Когда возвращается радуга. Книга 1

– Девственниц оставьте, остальных утопить, – равнодушно бросил властный старик.

– Вы, курицы! – подхватил другой голос, намного тоньше. – Наложницы в одну сторону, рабыни и служанки – в другую, живо!

Всхлипнув, Мэг потащила девочку за собой. А сама то и дело сжимала ей плечи, словно напоминая: молчи! Молчи, дитя! Да та, если бы и могла, не выжала бы из себя ни звука. Невидимое хладное кольцо душило, душило, замораживая гортань, сковывая язык…

Прислуга тряслась в сторонке молча, пока поскуливающих гурий Сераля сбивали в маленькую толпу и повели, наконец, в гарем – на осмотр, как прикрикнул тот, с тонким голосом, но массивным оплывшим телом, чем-то похожий на бывшего главного евнуха. Одна из любимиц хасеки, оглянувшись в отчаянии, перехватила остановившийся взгляд Ирис и вдруг, затрясшись, ринулась в её сторону:

– Она… Её…

Стражник равнодушно, словно копируя своего властелина, вонзил меч ей под ребро, затем, не глядя, стряхнул с лезвия тело. Ему было наплевать, что там пыталась сказать эта девка. Строй нарушен, а разбегаться не дозволено. Привыкайте, что у нового хозяина не забалуешь.

Урок был достаточно наглядный. Девушки, съёжившись и не глядя больше на бьющуюся в предсмертных конвульсиях товарку, покорно, как овцы на заклание, засеменили вслед за двумя… мужчинами ли, евнухами ли в богатых халатах. Ирис кое-как, наконец, выдохнула – и вновь оцепенела, почувствовав на себе звериный взгляд. Единственный глаз у старика, который, оказывается, стоял совсем рядом, оказался жёлтый, хищный, с узким зрачком – как у рыси в питомнике, которая так и умерла, сражаясь, не подпуская к себе людей с ошейником и цепью. Вот сейчас её, Ирис, Баязедово отродье, и убьют…

– Кто такая?

Голос пробивался к ней словно через толстый слой ваты. У Ирис однажды болело ухо, и ей пришлось сидеть с согревающей примочкой полдня. Но сейчас – словно заложило оба.

– Моя дочь, господин, – еле слышно выговорила Мэг. И вроде бы случайно, боясь молвить лишнее и не соображая от страха, куда деть руки, схватилась за край своего платка и дёрнула. Рассыпались кудри, не рыжие, а больше в красноту, но теперь, глядя на женщину и ребёнка рядом, вряд ли кто усомнился бы в их родстве. Ах, Мустафа, Мустафа, бывший главный евнух Дворца наслаждений… Разве мог ты представить давным-давно, десять лет назад, что предложенная когда-то прекрасной Найрият служанка с её родины, рыжая веснушчатая ирландка, и твоё стремление угодить новой звезде, однажды спасут жизнь маленькой, никому не известной принцессе, дрожащей от страха?

– Как звать? – сощурился старик.

– И…И-и… Ир…

Отчего-то она не могла справиться с собственным именем и в панике сглотнув, замолкла. По щекам покатились слёзы.

Сухие пальцы впились ей в подбородок, заставив приподнять голову. Девочка зажмурилась. Нельзя смотреть в глаза, иначе рысь разозлится и вцепится в горло…

– Как зовут твою мать? Ну, быстро!

– М… Мэ… Мэ-аг-ги-и…

Вместо гладкой речи изо рта вырвались какие-то лающие звуки. Невидимое кольцо по-прежнему сжимало глотку, мешая говорить.

Старик скосил глаза на служанку, жмущуюся к стене. Та истово закивала, трясясь.

– Точно так, господин, Мэгги Северянка, так её и кличут.

– Хм.

Недобро глянув, ужасный человек повернулся к евнуху.

– Среди выродков моего племянника были косноязычные?

Тот склонился в поклоне.

