Городок

Так ли, нет ли, а долгие годы уже ставшие взрослыми мальчишки и девушки, вспоминая этот переулочек и корову, вдруг расслабляли всегда напряжённое «советское лицо», смотрели друг на друга, и в глазах у них была любовь и грусть.

Особо следует сказать о театре и базаре Городка.

Но, конечно, вначале – о базаре. Он уж куда важнее театра. И даже – кина. Ибо базар – это и театр, и кино, и оркестр народных инструментов. Даже, может, и Совет Министров – просто вот об этом лучше не говорить.

Итак, базар, базарный день. Утро, пятница. Уже все столики торговые заняты.

Куры, утки, гуси. Яичек корзины. Масло, сметана, творог, сыр.

А ягода-малина. Капуста, огурчики, «лучок-стручок, чё ты смотришь, мужичок».

Мужички, что на самом деле на продавщиц поглядывают, краснеют, отходят, закуривают свой самосад.

А недалеко уже Шлойме свои бороны, уздечки, обручи, подковы работает.

Мужики смотрели, спорили, ругались, покупали.

За Шлойме была площадочка. Звали её Цыганская. Туда цыгане приводили коней. Нарядных, вымытых. Ох, селянин, умрёшь – да купишь.

Ещё эта площадочка была интересна, когда рынок уже закрывался.

Темнело. Но городская власть – ох, мудра, прости Господи.

На площадке поставили три столба, и свет ночной, привлекая мошкару и ночниц, не давал возможности уйти молодёжи да и остальным.

Неправильно мы написали «молодёжи». Все были на этой площадочке молодые.

И начиналось!

Бас под гармошку вдруг начал рассказывать:

…Когда б имел златые горыИ реки полные вина…

Около столба с лампочкой скромно сидел баянист. У ног, как водится, картуз. Понятно, для поддержания тонуса.

Первого певца заменял тенор, чисто выпевавший:

…Живёт моя отрадаВ высоком терему.А в терем тот высокийНет ходу никому.

Конечно, публике, а её-то стало неожиданно много, всё было приятно и по душе. Уже девчонки да молодухи стали подпевать про Хасбулата удалого.

Народ подпевал. Кто-то уже приплясывал, но все смотрели налево.

Слева стояла группа цыган. