Мы нарушаем правила зимы

– Как поживаете, Пётр Семёнович? – спросила Анна, видя, что отрок совсем законфузился.

Не выгонять же его сразу вон, на самом деле!

– Я знаю, – нервно и даже раздражённо проговорил Петруша, блестя глазами, – маменька уже настроила всех против меня, наговорила и вам, что я шалопай и лентяй! Пусть так. Я не заслуживаю уважения! Но я пришёл сказать вам… Я не могу молчать! Лишь увидев вас, я больше не мог спать, есть, и думать о чём-либо другом!

– Милый Пётр Семёнович, – Анна едва удерживалась от смеха, – наверное, с моей стороны не будет большой самонадеянностью сообщить вам, что сердце моё несвободно! И едва ли я имею право выслушивать ваши признания – хотя это большая честь!

Брови юноши взлетели; казалось, он готов расплакаться.

– Это значит… Вы уже любите кого-то?

– Да! – подтвердила Анна. – Более того: моя душа и сердце отданы ему раз и навсегда.

Петруша потерянно опустился на стул, на котором обычно работала Клавдия. Затем он вскочил, прошёлся по комнате, зачем-то трогая мебель рукой: шифоньер, овальное зеркало на стене, рабочий стол, маленькую железную печурку…

– Вы знаете, здесь раньше жил мой старший брат? – спросил он. – Он единственный из всей семьи, кто не смеялся над моим увлечением… А потом он уехал. Маменька меня никогда не поймёт, а отец… Ну, словом, я ужасно одинок! Теперь появились вы; я думал… Я надеялся, чёрт возьми, что вы не станете смеяться надо мной! Ваше лицо, ваши глаза – это…

Он задохнулся и умолк, глядя на Анну страстно, и с мукой, затем встал и потерянно направился к двери.

– Обождите, Пётр Семёнович, мы ведь не договорили! А какое же у вас увлечение?

Петруша остановился.

– А вы не будете смеяться, и, подобно матушке, говорить, чтобы я лучше занялся делом?

– Честное слово, не буду! – заверила его Анна.

– Тогда подождите!

Петруша стремительно бросился вниз по лестнице; Анна, перегнувшись через перила, слышала, как он выбежал в кухню, отворил дверцу в полу и спустился в погреб. Через несколько минут шаги юноши снова зазвучали на лестнице.

– Вот. Это я начал, когда увидел вас.

Это была искусно вылепленная из глины женская головка – повернув её, Анна в изумлении узнала себя! Умелые, чуткие руки сотворили из послушного материала настоящее произведение искусства. Анна взяла изделие в руки и встала перед зеркалом: да, получилось отменно! Пухлые губы с лёгкой усмешкой, высокие скулы, миндалевидные глаза, маленький изящный подбородок…

– Это замечательно! – искренне сказала она. – Пётр Семёнович, вы настоящий талант! Где вы учились?

Петруша посмотрел на неё с крайним удивлением.

– Вы… не шутите? – запинаясь, спросил он. – Не дразните меня?

Выяснилось, что Пётр Семёнович никогда нарочно не занимался лепкой и скульптурой; лишь в театральной школе немного пробовал, да толком ничего не освоил, так как был исключён.

– Да вам нужно поступать в Академию художеств, в скульптурный класс! А то ведь такие способности пропадают!

Тем же вечером за ужином, на совете, состоявшем из Арины Ивановны, Петруши, Анны с Клашей и хозяйских дочерей было решено, что Петенька станет поступать в Академию художеств на казённый кошт. Анна же взялась подготовить его по живописи и рисунку. Петруша не скрывал восторга. Он настолько привык слышать от всех ругань и упрёки в беспутности и лени, что давно уж не верил ни во что. Искусство скульптуры было для него чем-то вроде волшебства – он готов был заниматься им бесконечно.

