Холодная комната

– Тебя, сука, приволокли сюда для того, чтоб ты обучала панночек музыке, а не картам! Если ты ещё раз устроишь какое-нибудь паскудство или захочешь прибрать их золото, я тебя отдеру хворостиной так, что жить не захочется! Поняла?

– А кто ты такая, чтоб меня драть? – пискнула Ребекка, решив сначала всё выяснить, а потом, если что, лезть в драку. Ясина вместо ответа быстро поразмышляла о чём-то, глядя по сторонам, и вдруг, усмехнувшись, выбежала из хаты. Ребекка не без труда поднялась. Отряхиваясь, спросила:

– Куда она?

– Должно быть, горилка к горлу подпёрла, – предположила Лиза и рассмеялась, – или живот свело. Ой, хоть бы её какой-нибудь шмель в задницу ужалил!

Маришке весело не было.

– Как бы, Лизка, у нас с тобой животы сейчас не свело, – сказала она, и, обойдя стол, стала надевать свои драгоценности. Сестра тотчас последовала её примеру. У Ребекки возникла мысль запротестовать, однако в этот момент вернулась Ясина с длинной березовой хворостиной. Заметив этот предмет, две панночки вспыхнули до корней волос, но не отвлеклись от своего дела. Ясина, тем временем, важно села на лавку. Взмахнув прутом, приказала:

– Оголяй зад, госпожа Маришка! Ты – первая.

Услышав эти слова, Ребекка за один миг забыла про своё золото, чего раньше с ней никогда не происходило. Она была любопытна до неприличия, но не до расточительства.

– Яська, отец тебе запретил наказывать нас при ком-то, – с гневом проговорила Маришка, застёгивая браслет, – если ты пойдёшь против его воли, сама наказана будешь!

– Жидовка, вон! – вскричала Ясина. Ребекка, пожав плечами, холодно вышла без башмаков. Хотела она оставить дверь приоткрытой, чтоб наблюдать за происходящим сквозь щель, но младшая панночка, шагнув к двери, её захлопнула. Раздосадованной Ребекке осталось только податься в сад, чтоб, по крайней мере, наесться досыта груш, черешни и слив размером как крупные абрикосы. Но не успела она отойти на десять шагов от хаты, как из окошка раздался короткий свист. Он стал повторяться. Это свистела розга. Маришка под ней не плакала, только ойкала и ругалась площадной бранью.

– Не сквернословь, госпожа моя, – птичкой щебетала Ясина, охаживая её, – за карты с жидовкою не садись! И в золоте не ходи, женихов здесь нет! Горилку не пей, и девкам не позволяй! Вы с госпожой Лизой всего за несколько дней распустили их, дальше некуда!

С такими нравоучениями Маришке было дано примерно полсотни розог, после чего Ясина сказала:

– Хватит с тебя. Надевай штаны. А ты, госпожа, снимай!

– Ясиночка, честно – больше не буду в карты играть! – проскулила Лиза.

– Знаю, что будешь, если не выбить из тебя дурь! Заголяйся, быстро!

Лиза безмолвно терпела порку. Слыша лишь свист прута да голос Ясины, твердившей панночкам, что жиды распяли Христа и продали ляхам пол-Украины, Ребекка ела смородину, куст который рос перед погребом. На его открывавшейся вовнутрь дверце был намалёван краской казак, восседавший с кружкой верхом на бочке. Над его головой с ушами, похожими на ребеккины, была надпись «Всё выпью!» Рядом стоял ещё один погреб. Но оглядеть его, как и познакомиться с девками, ошивавшимися в крыжовнике, у Ребекки времени не хватило ввиду того, что Ясина довольно скоро велела панночке одеваться.

Вернувшись в хату, Ребекка застала Ясину всё в той же позе. Розга валялась у её ног. Маришка стояла с красным лицом, твёрдо обещающим смерть обидчице. Лиза, натягивая под юбку розовые подштанники, улыбалась и бормотала:

– Спасибо тебе, Ясинка! До гробовой доски тебя не забуду, душа моя!

