Москву, срочно и безоговорочно. У себя в кабинете в Останкино он, как всегда четко и аргументированно, объяснил сыну, что если тот немедленно не прервет связь со своей болгаркой, то путь в большую журналистику ему будет закрыт навсегда. «Поедешь куда-нибудь в Выборг или в Кингисепп. В занюханную газетенку. Будешь прозябать там до конца своих дней. Пойми, не я этот порядок устанавливал, но это реалии, сын, нашей жизни и работы в этой стране… если ты, конечно, намерен чего-нибудь здесь добиться».

– Не зря же говорят, «курица – не птица, Болгария – не заграница»! Ее отец – член ЦК! Если мы поженимся, то это можно рассматривать как политический союз! Пример советского интернационализма!

– Перестань быть мальчишкой! Болгарка, полька, да хоть монголка – для Системы все равно иностранки! Ну стань ты наконец мужчиной! Игрушку у него отнимают, видите ли! Будет он мне тут всякие глупости нести о политических союзах и интернационализме!

– Ты что, не понимаешь, что мы любим друг друга?!

– Придется расстаться! Как бы это ни было больно… Ты еще слишком молод, будут в твоей жизни и другие женщины, – припечатал Журов-старший.

От беспомощности у Бориса задрожали губы.

– Отец, я не хочу быть блядью в этой блядской стране!

Журов-старший изменился в лице и буквально вылетел из своего кресла. Он обнял сына и с усилием произнес:

– Поступай, как знаешь, сын… Запретить тебе ровным счетом я ничего не могу. Но пойми, Боря, меня уже вызывали на разговор… гм… «товарищи оттуда», естественно, неофициальный, и предупредили на твой счет. Если ты женишься на этой девушке, то испортишь себе всю жизнь, и это будет твой личный выбор. Но и меня задвинут к чертовой матери. Я же идеологический работник, сам знаешь, на каком месте сижу… Что ж, буду сажать огурцы на даче.

– Значит, будешь сажать огурцы.

Несколько дней после поездки в Москву Журов был настроен самым решительным образом – не полное же он ничтожество, чтобы предавать любимую ради карьеры. Совсем из ума выжили кремлевские старперы и их псы с Лубянки – чтобы дочь члена ЦК компартии Болгарии могла запятнать чью-то биографию! Абсурд! Теперь-то он обязательно женится. И уедет в Болгарию. Неужели он там ничего не придумает? Да и здесь он не пропадет: думающий и ловкий человек всегда найдет способ поднять денег! Он стал особенно нежен с Иванкой, своей прелестной однокурсницей, поразившей его воображение, лишь только он увидел ее на первой лекции. Себе на удивление, Журов проявил с ней невиданные доселе смелость и легкость. Интерес, к его восторгу, оказался взаимным. Они самозабвенно прогуливали лекции и, пока Марго пропадала в университете, пытливо познавали друг друга. Журов даже не задумывался, догадывается или нет его старомодная тетя, что их отношения с Иванкой отнюдь не платонические. Как это было принято в хороших семьях, он и не пробовал предложить Марго оставить девушку ночевать, и каждый раз провожал Иванку в общежитие.

Во всех друзьях-приятелях своего племянника Марго видела только хорошее, все были «прекрасными мальчиками», даже когда глушили на кухне дешевый портвейн и курили ужасный «Беломор». Витя Смирнов – уж на что уж жулик, правда, сохранивший детскую наивность и умение восторгаться самыми незначительными вещами, и тот без колебаний был зачислен ею в круг «прекрасных мальчиков». Что уж говорить о чистой и скромной болгарской девочке, с которой Марго могла поговорить на ее родном языке.

Именно в силу этой черты Марго, ее безоговорочного приятия всего окружения любимого племянника, громом среди ясного неба стала ее реакция на пересказ разговора с отцом.