Счастливая хозяйка тут же пообещала Анне, что не станет брать никакой платы за комнату и стол, а когда прибудет жених Анны Алексеевна – и для него найдётся место, коли понадобится. Лишь бы та не бросала занятий с Петрушей, лишь бы сын продолжал заниматься делом, раз уж, по словам Анны Алексеевны, у него талант!

Анна, воспользовавшись моментом, попросила Арину Ивановну, не сможет ли та рекомендовать её в пансион, где занимаются дочери? Хозяйка с готовностью пообещала. Единственным препятствием могло служить лишь то, что в пансионе у фрау Пфайфер места учительницы могло не быть. Но попытаться стоило, тем более что Арина Ивановна готова была дать Анне самую лучшую рекомендацию.

* * *

– Ну вот, гляди – и ты уже работу нашла, – говорила Клаша. – Покамест с этом мальчиком станешь заниматься, а там и в учительницы поступишь! Вот чего ещё желать!

Неугомонная Клавдия, сидя за столом, шелестела бумагами: она переписывалась с подругой, что осталась в «Прекрасной Шарлотте». Та делилась новостями «салона», и между прочим, сообщала, что у них появилась новенькая товарка. Девица из образованных, может быть и из дворянок, ибо сразу видно – не проста. По-французски говорит, на «пианине» играть умеет. Только вот грустит уж очень, всё молчит, говорить не хочет ни с кем. И живёт она в бывшей Клашиной комнате, оттуда почти не выходит.

– Бедняжка! – пожалела её Анна. – Каково же ей будет к этой жизни привыкать?

– Ну, может Аграфена её, как тебя, в учительницы поставит? – предположила Клавдия. – А, впрочем… Раз она уже там, что тут говорить!

* * *

Клаша вскоре уснула, а вот Анне не спалось. Шёл июнь. Ночь была светлой, теплой, в окно залетали назойливые комары; пахло свежей травой, цветами и влажной после дождя землёй.

Ту опасную неделю в мае Анна на этот раз пережила легче и без происшествий. Ей помогало переносить свои странные видения на бумагу, так, чтобы не задыхаться от желания плясать, прыгать и петь – вместо неё это делали те, кого она рисовала.

Это были те самые девушки, прекрасные собой; они танцевали, порхали и превращались в птиц, рыб, зверей. На их лицах цвели улыбки, Анне казалось, она слышит звонкий, серебристый смех. Она не знала, кто это такие – только тот камень, освещённый солнцем, в виде вращающегося колеса стал ей знакомым. И она знала – Илья побывал там.

Потом майская неделя прошла, Анна почувствовала себя спокойнее. Только вот тоска по Илье по-прежнему давила на сердце. Как он там? Когда они увидятся?! И ведь она по-прежнему ничего о нём не знает, кроме того, что у него есть сестра…

Анна взяла карандаш и начала набрасывать его портрет. Высокий лоб, пушистые светлые волосы, худое, скульптурно-правильное лицо с угольно-чёрными глазами и твёрдыми губами… Вот если бы у них был ручной голубь, можно было бы послать его с письмом! Хотя – разве Илья сможет найти её, даже зная адрес? Вдруг он совсем не помнит города?

Она нарисовала Обуховский мост – тот находился недалеко от квартиры Александры. Квартиры что столь недолгое время была их маленьким раем. Анна закрыла глаза и представила, как Илья подходит к набережной Фонтанки, всходит на мост и ждёт её там… Над ним пышно разгорается заря, луна понемногу гаснет в небе. Раннее утро – на улицах пусто, они видят друг друга, бегут навстречу… Их руки смыкаются; прежде чем обняться, они смотрят друг другу в глаза и не могут наглядеться. Илья легко подхватывает её, кружит – а она гладит ладонями его взволнованное счастливое лицо, чувствуя, как горят его щёки…

Анна вздрогнула и очнулась. Всё это, разумеется, померещилось ей в полусне. Однако на рисунке она увидела чёткие линии моста, поднимающееся солнце и Илью, что стоял лицом к ней и слегка улыбался.