– Теперь видишь, кто я такая? – весело обратилась Ясина к задумавшейся Ребекке, весь рот и щёки которой были в соку от смородины.

– Вижу, кто вы здесь все, – сказала скрипачка. Такой ответ Ясине пришёлся не по душе. Поглядев на розгу, затем – опять на Ребекку, она промолвила:

– Если курам за то, что они подпустили к себе лисицу, по паре перьев выдрали из хвостов, лисице бы надо хвост отрубить под корень!

– А ты попробуй, найди его у меня, – прозвучал ответ, – найдёшь – будет твой. Не найдёшь – куриный тебе воткну.

Решительный тон Ребекки не испугал Ясину совсем. Она наклонилась взять хворостину, и неизвестно, куда бы дело зашло, но тут вдруг за дверью какой-то хлопец спросил, можно ли войти. Панночки сказали, что можно. Тут же вошёл Ивась, обутый в красивые черевики, которые привезла ему из Житомира попадья. За ним следовала Настя без черевиков. Это была очень необычная пара, явившаяся внезапно. Ногой задвинув розгу под лавку, Ясина быстро перевела глаза с одного лица на другое. Под её взглядом Настя потупилась и остановилась посреди хаты.

– Дозвольте, панночки, сесть за стол, – попросил Ивась, без робости поглядев на дочерей сотника.

– Если ты по делу сюда явился, то дозволяем, – отозвалась Маришка, так как у Лизы была недавно с конюхом ссора, которая привела к удару ему в лоб палкой, – если же языком чесать – пошёл вон!

– По делу, – сказал Ивась и уселся так, как садился пан – разве что усы не пригладил, поскольку не было у него усов. По сходству его с Грицком Ребекка смекнула, кто он такой. Ясина, смеясь, обратилась к панночкам:

– Что стоите? Поди, не князь явился к вам – конюх, хотя и в княжеских башмаках!

Маришка и Лиза сели, слегка при этом поморщившись. Ивась будто даже не замечал Ясину. Он смотрел пристально на Ребекку.

– Настенька, сходи в погреб да принеси нам пива, сала и холодца, – сказала Ясина прачке, – да поживее!

– А ты чего такая довольная? – удостоил взглядом строгую воспитательницу Ивась, когда Настя вышла. Ясину снова разобрал смех.

– Мои госпожи довольны, и я довольна. Ведь вы довольны, панночки?

– Да, – сказала Маришка, – очень довольны.

– Я тут спасла всё их золото от жидовки, – снова заговорила Ясина, – они с жидовкой сели в карты играть! Не приди я вовремя – след простыл бы уже давно и золота, и жидовки.

– Тут не такое место, откуда можно удрать, – заметил Ивась, – Микитка пустил бы свору борзых по следу этой жидовки, и от неё не осталось бы куска больше свиного уха.

Ребекка обычно не обижалась, когда при ней её обсуждали таким вот образом, но от слов Ивася ей стало досадно. Должно быть, это случилось из-за того, что Ивась был сильно похож на брата и говорил его голосом. Поджав губы, Ребекка села на угол лавки, как можно дальше от подхихикнувшей Ивасю Ясины. Между тем, панночки начали под столом пихать Ивася ногами, ибо он стал их злить своей глупой рожей и непонятной целью визита. Вернулась Настя. В руках у неё был жбан. За ней шли две девки. Одна несла расписные миски с салом и холодцом, а другая – ложки. Когда всё это было водворено на стол, две девки ушли. Хотела уйти и Настя. Ивась велел ей остаться.

– А для чего она тут нужна? – спросила Ясина, с важным лицом пересев за стол и взяв кусок сала. Потом воскликнула, будто вдруг её осенило:

– Ах, ну конечно! Как я могла забыть? Ведь вы с ней – родня теперь!

Настя молча села на лавку рядом с Ребеккой.

– Ты это, Яська, о чём? – прикинулся дураком Ивась, – какая такая мы с ней родня?