– Нет, мой господин. Слишком яркая примета, о такой мне доложили бы. Не сомневайтесь. Все там.– Кивнул на груду тел посреди двора. – Три сына, три дочери от жены и кадины

– Тогда…

Голову Ирис бесцеремонно повернули вправо-влево, рассматривая.

– Дурнушка.

– Не скажите, мой господин. Может и расцвести. Видел я таких…

Старик, наконец, убрал колючие пальцы с девичьего личика.

– Хорошо. Пусть остаётся. Покажешь мне её через пять лет.

Больше в их сторону никто не глядел. Лишь помощник евнуха энергичным жестом указал Мэг на стайку пленниц, исчезающих в дверях гарема.

– Девчонку туда. Можешь побыть с ней, чтобы не пищала.

…Потом был унизительный осмотр, когда заставили показать и груди, пусть у девочки ещё и не наметившиеся, и самое стыдное место, и даже трогали и больно нажимали; для чего-то заставляли присесть над жаровней с чистым просеянным песком… Неизвестно, через что ещё заставила бы пройти Ирис злющая баба с бровями столь густыми, что они сливались в единую линию, но тут вмешался пожилой лекарь – наверное, тоже евнух, раз уж свободно ходил на женской половине.

– Полегче, уважаемая Фатима, приберегите свой пыл для взрослых девушек, а это всё-таки ребёнок. Какие у неё могут быть женские болезни?

– Откуда мне знать? – огрызнулась лекарица, но с какой-то неохотой. – Делаю, что положено, мой господин. Ну и что, что ребёнок. Сами знаете, иногда спросом и такие пользуются, возись с ними потом…

– Фатима!

Лекарь взглянул строго поверх больших круглых стёклышек на носу – и баба сдулась. Бросила девчонке её же кафтанчик.

– Одевайся. И шагай к тем, – мотнула головой в сторону отобранных уже девственниц. – Пойдёшь со всеми в общий зал, там вас рассортируют по десяткам.

– Нет-нет, сперва ко мне, – вежливо, но непреклонно прервал лекарь. – Уважаемая, вы же видите, эта девочка напугана; к ней нужен особый подход. Я хотел бы переговорить с ней, успокоить, а уж потом решить, оставаться ли ей вместе с остальными наложницами, либо сперва подлечить. Она может нуждаться в моей помощи.

И почему-то бабища не возразила. Видать, не она была здесь самой главной. Да ещё поклонилась господину лекарю, словно признавая, что погорячилась недавно, и прося прощения.

Немолодой табиб лишь кивнул в ответ. Увлёк Ирис ближе к высокому зарешеченному окну, развернул к свету.

– Не бойся, дитя, я всего лишь хочу тебе помочь. Я видел, как ты, увы, разговариваешь, вернее – пытаешься говорить, и хочу понять причину твоего косноязычья. Открой-ка рот пошире, покажи горло… язык… Не закрывай… – Тёплые суховатые пальцы коснулись шеи, прощупали гортань, прошлись под нижней челюстью. – Скажи что-нибудь, только не волнуйся.

«Не волнуйся»? Когда там, во дворе, ещё не остыли те, с кем только вчера она играла в саду в догонялки? И их не слишком добрые матери? Да, они шпыняли её то и дело, но как страшно умерли! Эта кровь… Кровь…

Часто задышав, она лишь помотала головой. На глаза навернулись слёзы. Мэг, тенью замершая в сторонке, всхлипнула.

– Девочка моя, что же это? Неужто от страха?

Лекарь глянул на неё пристально – и покосился на суровую лекарицу. Та, удалившись за переносную ширму, шипела на плачущую девицу, прочие поскуливали в сторонке, кто белые как мел, кто с пылающими щеками. Никому не было дела до маленькой пленницы.

– Ты ведь раньше говорила нормально? – отчего-то шёпотом спросил старик. – Тс-с… Это не обязательно знать всем… Женщина Мэг, подойди-ка ближе, ответь за неё.