Глава 4

Владимир Левашёв ехал по непривычно приветливым летним петербургским улицам на своем великолепном английском жеребце. Уже наступило время белых ночей; по вечерам народу в центре города было полным-полно. Со всех сторон слышался смех, разговоры, уличные музыканты играли на набережных и площадях… Люди прогуливались, катались в открытых ландо, фланировали по Невскому, устремлялись к Неве. По реке скользили большие и маленькие лодки, пароходики, груженые баржи, роскошные яхты и скромные ялики…

Владимир подумал, как прекрасно было бы нанять лодку – что-нибудь вроде венецианских гондол, где можно укрыться вдвоём – и пригласить Софью Дмитриевну на прогулку по петербургским рекам белой ночью. Однако как объяснить Елене своё отсутствие дома всю ночь?! Ведь говорить с ней о новой женитьбе пока слишком рано, планы на свадьбу с Софи всё ещё оставались планами.

Но ему так хотелось, кроме холодного расчёта, впустить, наконец, в свою жизнь настоящую романтику! Разве он виноват, что обе сестры Калитины не сумели как женщины, поддержать его интерес?! Элен быстро наскучила ему со своей страстной любовью, а Анет просто внушила ненависть и отвращение!

На миг кольнула противная мысль: а что, если после свадьбы Софья Нарышкина, такая юная, прелестная, неземная, тоже станет ему скучна и постыла?! Вдруг семейная жизнь с нею, о которой он думать пока не мог без головокружения и сладких мурашек по всему телу – вдруг всё это превратится сперва в привычку, а потом в унылую рутину? К тому же, рано или поздно у них с Софи тоже пойдут дети, она станет такой же серой домашней курицей, как и Элен! И для него всё начнётся с начала: поиск новых ощущений, какая-нибудь новая влюблённость, роман, ревность и истерики Софьи…

Владимир тряхнул головой. Да что же это, зачем он допускает такие мысли? Софье Дмитриевне всего восемнадцать лет, она так хороша собой, умна, образована, очаровательна, капризна! Уж она-то сумеет вести себя так, чтобы не надоесть! Правда, ведь и Елене было только восемнадцать, когда они впервые встретились…

Левашёв соскочил с лошади и бросил поводья слуге. Когда он начал подниматься по лестнице собственного особняка, ему показалось, что в доме что-то не так. Кто-то суетился, кто-то – кажется, горничная Марфа – плакал, пахло лекарствами и лампадным маслом…

Елена выбежала навстречу, бросилась Владимиру на шею и разрыдалась.

– Что такое, дорогая, что случилось? – спрашивал Левашёв, стараясь добавить в голос как можно больше нежности. – Надеюсь, никто из детей не болен?

Элен покачала головой; губы её тряслись, глаза были красны и опухли от слёз.

– Нет, милый, дети здоровы. Маменька… С маменькой плохо! Доктор Рихтер несколько часов как прибыл: так он сказал… сказал…

Елена снова расплакалась; Владимир же крепко сжал её в объятиях и, подхватив на руки, внёс в гостиную и принялся звонить в колокольчик. Появилась угрюмая Люба, выслушала его приказание насчёт чая с мятой и валериановых капель. Левашёв устроил Елену на диване, налил ей воды. Затем он опустился на диван рядом с ней, усадил Елену на колени и обнял; сам же он едва дышал от волнения. Неужели Катерина Фёдоровна, проклятая ведьма, наконец-то отдаст концы?! Вот это будет счастье!

«Нет, нет, рано радоваться!» – решил он про себя. – «Ведь она может и выздороветь! Ну, а вдруг выздоровеет – и всё начнётся сначала: угрозы, злые насмешки, шантаж…» Левашёв чуть не застонал от этой мысли.