– Так она ж невеста твоего братца! – с набитым ртом и весёлым взглядом вымолвила Ясина. Взяв затем ковш, она зачерпнула из жбана пива. Выпила одним духом. Рыгнув, продолжила:

– Я за вас очень рада. Но вот не знаю, обрадуется ли пан, узнав, что одна из прачек, так на него похожая, породнилась с конюхами? Не знаю. Но тут он должен досадовать на себя – яблочко от яблони, как известно…

– Яська, как смеешь ты говорить такое? – вскричала Лиза, залившись злобным румянцем. Все остальные молча взглянули на её копию с белокурыми волосами. Настя сидела, стиснув руки коленками. Но её лицо казалось вполне спокойным.

– Хоть бы глаза бесстыжие опустила, дрянь подзаборная! – возмутилась Ясина, хлебнув из жбана ещё, – вы гляньте-ка – смотрит, как Богородица на иконе в Софии киевской!

Тут несчастная прачка вздрогнула и смутилась. Заметив это, Ясина громко ругнулась матерной бранью.

– Как смеешь ты? – повторила Лиза дрогнувшим голосочком, – кто ты такая, чтоб плохо думать про моего родного отца?

– Ты, младшая панночка, беспокойся лучше о том, чтоб я про тебя не думала плохо, – проворковала Ясина с кошачьей нежностью и опять приложилась к жбану. Ставя его, она улыбнулась во весь свой широкий рот с ровными и белыми зубками.

– Это я могу каждому повторить! Я чёрту это скажу, если он придёт! Пусть придёт! Скажу: «Чёрт! Бойся меня!» И чёрт будет пятки мои лизать!

– Да ты просто упилась, – перебила Лиза, не успокаиваясь, – зачем это чёрту нужно?

– Как – зачем нужно? – с ленивым недоумением вытянула Ясина под столом ноги, будто бы чёрт к ней уже приблизился, – а зачем тебе нужно, госпожа Лиза, делать всё то, что я говорю? Если прикажу, ты будешь золу выгребать из печки! Будешь бельё стирать! А почему нет? Чем ты лучше прачки, сидящей здесь? Если бы не волосы, вас никто бы не отличил одну от другой! Ещё неизвестно, кто на чьём месте! Это отцу вашему решать! А он решит так, как захочу я. Тебе всё понятно, младшая панночка? По глазам твоим вижу, что всё понятно. А коли так – ступай за ведром. А ты, госпожа Маришка, иди за тряпкой. Вы сейчас будете мыть полы! Жидовка и прачка здесь натоптали, придя с грязного двора босиком.

Стало очень тихо. Весь пол был, точно, в следах. Настенька, моргая, на них глядела, словно пытаясь понять, большое ли их число оставлено ею. Она сама побежала бы за ведром и тряпкой, если бы думала, что Ясине нужна только чистота. Маришка и Лиза слабенько улыбались. Уж им ли было не знать цену всего сказанного холопкой! Но у Ребекки почти не было сомнений, что за ведром и тряпкой побегут панночки, потому что глаза Ясины внезапно сделались лютыми. Она крикнула:

– Вы слыхали, что я сказала, барышни? Быстро выйти из-за стола и вымыть полы! Не то я обеих вас прямо здесь, при всех, сейчас отстегаю до крови!

– Носом в угол, – вдруг оборвал эту речь Ивась, – на колени!

Эти слова прозвучали громко, но все подумали, что ослышались. Потом стало понятно, что всё же нет. На лице Ясины возникло недоумённо-шутливое выражение. Поглядев на семнадцатилетнего паренька в упор, она уточнила тихо и вкрадчиво:

– Что сказал ты, мой милый?

– В угол, – спокойным голосом повторил Ивась, – на колени!

Никто ничего не понял. Сжав кулаки, Ясина согнула под столом ноги, но улыбаться не перестала. На её скулах вспыхнул румянец.

– Да он с ума сошёл, – со смешком сказала она Маришке и Лизе, – ей-богу, панночки! Поглядите, он полоумный! Его надо запереть!