– Ты представляешь!.. Они, эти мерзкие твари, эти чекисты, вызвали его на беседу и по-дружески предупредили на мой счет! Типа, если я женюсь на Иванке, то не только у меня, но и у него будут проблемы… и вылетит он с Первого канала, и никаких ему больше заграничных командировок! Чтоб я… чтоб на такую подлость… Не дождутся! Пошли они все знаешь куда! Мы поженимся, и точка!

И вдруг Марго, тонкая, чуткая, все понимающая, всегда стоящая на защите его интересов, чуждая любому проявлению совкового карьеризма, его не поддержала! Хуже того, встала на защиту отца и его треклятой работы!

– Поверь, Бобочка, я ни на йоту не сомневаюсь в твоих чувствах к Иванке. Очаровательная, прекрасная девушка… Но в этом случае тебе придется смириться. Раз Толю предупредили «товарищи оттуда» – значит, все очень серьезно, и я полагаю, ты не вправе разрушать то, что твой отец выстраивал годами. Мне очень жаль, мой мальчик. Всем сердцем сочувствую тебе! Но пойми меня правильно: я хотела бы, чтобы ты перестал принимать Иванку у нас дома. И в мое отсутствие тоже…

Ошеломленный Журов вылетел вон из квартиры и помчался к Вите на Обводный. Слез Марго увидеть он никак не мог.

Витя был дома и с карандашом в руке сидел над преди-словием к «Опытам» Монтеня в поисках двух-трех не очень длинных цитат, чтобы пополнить арсенал «знаний», которыми он сыпал при случае в компаниях, предпочтительно в женских. Большего ему от великого француза и не требовалось. Не читать же целиком такой талмуд! Была у него такая слабость – ошеломлять собеседников эрудицией, он обожал ссылаться на изречения великих людей в каких-то определенных, весьма конкретных обстоятельствах, вроде «как сказал Декарт, переехав из Парижа в Голландию» или «как заметил Рокфеллер, заработав свой первый миллиард». Когда память подводила его, Витя нес полную отсебятину, граничащую с ахинеей. При этом глазки его блестели удовольствием и радостной готовностью тут же обернуть все в шутку, если случится чудо и собеседник поймает его на этом безобидном мошенничестве. «Если хочешь излечиться от невежества, надо в нем признаться», – с одобрением подчеркнул Витя в книге. И признался, ничтоже сумняшеся. Тут-то и затрезвонил с наглой настойчивостью дверной звонок. Без предупреждения к Вите никто не ходил, поэтому открывать он не спешил. Но когда стены задрожали от ударов корпусом в дверь – того и гляди вообще вышибут, – пришлось оторвать зад от кресла. Похоже, за дверью неистовствовал Журов. Витя тем не менее проявил предусмотрительность, сначала накинув цепочку. Лишь увидев друга в образовавшуюся щель, он впустил его в квартиру:

– Ты совсем, Боря, охренел так ломиться?

Журов, сжав кулаки, смотрел так, что у Вити появилось опасение, что тот готов его ударить. Он отступил на шаг. Журов усмехнулся:

– Хлипкая у тебя дверь, старик! Еще пару раз, и я бы вышиб ее на хрен. Сдрейфил? – Витя развел руками – как тут не сдрейфить, когда тебя буравят таким бешеным взглядом! – Вообще-то ты прав, – продолжил Журов, – мне действительно хотелось кого-нибудь убить. А вот увидел твою рожу – и вроде отпустило. Послушай, как меня обложили… даже Марго с ними заодно… Выпить есть?

Молча кивнув, Витя метнулся на кухню и вернулся с початой бутылкой водки, банкой шпрот и черным хлебом. Достав из серванта рюмки, он протер их полой халата. Журов презрительно хмыкнул, пошел мыть свою на кухню. Вернувшись, призывно стукнул по столу. Витя налил до краев, себе впопыхах перелил, вытер лужицу все тем же халатом. Журов, чтобы не намочить, приподнял лежащую на столе книгу, перевернул обложкой – Монтень.

– Всё очки людям втираешь? Зачем книга-то? Мог и в библиотеке накопать что надо. Или просто, как ты это умеешь, пургу гнать.

– Обижаешь! Читаю автора с интересом, нахожу много полезного, очень актуальная вещь… Ну, понеслась?

Хлопнув первую рюмку, Витя аж сложился вдвое, так его прошибло. Зажмурив глаза и мотая головой, он шумно втянул в себя воздух.

Журов испуганно вскочил, схватил друга за плечи и наклонился, заглядывая ему в лицо.

– Что случилось? Витя!

Витя выпрямился и открыл глаза:

– Вкусная, собака!

Закусить требовалось немедленно. Принести вилки Витя не удосужился. Оба полезли руками в шпроты и вытянули за хвост по рыбешке. Заглотив, они отломили по куску хлеба, макнули в масло в банке, принялись усиленно жевать.

– Зачем ты держишь эту гадость? – спросил Журов. Витя пожал плечами. – Давай еще по одной!

Витя слушал внимательно и, в отличие от друга, не пьянел. Суть он уловил сразу и крайне удивился, что такой, казалось бы, пустяк, как роман отпрыска не просто с болгарской девчонкой, а с дочерью члена ЦК, может как-то пошатнуть позиции обозревателя Гостелерадио СССР. И не только пошатнуть, а представлять реальную угрозу вообще для карьеры! Что-то тут не так… Бутылку распили лихо, Витя выудил из шкафа какую-то полузабытую заначку, тоже водяру. Ее давили теплой. Журов стремительно раскисал и нес полную чепуху. Витя не перечил. Зачем? Потом сходили в магазин еще за водкой, курили, прикуривая одну сигарету от другой, потом Журов с трудом успел добежать до туалета, где его вырвало, после чего уснул прямо в одежде на Витином диване.

Выйдя утром на улицу, Журов собрался было пойти домой пешком, проветрить голову, но внезапно передумал и запрыгнул в трамвай до Нарвских ворот. Пивных ларьков, открытых спозаранку, там не перечесть! Но все как один, даже самый надежный у Парка тридцатилетия ВЛКСМ, были закрыты. Когда он спустился в метро и втиснулся в переполненный вагон, растворимый кофе, которым Витя пытался его отпоить, подошел к самому горлу и Журова чуть не стошнило. Каким-то чудом он удержался и всю дорогу глубоко дышал. На углу Малой и Большой Пушкарских ларек был открыт, и очередь на удивление небольшая. Мелочи в карманах хватило на две кружки, первую он выпил, не отрываясь, перед второй стрельнул сигарету, какую-то дрянь без фильтра, у стоящих рядом помятых мужиков. Братья родные… От сигареты опять подурнело, он сплюнул крошки табака, переждал. Затем не спеша приговорил вторую кружку.

Марго не было дома. И хорошо. Не пришлось ничего объяснять.

Проснувшись под вечер, он долго и хмуро ворочался в постели. Как же паршиво, как муторно! Единственное утешение, если прямо сейчас не сдохнуть, что завтра должно стать лучше. Какую гадость они пили! Что он хотел доказать Вите? Доказал? Услышал что-то вразумительное в ответ? Он в состоянии хоть что-то вспомнить? Тут среди полной сумятицы, в череде смазанных эпизодов выплыли Витины слова: «Ничего у тебя там не выйдет. Тот же Совок. Разве что отец Иванки чего подбросит».

Журов не мог с этим согласиться. Он сам, без всяких отцов! И в Болгарии тоже! Голова же есть на плечах. Он выглянул за дверь – Марго гремит кастрюлями на кухне, – на цыпочках добежал до телефона и перенес к себе в комнату.

– Привет, Вить… Ну, мы вчера и дали… Сам-то как?

– Я-то ничего. А вот ты мне вчера весь сортир заблевал. И пришлось на полу спать… Удружил.

– Да ладно ты! С кем не бывает! Ты мне лучше вот что скажи… почему это у меня в Болгарии ничего не выгорит? С чего ты взял? Что ты лечишь меня?

– Никто тебя, Боря, не лечит. Так… мысли вслух… Согласись, в Болгарии элементарно меньше шансов. Ты понимаешь, о чем я? Меньше, чем здесь! Что, не так? – Ответить Журову было нечего. Витя продолжил: – Иванка, конечно, девчонка клевая… Но хочу напомнить тебе одну вещь, которой ты, упершись, как баран, напрасно пренебрегаешь. Ты, Боря, рожден с отличными, можно сказать, идеальными для этой страны анкетными данными! А с таким отцом, как твой, можно очень высоко взлететь… если он тебя правильно воткнет, в чем я не сомневаюсь. Так что подумай, старик! Женщин вокруг много…

– Витя, – заорал Журов, – вы что, все сговорились?! – и бросил трубку. На его вопль без стука – когда такое было? – вошла Марго.

Она открыла рот еще в дверях, но, почувствовав в комнате кислый запах перегара, сначала замахала руками, словно разгоняя его, потом, поморщившись, сухо произнесла:

– Я попросила бы тебя, Борис, когда ты не ночуешь дома, в обязательном порядке предупреждать меня заранее. Не позже одиннадцати часов. Чтобы я могла спокойно спать, а не обзванивать до утра приемные отделения больниц и моргов.

Журов ничего не ответил, лег в постель, повернулся лицом к стене и накрылся с головой одеялом. Поколебавшись, Марго присела рядом, положила руку ему на плечо.

– Бобочка, мальчик мой, больше ничего не буду тебе говорить… ты сам все понимаешь. Постарайся взять себя в руки. Давай-давай, вставай! Принимай душ, проветривай комнату, а то дышать невозможно, и пойдем ужинать.

Она через силу стянула с него одеяло, поцеловала в затылок и вышла из комнаты.

Лишь через сутки Журов выбрался из дома. Марго упорхнула в университет на лекцию друга своего покойного мужа, профессора Г. А. Бялого, читавшего по вечерам спецкурс по русской литературе ХIХ века. На его лекции ходила добрая половина уважающей себя интеллигенции города, без Марго тут было никак не обойтись.

Журов добрел до «Рима», но заходить не стал, передумал и поехал в «Сайгон»[3]. Первым, кого он там увидел, оказался Миша, так друзья называли начинающего художника Андрея Медведева.

– Ты чего такой довольный? – спросил Журов, пожимая ему руку.

– Дури взял. Узбекской. Говорят, хорошая. Будешь?

– Здесь? Я стремаюсь чего-то…

– Так и я здесь стремаюсь… В мастерскую поедем.

– Тогда айда! Хрен с ним с кофе!

Напоследок Журов обернулся – мало ли кто еще из знакомых мог быть сейчас в «Сайгоне» – и оторопел. Через стол стояла Анук Эме и что-то энергично втолковывала подруге, та только согласно кивала. Он зачарованно сделал несколько шагов в их сторону. Конечно же, не Анук Эме, но как похожа! Услышать бы ее голос… Он приблизился еще на несколько шагов. Какой приятный тембр, какая живая и эмоциональная речь… Только вот что не так? Ба, да у нее акцент! Такой не перепутать, француженка, но как свободно говорит по-русски! И что с того? Необъяснимо, но на душе Журова почему-то потеплело. Он пошел догонять Мишу.

На мансарде в Мишиной мастерской на Загородном проспекте напротив джаз-клуба побывала добрая половина андеграунда города. Мастерская была выделена Союзом художников Мишиному отцу, но тот легко без нее обходился, и как только Миша поступил в «Муху»[4], тут же уступил ее сыну в полное и безраздельное пользование. Почти 100 метров в центре города, правда, без горячей воды и с вечно сломанным очком на лестничной площадке пролетом выше, под самым чердаком. Два совершенно пустячных недостатка на фоне остальных колоссальных преимуществ.

Предварительно заварив чай, Миша расторопно и с любовью к делу забил косяк. Закурили. Вторую половину пустили паровозом, пяточку растягивали. Как и во всех предыдущих случаях опытов с каннабисом, Журов абсолютно ничего не почувствовал: то ли конопля попадалась всегда левая, то ли легкие наркотики его не забирали. Других он не пробовал и не собирался. Однако он с уважением смотрел на задумчиво-мечтательное лицо Миши. Человеку вот кайф пришел!

После второго косяка ничего не изменилось, но появилось ощущение исключительной благоприятности момента, чтобы поделиться некоторыми соображениями о своей жизни. Прыгая с одного на другое, он заговорил о мучительной смерти матери, о блядской работе отца и его стремительной – чесалось у него, что ли? – женитьбе на молодой и тупой телочке из Мухосранска. Тупая не тупая, а выдавила его из квартиры на Пешков-стрит. Возлюбленная Иванка – прекрасна, но из-за нее отца прессуют органы. В Болгарии он не пропадет, потому что имеет голову на плечах. Марго замечательная, самый дорогой для него человек, но и та встала на сторону отца. Друг Витя оказался двуличной гнидой, он заодно со всеми против него. А после окончания университета он ни за что не станет проституткой и будет писать что-то особенное и талантливое. Может, и в Болгарии!

В пылу этой спонтанной исповеди Журов не заметил, как к ним присоединились две юные очаровательные барышни: высокая, яркая, эффектная и очень смело одетая Ульяна и миниатюрная блондинка Женя, полная противоположность подруги, но тоже очень красивая.

– Так ты сын Анатолия Журова? – с интересом спросила Ульяна, изучающе разглядывая его с ног до головы.

– А что, это имеет значение? Да, сын! Но я все сам! И сейчас, и в будущем! – высокомерно отрезал Журов.

Ульяна с Женей переглянулись, почти синхронно фыркнули и расхохотались, запрокидывая головы. К ним тут же присоединился Миша, уж больно заразительным было их веселье, и Журов не удержался – как можно обижаться на таких хорошеньких!

Даже сквозь смех он удивился, насколько резко и выпукло ему видятся предметы в комнате. Картины и рисунки, тесно и беспорядочно развешанные по стенам, подрамники штабелями где только можно, банки с кистями, тюбики с красками, полки, заваленные бумагами и в основном бесполезными книгами, ветхие, полуживые стулья, поцарапанный стол, консервная банка вместо пепельницы, потрескавшиеся чашки с остывшим чаем, старинный патефон, найденный кем-то на помойке с кучей довоенных пластинок, которые – о чудо! – еще можно было слушать на этом самом патефоне.

Мишина дурь совсем не забирает. Правда, он не заметил, как пришли девушки… Откуда он знает, что Ульяна манекенщица? Вероятно, Миша сказал. Женя – маленькая, таких в манекенщицы не берут. Они лучшие подруги… Какие все хорошие… Миша, девушки.

– Котик, – Ульяна положила руку ему на грудь, – не смей сомневаться! Обязательно женись на своей Иванке! – Журов признательно посмотрел на нее. Что-то такое она знает, раз так уверенно говорит. Хватит сомневаться! Все нормальные люди советуют жениться! Тогда решено! Какая все-таки красивая эта Ульяна!

С этого момента он смотрел на девушку, не отрывая взгляда, загадочно и заговорщицки ей улыбаясь. Когда пустили по кругу очередной косяк, Журов глубоко затянулся и, задержав дым, сделал Ульяне знак следовать за ним. Она без колебаний встала со своего места. Выйдя в другую комнату, он обнял ее, не чувствуя ни малейшего сопротивления, прижал к себе, решительно раздвинул языком ее губы и в поцелуе выдохнул дым. Он делал так в первый раз, до этого только слышал. Вдохнув, она прикрыла глаза, что-то прикинула в уме, показала жестом ему оставаться на месте, отлучилась и вернула такой же поцелуй. Больше они из комнаты не выходили, медленно и изучающе целовались. Журов изнывал от желания, в узких джинсах стало больно от возбуждения. Он полез ей под блузку, она мягко не позволила.