– Она сегодня от какой-то родственницы вернулась, – сквозь рыдания рассказывала Елена, – вернее, привезли её, кучер знакомый привёз. Заколотил в двери, мы так испугались… Понесли её наверх, она синяя вся, дышать не может, не говорит… Велела я Денису за доктором Рихтером скакать, он поехал, привёз – да тот сказал, мол, надежды нет! Вот за иереем послали…

– Доктор всё ещё там, у Катерины Фёдоровны? – Левашёв поспешно, но аккуратно снял Елену с колен. – Мы должны быть осторожны, милая!

– Да… Да… Володенька, как же так, родной? Сначала Анет… Теперь маменька… Точно проклял кто нашу семью!

– Мы станем молиться, Элен! Может быть, Бог даст, обойдётся! – Владимир нежно промокнул её щёки платком, думая про себя: если удача будет на его стороне, и тёща таки перейдёт вскоре в мир иной, ему нечего больше бояться разоблачения! Денис зол на него, но станет молчать из страха оказаться сообщником, других же, посвящённых в тайну убийства Анны, слава Богу, не останется. Со временем Дениса можно будет отправить в поместье с глаз долой, а то и вовсе прогнать!

– Пойдём к Катерине Фёдоровне, милая! – Левашёв ещё раз обнял Елену, нежно поцеловал в губы и в лоб. – Мы должны быть рядом с ней.

– Я так несчастна сегодня… И какая же я счастливая, что ты рядом! Я не знаю, что бы со мной сталось без тебя! – прошептала в ответ Элен.

* * *

Покои Катерины Фёдоровны в доме графа Левашёва располагались в двух небольших комнатах на втором этаже – спальне и гардеробной. Спаленка была крошечной, скромно обставленной: вдова купца Калитина ничего не взяла из собственных вещей, когда переехала к зятю. Все её помыслы были только об устройстве дочери на новом месте – на свои потребности Катерина Фёдоровна махнула рукой.

В спальне засветили лампадку перед иконами. Больная лежала на узкой кровати, над которой даже балдахина не было. Всю обстановку комнаты составляла эта неудобная кровать похожая на топчан, туалетный столик с табуретом, зеркало, большой портрет покойного Алексея Петровича Калитина, несколько горшков с цветами и множество икон.

Появился батюшка: Катерину Фёдоровну приобщили Святых Тайн и соборовали. Она почти не могла говорить, хватала ртом воздух, её дрожащие руки беспорядочно шарили по одеялу, простыням… Едва войдя, Елена снова зарыдала, упала на колени перед кроватью. Доктор, сидевший у изголовья больной, покачал головой и велел ей подняться.

– Не нужно, не нужно, Еленушка, милая! Вы её только побеспокоите! – доктор приблизил губы к уху Элен и что-то зашептал.

Та кивнула, вытерла слёзы и поднялась, ища взглядом Владимира. Левашёв подошёл поближе. Ему очень хотелось бы побеседовать наедине с доктором Рихтером и узнать – не успела ли тёща наговорить лишнего? Правда, всё это можно было бы списать на предсмертный бред…

Доктор уступил Елене место у постели больной; та присела, взяла мать за руку. Их знакомый священник продолжал протяжно и монотонно читать молитвы, Марфа подала Елене чистый платок…

Левашёв сделал знак доктору, и они вышли.

– Примите мои соболезнования, Владимир Андреевич, – вздохнул Рихтер. – Бедняжка Элен! Надеюсь, вы поддержите её в горе, ведь вы ей всё равно, что родной брат.

– Так что же, вы считаете, моя тёща совсем плоха? – замирая от волнения, спросил Владимир.

– Увы, мой дорогой… Я ещё полгода назад советовал ей заняться здоровьем и уехать на юг. Катерина Фёдоровна наотрез отказалась и запретила мне говорить с Еленой на эту тему. Мол, Элен и так слишком тяжело переносит гибель нашей бедной Анет, да ещё и останется без материнской поддержки! Я не смог её разубедить…

– Вот как! – пробормотал Левашёв.

Он нервно прошёлся по галерее, поглядел вниз, в гостиную. Надо бы осторожно узнать у доктора, не говорила ли чего странного Катерина Фёдоровна?