Ивась промолчал и взглянул на розгу, валявшуюся под лавкой. Перехватив его взгляд, Ясина задумалась. Ей теперь уже было вполне понятно, что у него есть против неё какие-то козыри. Но какие? Она могла лишь гадать. Все за ней следили очень внимательно. Наконец, она поднялась, будто перестав уже замечать Ивася, насмешливо обогнула угол стола, прошла вдоль печи, и, очень похожая в старомодном салонном платье на босоногую проститутку из петербургских трущоб, встала носом в угол. Потом склонила колени и замерла. Все разом взглянули на её пятки, лизать которые предстояло чёрту. Ясина крепко упёрлась большими пальцами в пол, оттого под пятками обозначились сухожилия.

– Так и стой, покуда не поумнеешь, – сказал Ивась, – ты наказана за свой слишком длинный язык!

– Сам дурак, – фыркнула Ясина воткнутым в угол носом. Хотела что-то ещё прибавить, но тут дверь снова открылась. Вошёл Грицко. Он нёс что-то плоское и прямоугольное, обёрнутое холстом. Ребекка, сидевшая рядом с Настей, почувствовала, как дрогнуло её сердце. Грицко, тем временем, аккуратно поставил предмет, который принёс, на лавочку у печи, прислонив к последней. Затем развернул холстину. Маришка ахнула, Лиза ойкнула. После этого наступило длительное молчание. У Ясины, которая созерцала изображение Насти, вывернув шею, глаза от радости засияли. Она и оборвала тишину, спросив:

– А что ж ты, Грицко, нарисовал панночку нашу, госпожу Лизу, с белыми волосами и голубыми глазами? Она ведь зеленоглазая, рыжая, как лиса, да с родинкой на щеке! Очумел ты, что ли?

– Так я ведь Настеньку рисовал, – возразил Грицко, сейчас лишь заметив наказанную Ясину. Ивась, разозлившись, крикнул ей:

– Носом в угол! Не то подол задерёшь при всех!

– Ах, вот оно что, – вяло протянула Ясина, вновь обратив к остальным затылок, – Настеньку рисовал? Так ведь это пану понравится ещё меньше, чем Настенькина от тебя, дурака, брюхатость! За это дело пан вам обоим шеи свернёт, как кроликам!

– Почему? – не понял Ивась.

– Да как – почему? Наш пан ни князю Потёмкину, ни Суворову, ни царице не кланяется так низко, как образам святым! Если бы твой братец с госпожи Лизы намалевал Царицу Небесную – пан его отругал бы лишь, но за Богородицу, нарисованную с овцы…

Не договорив, Ясина хихикнула и вздохнула. Все остальные стали смотреть на Настю. Настя не отрывала молящих глаз от Грицка. Но тот на неё давно уже не глядел.

– Ты, Яська, всё правильно говоришь, – пожал он плечами, – но только я ведь госпожу Лизу и рисовал. Ты сама сказала, что это – госпожа Лиза.

– Так ты ведь Настеньку рисовал! – с издёвкой проблеяла, как коза, Ясина, – все это слышали!

– Разве это кто-нибудь слышал? – спросил Ивась, обводя всех взглядом. Панночки улыбнулись и промолчали.

– Лично я – нет, – зевая, отозвалась Ребекка, – а у меня – смотрите, какие уши! Как лопухи. Я всё ими слышу.

– Видишь, Ясина, тебе почудилось, – объяснил Грицко, – ты горилку чем запивала? Квасом? Он, видать, забродил. Жара-то – как в пекле!

У Ясины от злости пятки порозовели.

– Тогда, Грицко, отвечай: что делали вы в овраге? В куклы играли? И почему у госпожи Лизы на этом изображении голубые глаза да белые волосы? Или скажешь, что мне это тоже чудится с пьяных глаз?

– Нет, это не чудится. Я в овраге рисую госпожу Лизу. Но не посмел я просить её пять дней кряду передо мной сидеть истуканом! Попросил Настеньку. Ведь лицо-то у них – одно. А волосы и глаза я решил перерисовать как-нибудь потом, чтоб Настеньку не обидеть. Ведь она думает, что её рисую!