Ирис, отчаянно заморгав, кивнула. Нянюшка торопливо зашептала:

– Точно так, господин Аслан-бей… – и вдруг осеклась.

Они с лекарем обменялись долгими взглядами. Ирис вдруг показалось, что за большими круглыми очками дедушки-табиба промелькнуло… узнавание? Но вот он отвёл глаза и задумчиво огладил седую ухоженную бородку.

– Что ж…

Потёр занывшую, по-видимому, поясницу. Поманил к себе Мэг.

– Пойдёмте-ка со мной, милые, и ничего не бойтесь.

Подвёл их к новому главному евнуху.

– Уважаемый Махмуд-бек, я слышал распоряжение нашего повелителя касательно этой девочки. Но в целях лучшего исполнения настоятельно рекомендую вам оставить её на время – повторюсь, на время – при матери. Или мать оставить при ней, это уж как вы решите. Видите ли, у меня есть основания полагать, что рядом с родным человеком дитя будет спокойнее, а, значит, к ней быстрее вернётся способность к нормальной речи. Похоже, её порок был вызван недавнишним потрясением. Это бывает, знаете ли… Я послежу за ней месяц-другой, и тогда уже пойму, насколько это излечимо.

– Косноязычие не лечится, – буркнул грузный полумужчина. Спохватившись, склонился в лёгком поклоне, добавил, будто извиняясь: – Во всяком случае, так говорят многие учёные мужи. Но вам, уважаемый Аслан-бей, я полностью доверяю. Думаете, это пройдёт?

– Дайте ей привыкнуть к новой жизни и успокоиться, и тогда я смогу точно определить степень заболевания, равно и то, поддаётся оно исцелению или нет. В последнем случае – я смогу хотя бы сгладить его проявления.

– Как скажете. Однако…

Капа-агасы колебался. Впереди для взращивания «цветка», о котором он так неосмотрительно упомянул, было отмерено пять лет, и, ежели за это время прославленный целитель, которому покровительствует и доверяет новый султан, научит девчонку говорить гладко – честь ему и хвала. Иначе придётся ей так и притворяться немой, чтобы заиканием не испортить красоты, которая обещала расцвести однажды. Не заговорит – останется хотя бы в танцовщицах, или в музыкантшах.

– Обучаться со всеми ей ещё рано, – продолжал лекарь невозмутимо. – Приставьте её к нетрудной работе: чтобы и не надрывалась, и была при деле. Надеюсь на вас, уважаемый, а пока что вернусь к своим обязанностям. Но помните, что об этом ребёнке мы ещё поговорим.

… Конечно, и речи не шло о том, чтобы вернуться в их с Мэгги родную и уютную комнатку. Это было равноценно тому, чтобы, крикнуть на весь мир: смотрите, у рабынь, оказывается, отдельные покои! Сразу набегут любопытные, начнут выяснять: да кто они такие, и чем заслужили неслыханную милость? Так и пришлось бы им занимать угол в общей спальне для слуг, если бы не похлопотал за них тот самый Аслан-бей. Во всяком случае, каморка, которую выделила им новая смотрительница гарема, едва ли не суровее густобровой Фатимы, была хоть и крошечная, но с окном, большим топчаном и даже с жаровенкой – для обогрева в прохладную пору. Конечно, не хватало привычных мелочей для уюта и тепла, но… Возвращаться за ними в «родную» комнатушку было опасно.

– С этим ещё можно жить, – шептала Мэг, поглаживая плачущую девочку по голове. – Матушку ты потеряла давно, отец тебя забыл, так что, считай, ты-то своё отгоревала. А что видела недавно – это война, милая, в ней всегда самых слабых убивают. Это война… Главное – сама живая. Очень уж это было бы не по-божески – невинной погибнуть, хоть и так случается. А гляди-ка – тебя даже не тронули, хвала Аллаху и Иисусу…

– По… по… по-че… тог-д-да… д-д-дру-угих?

От тепла нянюшкиного тела, ощущения, наконец, безопасности, исходящей от прочных, окружающих со всех сторон и кажущихся такими надёжными стен каморки, ледяное кольцо на горле оттаивало, позволив, наконец, говорить. Правда, слова выталкивались тяжко, по слогам.

– Почему? – верно поняла воспитанницу Мэг. Вздохнула. Как объяснить дитятке, самым страшным событием для которой до сегодняшнего дня были грозно нахмуренные брови султанши и последующий строгий разговор с няней, что есть на свете другая жизнь, жестокая и безжалостная? Впрочем, её девочка только что познала больше, чем за все свои десять относительно безмятежных лет. – Потому что есть на свете злые сильные мужчины, которым всего мало – власти, денег, женщин. Им хочется больше и больше. И чтобы достичь этого, они идут по телам, не жалея никого. Им главное – ухватить своё.

– А ка-ак же А-а-али-ше-ер, Ле…Лейла-а? Он-н-ни п-п-при чём?

– Ох, деточка, жалко-то как их всех, бедняжек… Да ведь те изверги, что их порешили, не глядят, детишки перед ними или кто, им главное – Баязедов род вывести, чтобы, значит, спокойнее было. – Нянюшка вдруг ахнула. – А кого же вместо тебя удушили? Тот, новый капа-агасы, ведь обмолвился: все, мол, там: три сына, три дочери… Две дочки от Айше и Фариды, а третья-то кто?

Ирис похолодела.

Недетским чутьём вдруг осознала: третьей должна была оказаться она. Вроде бы забытая всеми, даже отцом… а поди ж ты, кому-то помешала. Если бы не какая-то нелепая путаница – лежать ей таким же тряпичным бугорком среди прочих братьев и сестёр, бездыханной, как и они.

Горло опять сдавило, словно не состоявшейся удавкой.

Не замечая её молчания, Мэг горестно застонала.

– Не иначе, как Гульназ к ним в лапы попалась, племянница Айше, что только вчера приехала с матерью. Не успели о них выведать, а о тебе-то давно знали. Заметили в гареме третью девочку твоих лет, да схватили с остальными наследниками. Вот ведь как оно вышло… Молчи, дитя, молчи. Раз за тебя кто-то умер – живи изо всех сил, чтобы за двоих стараться, слышишь?

«Да как же так можно?» – хотела сказать Ирис, но запнулась – фраза получалась длинная, и осилить её не удавалось. Но нянюшка вновь поняла.

– Можно. Я вот… Жива до сих пор. А у меня на глазах и мать с сёстрами распяли и отца зарубили. Да пока сюда не попала, прошла через пекло. Благо, брюхатая была, таких, как я, да девственниц берегли для продажи, с другими не церемонились. Тебя-то вот недавно женщина осматривала, да отдельно, за загородкой, а нас на торгах выставляли голышом, да ещё и по рукам хлестали, чтобы не прикрывались. Всяк, кто хотел, мог пощупать во всех местах, как корову, и зубы проверить. Вот что страшно, когда с тобой как со скотиной бесчувственной… Ох, дитя…

– Придётся и тебе привыкать к новой жизни, – добавила, помолчав. – Она хоть и сытая будет, а всё же рабская.

Мэг запнулась. Вроде бы сболтнула лишнего, а ведь кто знает, может, уже и завтра, и в сей момент призовут новые хозяева – и начнут измываться. Так пусть уж девочка готова будет к худшему, раз уж деваться некуда.

– Терпи, дитя. Молчи и терпи, нам не впервой, мы привыкли. Тебе хоть котлы на кухне ворочать не придётся, да грязь за всеми выгребать: наложницы живут в холе да в воле. Раз уж так вышло – учись гаремным наукам, они ведь трудные: и письмо, и стихосложение, и танцы, и науки – многое придётся изучать. Старайся изо всех сил. Слабенькая ты… Придётся учиться себя в обиду не давать. Зато – как знать, может, и вознесёшься однажды над всеми, вот и заставишь кое-кого за всё расплатиться.

Ирис свела брови.

– Но-о ка-ак? – сжала кулачки. – Й-йя-а ведь не во-о-ин…

– И что? Девушка, конечно, по природе своей слаба, а потому берёт не силой, а хитростью. Вон, хасеки наша, покойница, скольких в могилу свела, и всё не своими руками…

Ирис в недоумении подняла мокрое от слёз лицо. Сморгнула.

– А ты думаешь, – нянька горько усмехнулась, – что матушка твоя и впрямь от родильной горячки померла? Извели её, голубку. Медленно, да так, что никто и понять не мог, в чём яд-то. Сперва через её молоко сынишки отравились, они же крошечные, много ли им надо, а потом и Эйлин сама… отмучилась, бедная. Да так ей живот резало перед смертью, что криком кричала. Как вспомню… Хорошо, табиб помог, сонным отваром напоил, чтобы хоть без боли ушла. Поэтому – не всех жалей, милая. Айше нечистым путём для своих детей дорогу прокладывала, вот ей и отлилось: как она с другими, так и с ней поступили. Такие вот люди бывают. Будешь жить в гареме – смотри во все глаза, учись пинаться, иначе заклюют, различай людей, кто с добром, а кто удавку на тебя накинуть готов…

Ирис молчала, обессилев от слёз и положив голову на колени Мэг. Слова журчали, обтекали водой, не затрагивая разума, как ей тогда казалось… Но само звучание успокаивало. В мире, вывернутом наизнанку, осталось нечто неизменное: её Мэгги. Нянюшка. Вторая мать.

Опора.

Придёт время, и они узнают, что страшный старик – это сбежавший из изгнания Тамерлан, родной дядя покойного султана. Слишком мягкое правление Баязеда обернулось слабостью армии, которую без труда разгромили перекупленные янычары. На страну надвинулись тьма и казни, а к ним, как на приманку, сразу наполз из-за границ чёрный мор, а потом – саранча, зной и иссушающие пустынные ветра. И орды соседей, желающих потягаться с Железным Хромцом Вторым, как не раз с удовольствием называл себя последний из чингизидов.

Всех немногих настоящих мужчин, прислуживающих в отдалённых уголках Дворца наслаждений, милостиво оставили в живых, но оскопили. Половина из них не выжила. Пока разыскивали новых садовников, розы в гаремном саду без должного ухода быстро сгорели под яростным солнцем. И лишь жёлтые одуванчики, живучие, как женщины, устилали выжженную зноем потрескавшуюся землю. Однажды под утро они вдруг разом побелели; налетевший ветер дохнул на них, взметнул ввысь миллиарды белых пушинок, закружил метелью, бураном, смерчем – и опустил, целомудренно прикрыв оголённую землю, иссушённые ветви глициний, пожелтевшие заострённые остовы ирисов… Будто обсыпал снегом, которого в этих краях давно уже никто не видел.

Глава 1

– Кекем, вставай!

– Вставай, заичка!

– Давай, давай, быстро, быстро…

Ох, как же не хотелось открывать глаза! Вчера Айлин-ханум, учительница танцев, заставила Ирис трясти бёдрами не до седьмого – до семидесятого пота. И не налегке, как весь месяц до этого, когда девушки кружились в одних шароварах и прозрачных болеро, едва прикрывающих груди – а навесила уйму массивных браслетов. От щиколоток и чуть ли не до колена, от запястий и до локтей. И тяжеленных: не то, что танцевать – не пошевелишься. Оказывается, латунь была лишь сверху: изнутри же эти… кандалы, иначе не назовёшь, были залиты свинцом.

Вчерашний день, словно нарочно, был особенно жарок. Послеполуденный сад кое-как ещё сохранял остатки утренней прохлады, но сквозь густые кроны шелковиц и магнолий нет-нет, да прорывались палящие лучи, отплясывая на песчаных дорожках и на досках помоста, установленного для обучения будущих услад очей Великого султана, его гостей и приближённых. Все знали: лучшим ученицам выпадет не только великое счастье удостоиться взгляда Солнцеликого, но, возможно, и его внимания, и подарков, и фавора! Их судьба в одночасье может перемениться, как в волшебной сказке.

Одалисок за пределы Сераля почти не выпускают, участь этих прекрасных дев – вечное ожидание высочайшей милости, порой бесплодное: одних наложниц, только обучающихся высоким искусствам, ещё не представших перед Повелителем, здесь около семисот. А ведь в Верхнем гареме проживают его любимые кадины, посетить которых он, согласно закону правоверных, обязан не менее раза в неделю, и возлюбленные икбал, сумевшие угодить и понести от него. Когда-то ещё султан снизойдёт до простых девушек из Нижнего гарема, смиренно ждущих его взгляда! Да и какое расположение духа будет у него в тот момент? А то, бывало, выберет на ложе, потом лишь взглянет – и с позором отошлёт назад. Вот и томись в ожидании: месяцы, годы… Увядай, сохни от скуки; да ещё не угадаешь, чего от судьбы дождёшься.

Жизнь танцовщицы куда интереснее, чем у обычных гурий Сераля. Если её и вызывают к Солнцеликому, то лишь для того, чтобы в числе прочих таких же искусниц развеять светлейшую скуку, или просто стать прелестным фоном к его ночи с избранной. В последнем случае танцевать придётся с опущенными глазами, дабы не видеть любовных игр Повелителя, а уши затыкать воском. По рассказам опытных мастериц, их выручало то, что босыми ногами они ощущали ритм таблы – небольшого барабана, и бубна. От «слепых» и «глухих» музыкантов требовалась в такие ночи особая слаженность… Но бывало, что целый десяток-другой девушек вызывали «для показа» гостям султана, и вот тогда можно было метать из-под вуалей огненные взоры, призывно улыбаться, позволять себе чуть больше дозволенного – потому что хорошенькую танцовщицу могли предложить гостю: но не просто на ночь, а в подарок, и не в рабыни, а в жёны. Ибо Великому Хромцу известно было, что многие гяуры считают многожёнство, узаконенное Всевышним для правоверных, блудом, а гаремы – рассадниками разврата. Даря приближённым дев, султан и одаривал своей милостью – равно как и приданым, и следил за нравственностью подданных, ибо отрывал от своего сердца прелестниц не иначе, как для законного и почётного замужества.

А замужняя женщина, если только супруг её был не султан, обладала куда большей свободой, чем даже султанша. Она могла в любой момент выйти из дома – на рынок, в мечеть, встретиться с родственницами или подругами, съездить в другой город навестить родителей – с разрешения мужа, конечно, не без этого! И в то же время – позволить или не позволить супругу привести в дом новую жену; а если ему вздумается развестись – стребовав с него приданое и достойное содержание. Хорошо быть замужней и свободной!

Поэтому многие девушки в гареме мечтали стать танцовщицами. Но не все обладали талантом, грацией, и, что немаловажно – выносливостью и хорошими лёгкими. Тут уж что дано природой, то дано, а если того нет, то не будет. Вот и приходилось рвать жилы в танцах, со стороны казавшихся упоительно воздушными, но лишь долго не отпускающая потом боль в суставах и пояснице да стёртые в кровь ноги кричали о цене этой лёгкости.

…Но изуверских свинцовых браслетов не ожидал никто из учениц.

– Шевелись!

Ирис невольно вздрогнула от выкрика Айлин-ханум, ни полнотой стана, ни увесистостью чрева не напоминавшей невесомый лунный свет, в честь которого и получила однажды своё гаремное имя.

– Ах вы, лентяйки, лоботряски, лодыри! А ну, хватит топтаться! Начинайте! Свалились на мою голову, неженки! – сыпалось на головы дюжины учениц, чьи конечности оттягивались к земле фальшивой латунью. – И не спать на ходу! Кто выбьется из ритма – пять ударов по пяткам! Живей, живей!

Да ещё и отбила палочкой по спинке садовой скамейки этот самый нужный для музыкантов ритм. К счастью, как успела уловить Ирис, чуть медленнее обычного. Барабанщик тот ритм повторил неуверенно, затем твёрже. Девы привычно изогнулись, сделали первые, заметно скованные движения… и пошли, пошли в танце.

А куда деваться? Пять ударов бамбуковой палкой по пяткам – это какому-нибудь заезжему гяуру покажется смешным, да изнеженной султанской племяннице, на которую пылинке не дадут опуститься – поймают в полёте. А они, ученицы грозной Айлин, про которую говорили, что в молодости из-за её красоты сгорали на лету мотыльки – они-то очень хорошо узнали, что после пятого изощрённого удара по пяткам начинает от боли заходиться сердце, а шестого-седьмого достаточно, чтобы потерять сознание. И потом тебя притащат на ложе в твоём углу общей спальни на сто человек, волоком притащат, ибо до утра ты будешь не в состоянии ступить на ноги. Впрочем, и с утра тоже, но тогда уже придётся, через «не могу».

А потому – девы танцевали, зазывно покачивая бёдрами, почти изящно взмахивая руками, чтобы призывно вздымались прозрачные покрывала, чтобы подрагивали и звенели бубенчики, нашитые на низко посаженные пояса, завязанные хитроумными узлами, бахрома на которых дрожала в такт движениям пышных и не очень чресл. И кружились на месте, пытаясь раскидывать руки крыльями, а их так и тянуло к земле, крылья-то…

Через три минуты Ирис подумала, что она – нет, не умрёт, а просто сдохнет на месте. Сперва сломается в пояснице, а потом сдохнет. Но вспомнила умоляющие глаза Мэг: «Ради меня, детка, старайся, как можешь, и терпи…»И нашла в себе силы продержаться ещё полминуты. Потом ещё минуту. И ещё. Закрыв от напряжения глаза, с искусственной улыбкой на устах, она кружилась на месте, как безумный дервиш, пока её не остановил резкий окрик наставницы:

– Хватит! Кекем, я тебе говорю, довольно!

Вздрогнув, она подняла взгляд – и только сейчас поняла, что музыка стихла. Музыканты, пряча глаза, тихонько отползали в тень магнолий.

Айлин-ханум смотрела на неё странно. Исчезла с лица обычная брезгливость, с которой она взирала на учениц, появились некая задумчивость и… Словно какой-то расчёт.

– И ведь даже с дыхания не сбилась, – сказала медленно. – Молодец. Садись.

Ужасно хотелось рухнуть тут же, но, пересилив себя, девушка постаралась опуститься изящно, как учили – сперва на колени, хоть те подгибались и дрожали от тяжести навешенного металла, затем на пятки. Ножные браслеты холодили ягодицы. Доски помоста, напротив, отдавали тепло. Покосившись на остальных, Ирис широко открыла глаза в изумлении. Три из девятерых девушек, обессилев, почти лежали, остальные сидели кое-как, не по-уставному, совсем не обольстительно тяжело дыша. Пот градом катился по раскрашенным лицам, вздымающимся грудям и даже по открытым бокам, что уж говорить о насквозь промокших спинах… У самой же Ирис лишь тело словно налилось пресловутым свинцом, а с дыхания она и впрямь не сбилась.

– Овцы, – с презрением бросила ханум. – Откормленные жирные овцы. Я всем запретила есть сладости ещё месяц назад, и что? Ты, ты и ты, – ткнула пальцем в трех лежащих. – Пять ударов, как я и говорила, и больше ко мне не приходить. Я лично скажу почтенной Нухе-ханум, что толку из вас не выйдет, пусть поищет в вас иные таланты. Остальные… Ты и ты – три удара по пяткам. Завтра не приходить. Неделю сидеть на хлебе, воде, зелени и фруктах. Потом добавите к трапезам айран и баранину, и до конца месяца больше ничего. Меня же ещё благодарить будете, курицы. А ты…

Смерила Ирис ещё раз оценивающим взглядом.