– Идёмте, доктор, выпьем по рюмочке кларета: вы, верно, ужасно утомлены? Да и мне не мешало бы, – Левашёв развёл руками, грустно улыбнулся. – Жаль Елену Алексеевну страшно, да из меня худой утешитель…

Доктор сочувственно кивнул; они вместе направились в кабинет. Левашёв достал бутыль и рюмки, доктор же, видимо стремясь отвлечь его от горьких мыслей, завёл какой-то ничего не значащий разговор о планах на лето.

Да, лето! А ведь Владимир собирался вскоре нанести визит Завадским, пока там Софи! Проклятье! Если Катерина Фёдоровна умрёт не сегодня-завтра, получается он опять должен будет сидеть дома и соблюдать траур – из-за приличий и ради того, чтобы не шокировать Элен и не вызывать на свою голову бурю раньше времени!

Ладно, на этот счёт он ещё подумает. В конце концов, Катерина Фёдоровна ему не матушка, а всего лишь мачеха покойной супруги…

– Моя тёща уже исповедовалась? – прервал он разглагольствования доктора.

– Да она и говорить толком не может! Исповедь, мой друг, в таких тяжёлых случаях носит скорее формальный характер. Вы представьте, если у человека удар, или он тяжело ранен, или, предположим, горячка…

– Я понял. Я, собственно, хотел узнать, не оставляла ли она для меня каких распоряжений, не просила ли чего передать? Ведь мне придётся заниматься разбором её дел, бумаг: боюсь, Елене Алексеевне будет всё это слишком тяжело, – осторожно проговорил Левашёв.

– Ах да, и правда! Катерина Фёдоровна несколько раз звала вас и собиралась вам что-то сказать! Но что – мы не поняли. Элен успокаивала её, что вы скоро придёте, потом прибыл батюшка…

– Барин! Барин! – раздался из-за двери кабинета голос Любы. – Барыня Елена Алексеевна вас зовёт!

Доктор вскочил.

– Идемте скорее, милый друг!

* * *

При виде Левашёва Катерина Фёдоровна встрепенулась, даже сделала движение, будто собиралась подняться. Елена удержала мать, а доктор подошёл к больной и стал слушать у ней пульс.

– Маменька дала понять, что хочет видеть вас, Владимир Андреевич, – дрожащим от слёз голосом произнесла Елена.

– Да, конечно, – мягко проговорил Левашёв.

– Граф… – сквозь прерывистое, тяжёлое дыхание выговорила умирающая. – Граф, вы… знаете… Вы не… должны…

– Да, Катерина Фёдоровна? – участливо спросил Владимир, приближаясь к постели. – Я здесь, я рядом. Говорите, я слушаю.

Горячечный, полубезумный взгляд помутневших глаз впился в его лицо. Катерина Фёдоровна как-то сумела-таки приподняться, но говорить ей было слишком трудно.

– Граф! – ясно произнесла она, указывая на него тощим пальцев. – Если вы только… Когда вы… если попытаетесь…

– Катерина Фёдоровна, лягте немедленно! – решительно сказал доктор. – Вам нельзя утомляться!

Тёща Левашёва упала обратно на подушки хватая себя то за горло, то за грудь, но не сдалась: знаком она попросила у дочери бумагу и перо. Елена вопросительно взглянула на доктора, но тот отчаянно замотал головой.

– Маменька! – Елена погладила её светлые, с проседью, взлохмаченные волосы. – Вам не стоит теперь беспокоиться: вы всё скажете Владимиру Андреевичу завтра, когда вам станет лучше. А сейчас необходимо отдохнуть.

– Граф… – просипела больная. – Он никогда… Он не сможет… Анна… Пусть только попробует…

Катерина Фёдоровна запрокинула голову, лицо её исказила судорога, из горла вырвался страшный хрип, она забилась на постели, содрогаясь всем телом. Елена вскрикнула и вскочила, ища глазами доктора Рихтера.

– Ступайте все пока, – бросил доктор. – Елена Алексеевна, идите-ка, голубушка, вместе с Владимиром Андреевичем в гостиную. Друг мой, позаботьтесь о Елене, не надо ей на это смотреть.

Владимир кивнул, взял за руку помертвевшую от ужаса Элен и вывел из комнаты.

* * *

Четверть часа спустя всё было кончено. Священник остался у Левашёвых читать молитвы, доктор Рихтер отправился к себе, предварительно высказав Елене и Владимиру соболезнования и выписав для Элен несколько рецептов успокоительных.

Левашёв умолил Елену, едва живую от нового, неожиданно свалившегося горя, выпить микстуру и лечь в постель. Он уговаривал её поберечь себя ради детей, не изводиться и сохранить силы. Про себя же он ликовал: наконец, наконец-то избавление! Да причём такое нежданное! Ещё несколько дней назад он ломал голову, решая, что делать, если тёща и дальше решит диктовать ему собственную волю? А будь она жива, это непременно бы произошло! И неизвестно, удалось бы с ней справиться, или нет?

Уф, какая гора с плеч, и так вовремя! Нет, разумеется, он побудет с Элен несколько дней дома, соблюдая траур, и поможет ей немного прийти в себя. Сейчас Елена должна быть уверена в его любви! Иначе если она, узнав о Софье Дмитриевне, вздумает закатить истерику – неприятностей не оберёшься!

Владимир лихорадочно представлял, как обставит всё это дело теперь, когда тёщи нет в живых. Он скажет Елене, что женится на Софье Нарышкиной, незаконной дочери его величества – ради будущего детей, ради своей дальнейшей карьеры. Стоит при этом солгать, что Нарышкина-старшая обещала похлопотать о графе Левашёве перед государем, если Владимир женится на её дочери, которая вбила себе в голову, что влюблена в него. А став зятем его величества, Владимир обеспечит детям такое будущее, какое им и не снилось! Елена же может остаться здесь. Хотя – лучше он купит ей хоть целый особняк где-нибудь поблизости, наймёт сколько угодно слуг, подарит лошадей, роскошную карету! Он будет навещать её каждый день, а она станет приходить к детям так часто, как ей захочется – ведь она теперь их единственная родственница!

Главное, чтобы Елена не подняла крик и, не дай Бог, не выдала их отношений! Но тут Владимир почти не сомневался, что сумеет её уговорить. Она слишком любит его, чтобы поссориться и разорвать с ним навсегда.

* * *

У Завадских затевали очередную охоту, но к вящему разочарованию хозяина, граф Левашёв хотя и прибыл погостить денёк, никакого интереса к предстоящему развлечению не проявлял. А оказывал он внимание лишь одной-единственной особе, что была приглашена в усадьбу Машенькой Завадской, хозяйской дочерью. Из чего чета Завадских-старших сделала вывод, что свежие сплетни о графе Левашёве и Софье Дмитриевне Нарышкиной отнюдь не беспочвенны.

Владимир приехал в поместье к завтраку – и сразу же увидел её: нарядную, в летнем белом платье, с жемчугом в золотистых волосах, с кашемировой шалью на плечах. Софи, какая же она юная, свежая, прелестная! Побыв несколько дней на воздухе, она отдохнула, разрумянилась и стала ещё краше – Левашёв буквально дрожал от восторга при одном лишь взгляде на неё.

Он ужасно устал от собственного дома, где Елена и её горничная оплакивали Катерину Фёдоровну, и где, казалось, навсегда воцарилась унылая, траурная атмосфера. Сколько же можно рыдать?! Собираясь к Завадским, Левашёв коротко объяснил Элен, что едет сопровождать господина Нессельроде в деловую поездку на два дня, и отказаться никак невозможно.

В усадьбе всё цвело и благоухало. Светлый двухэтажный дом с колоннами, террасой, балконами, с широким подъездом для карет, выглядел весело и приветливо. Парк, где вовсю шелестели молодой листвой дубы, липы и берёзы пронизывали солнечные лучи, а в саду неистово цвели яблони, осыпая всё вокруг бело-розовыми лепестками.

Из петербургских знакомых Владимира, кроме матери и дочери Нарышкиных, к Завадским в этот раз собралась лишь чета Рихтер. В остальном компанию им составляли соседи хозяев по имению.

– Мы уступили просьбе мадам Нарышкиной, которая беспокоилась о здоровье милой Софи, – пояснила госпожа Завадская Владимиру, когда они вышли вдвоём на террасу. – Девочке нужно отдохнуть от городской суеты и побыть в тишине. Она такая хрупкая!

– Вы необыкновенно добры! – отозвался Владимир, одновременно прислушиваясь – не раздадутся ли лёгкие, воздушные шаги Софьи Дмитриевны. – Надеюсь, я не слишком помешал своим приездом…

– О, что вы, граф! Напротив, Софи спрашивала о вас – они с матушкой так сочувствуют вашим потерям!

Госпожа Завадская для виду вздохнула, и тут же лукаво улыбнулась:

– Это так мило с вашей стороны, прибыть на охоту, на которую мой супруг зазывал вас всю весну и половину лета!

– Виноват! – поклонился Левашёв. – Служба, семейные тяготы…

– Да, кстати, не знаете ли, как поживает князь Полоцкий? Мы давно его не видели!

Левашёв покачал головой. С князем лично он общался последний раз на дуэли, затем весной периодически встречал то тут, то там в гостях и на приёмах. С началом лета Полоцкий, как обычно, пропал. Доктор, знавший его несколько лучше, утверждал, что князь терпеть не может оставаться всё лето в городе и всегда уезжает, никого не предупреждая и не отдавая визитов.

– Вот это нелюбезно с его стороны! – не скрывая досады, проговорила хозяйка. – Впрочем… Сюда идёт мадемуазель Нарышкина. Прошу простить, я должна сделать несколько распоряжений по дому!

* * *

Погода держалась великолепная, и весь этот день они провели вместе. Гуляли по тенистым аллеям, сидели вдвоём на скамеечке у пруда, выходили за ворота в поле, подставляли лица ласковому тёплому ветру… Их с Софи без конца искали и звали то обедать, то закусить, то выпить домашнего вина – пока, наконец, Софья не сжалилась над своей горничной и не велела той сказать, чтобы для них накрыли чай в саду под яблонями. Они выпили горячего чаю с вишнёвым вареньем и пряниками, а потом снова углубились в парк.

В дальнем углу парка стояла романтичная беседка, вся увитая плющом, и Левашёв пригласил Софью Дмитриевну отдохнуть там в тени. Они забрались в беседку, и вовремя: откуда-то издалека снова раздался голос горничной: «Барышня-а! Софья Дмитриевна-а!»

– Я чувствую себя виноватым перед вашими домашними, Софи! – покаянно проговорил Владимир. – Я похитил вас на весь день! Но я так страдаю вдали от вас; если бы вы это знали, то извинили бы меня!

– Охотно извиняю! – откликнулась Софья. – Знаете, здесь, в усадьбе необыкновенно хорошо, и мне нравится больше, чем в нашем поместье. Здесь дом и парк старинные, таинственные… А в этом пруду, говорят, сто лет назад утопилась молоденькая княгиня, которую хотели выдать за нелюбимого! Посмотрите, какая тут глубокая, чёрная вода!

– Печальная история… Как же её возлюбленный не пришёл ей на помощь? – рассеянно спросил Владимир.

Его внимание было сосредоточено на розовых губках Софьи. Он хотел бы поцеловать её прямо здесь, пока они наедине, но не смел. Отчего-то с этой девушкой было совсем не так, как с другими. Левашёв не отличался робостью с барышнями, но Софья Дмитриевна… А если она оскорбится и прогонит его с глаз долой?