– Да как посмел ты? – вдруг перебила Лиза, ударив об стол ладонью, – как ты посмел меня рисовать? Кто тебе позволил?

Так угрожающе прозвучал её голосок, похожий на треньканье колокольчика, что никто не заметил, как Настя встала и выбежала из хаты. Даже на скрип распахнутой ею двери не обернулись. Ивась налил себе пива в ковш. Отхлебнув, сказал:

– Прости его, панночка! Сердцу ведь не прикажешь.

Маришка хмыкнула. Лиза, залившись краской, пролепетала сбивчиво:

– Сердцу? Какому сердцу? Не понимаю!

– Он полюбил тебя, госпожа! Да так полюбил, что готов был жизни себя лишить. Ведь не можно конюху говорить своей госпоже, что он её любит, не можно даже смотреть на неё подолгу – вот и решил он намалевать тебя на доске, как Деву Марию, чтоб говорить с тобою, и руки твои прекрасные целовать, и слёзы над тобой лить во все дни и ночи! Так ведь, Грицко?

Грицко – весь красный, как рак, молчал, глядя в пол. Хранила безмолвие и Ясина в своём углу. У бедной Ребекки всё колыхалось перед глазами. Ей было муторно. Растянувшись на лавке, она уснула.

– А выходи за него, сестра! – вскричала Маришка, фыркая, как свинья над кормом, – отца не бойся! Увидит внуков – растает!

– А кто венчать-то нас будет? – спросила Лиза, также развеселившись вдруг.

– Кто венчать вас будет? Да любой поп хоть в Киеве, хоть в Чернигове за полштофа водки не то что панночку с конюхом – мать родную с чёртом окрутит! Бери его, говорю! Смотри, какой он пригожий!

Лиза, смеясь, состроила Грицку глазки.

– А на черта мне его пригожесть? Не девка он, я – не хлопец! Вот поглядеть бы, что у него в штанах…

– А вот поглядим!

С этими словами Маришка встала, намереваясь идти к Грицку. Но уж тут Ясина подала голос:

– Ивась, Ивась! Если будет грех, пан меня за косы подвесит, тебя – сам знаешь, за что! Успокой их, быстро!

Ивась вскочил, преградил дорогу Маришке.

– Панночка, сядь! Грицко, пошёл вон из хаты!

– Кто ты такой, чтоб мною повелевать? – рявкнула Маришка и замахнулась ударить конюха. Но ивась отбежал от неё. Он хорошо знал, что обе дочери сотника любят драться и могут бить очень больно, а также и за вихры таскать. Маришка не стала за ним гоняться. Она свела с ним счёты метким плевком, после чего крикнула:

– Иди, сволочь, кобылам крути хвосты! Немытая рожа!

Вновь обернув холстиной своё творение, Грицко вышел с ним. Ему вслед был высунут язык Лизы, вовсе не сожалевшей о том, что не удалось спустить с него шаровары. Маришка, стоя у печки, корчила рожи с рожками его брату, который прятался за столом.

– Ивась, это всё добром не кончится для тебя, – злорадно пропела Ясина в угол, – ты ведь, наверное, понимаешь, о чём я? Да?

– Нет, не понимаю, – ответил хлопец, – пан мне велел приглядывать за тобою, а не за панночками. Вдобавок, он мне доверил своих коней. А таких коней, как у пана, нет даже у Потёмкина!

– Милый мой! Ночная кукушка дневную перекукует.

– Если язык себе не откусит, – сказал Ивась. Тут вдруг всё для него сложилось очень благополучно, поскольку Лиза встала из-за стола, подошла к Маришке, и сёстры стали о чём-то тихо болтать, совсем про него забыв. Воспользовавшись моментом, конюх прошмыгнул к двери. Открыв её, ещё раз взглянул на наказанную.

– забыл сказать я тебе, Ясина: сходи к попу. Ему привезли от пана письмо. В том письме есть строчка и для тебя. С колен можешь встать, когда твои госпожи тебе это разрешат.

С этими словами Ивась ушёл. Маришка и Лиза всё продолжали обмениваться какими-то замечаниями, хихикая. Постояв на коленях ещё некоторое время, Ясина встала, одёрнула подол платья и повернулась к ним.

– О чём шепчетесь?

– Да мы, Яська, решили, что о случившемся здесь рассказывать никому не следует, – отвечала Маришка, – не то Ивась загордится, да не по делу. Дураку ясно, что ты его пожалела просто! Могла бы запросто вышвырнуть, да ещё и пинка вдогонку отвесить, но лень тебе было связываться.

– Что правда то правда, панночки, – улыбнулась Ясина, – ладно, пойду к попу. Узнаю, что пишет пан.

– Ты только обуйся, – сказала Лиза, – у попадьи все служанки бегают босиком. Как бы она спьяну не спутала тебя с ними!

– И это правда. А дай-ка мне свои черевички, госпожа Лиза! Они мне придутся впору.

С улыбкой сняв башмачки, Лиза отдала их Ясине. Та их надела. Вышла. Заперев дверь на засов, панночки достали из печи карты. Сели играть. Ребекке, тем временем, снился пророк Иона, который три дня провёл в животе у огромной рыбы.

Глава седьмая

Хата попа была поновее, получше панской и не соломой крыта, а черепицей. Больше стояло возле неё просторных амбаров и погребов. Строили ещё, потому что поп был один на четыре хутора, и со всех четырёх ему везли снедь. По этой причине скотины поп не держал, огород забросил. Зато держал трёх прислужниц, довольно глупых, и хлопца, также умом не сильно блиставшего. Поп нарочно выбрал таких, чтоб не воровали. Тридцатилетняя попадья их зверски тиранила, так как больше заняться ей было нечем. Поп был стар, лыс. Попадья, напротив, была недурна собою, потому муж следил за ней зорко и часто драл хворостиной. Случалось, что и за дело. Лишь одному человеку он доверял надзирать за ней, когда уезжал куда-нибудь по делам. Этим человеком был пономарь. Он жил возле кладбища, помогал попу справлять службы. Многие удивлялись тому, что поп ему доверяет присматривать за женою – ведь пономарь был молод и не урод. Однако, поп знал, и попадья знала, что у него – дурная болезнь, которую подхватил он в Киеве, учась в Бурсе. Из Бурсы его погнали за блудодейство с торговкой шапками, хоть он клялся, что на греховный поступок его подбил юный ритор по имени Хома Брут, всем известный пьяница.

На заре того дня, когда привезли Ребекку, поп укатил на крестины в соседний хутор, пообещав вернуться лишь поздней ночью, да и то в случае, если вечером не польёт. Услышав про это от встречных баб, уже на пути к попу, Ясина остановилась. Ей не хотелось говорить с попадьёй, которой она в день отъезда пана изодрала всё лицо и выдернула порядочный клок волос. С другой стороны, в письме могло быть какое-то срочное повеление. И Ясина, преодолев колебания, пошла дальше. Свернув к поповскому дому, она увидела хлопца, сидевшего на ступеньке крыльца. Он, казалось, думал. Но это только казалось. Ясина знала, что думать он не умеет, хоть ему было пятнадцать лет. Заметив Ясину, он покраснел и пробормотал:

– Госпожа сейчас занята!

– А кто у неё? Пономарь, должно быть?

– Ну, да.

Усмехнувшись, Ясина поставила на ступеньку ногу в Лизином черевичке. Она рассчитывала на то, что мальчишка вскочит или хотя бы сдвинется, потому что сидел он на середине ступеньки, и обойти его было трудно. Однако, хлопец даже и не подумал дать ей дорогу. Покраснев ещё гуще, он повторил:

– Госпожа сейчас занята!

Помолчав, прибавил глубокомысленно:

– У неё – пономарь!

Ясина крепко схватила мальчишку за ухо двумя пальцами, и, подняв его со ступеньки, поволокла за собою в хату. Хлопец повизгивал, но особо не упирался.

Чернявый, худенький пономарь с попадьёй обедали. За столом сидели также три девки, которым их госпожа дозволяла слушать пономаря, когда он был трезв. А пономарь был не то чтобы совсем трезв – перед попадьёй он успел заглянуть к одному своему приятелю, но язык у него особо не заплетался, хоть на столе стояла кислая яблочная настойка. Она для пономаря была, что вода. Попадья, не в пример ему, от терпкой кислятины раскраснелась, развеселилась и не хотела слушать про святых старцев – хотела слушать о том, что делал пономарь в Киеве, кроме как обучался разным наукам. Пономарь стал рассказывать, как ходил он в Лавру – прикладываться к мощам, которые исцеляют и просветляют.

– Что ж ты не исцелился-то? – с досадою крикнула попадья, ударив кулаком по столу. Пономарь на это ответил, что каждый должен нести свой крест, чтоб помнить о Господе, нёсшим крест за весь род людской, и вновь завёл речь о Лавре с её порядками. Обойти святых старцев, которых в Лавре было немерено, он, понятное дело, никак не мог. Попадья, однако, не прервала его, потому что он начал рассказ о старцах с того, сколько им приносят паломники золота, серебра да яхонтов с изумрудами.

– А на что всё это старцам сдалось? – спросила одна из девок, – они ж не бабы и не купцы, чтоб это продать!

– Нет, на самом деле всё это продаётся, – отвечал пономарь, набив рот галушками, – а на вырученные деньги открываются храмы и строятся семинарии.

Попадья, вздохнув, хлебнула настоечки. Пономарь прочёл её мысли и хитро ей улыбнулся, утерев рот.

– Завидовать – грех, почтеннейшая явдоха! Да и причин для зависти нет. Вам самой сегодня немножко золота принесут. И на это золото вовсе необязательно строить храм или открывать семинарию. Всем и так хорошо известно, что вы – святая!

– С ума ты, что ли, сошёл? – воскликнула попадья, выпучив глаза на пономаря, – кто мне нынче золото принесёт?

– Ясина.

Ответив так, пономарь взмахом бородёнки указал на письмо, лежавшее на столе. То было письмо от сотника, состоявшее из одной строки. Попадье его уж прочли, и оно ей очень понравилось.

– Да, Ясина, – повторил пономарь, пристально смотря на лицо своей собеседницы – пухлощёкое и надменное, с недоверчивым взглядом голубых глаз, – ведь она вторую неделю в золоте ходит!

Попадья, наконец, поняла, о чём идёт речь.

– Так ведь это золото жены сотника! Он Ясине зад надерёт за то, что она его откопала из сундука! А если она его мне отдаст, он её за косы подвесит! А рядом с нею – меня!

– Вы думаете, явдоха, что сотник помнит про это золото? Вот уж вряд ли! Ничто наш сотник не презирает так, как бабские побрякушки. Семнадцать лет лежало оно на дне сундука, и никто ни разу его оттуда не вынул. Сотник любит коней, оружие, вольный ветер и удалую потеху. Ему ли помнить о том, что семнадцать лет лежит на дне сундука?

– Но панночки о нём помнят, об этом золоте! И весь хутор видел его на дворовой бабе. Неужто думаешь, что никто о нём не напомнит сотнику?

– Нет, конечно, – сказал уверенно пономарь, поглядев на девок, – со всеми можно договориться, в том числе с панночками. Все знают, что если поп, ваш супруг, кого-нибудь проклянёт – гореть тому человеку в геенне огненной! Ведь вы знаете это, девки?

Девки испуганно закивали.

– Ну, а жидовка? – вскрикнула попадья, – ведь сегодня к панночкам привезли жидовку!

– Да, это другое дело, – нехотя согласился служитель Господа, почесав затылок, – если жидовка видела это золото на Ясине, то жди беды! У жидов глаз острый и память цепкая. И жидов божественным словом не вразумишь. Ведь они не веруют во святую Троицу!

– Я о том тебе и толкую, – проговорила жена попа, сдвинув соболиные свои брови, – так что нам делать с ней, пономарь?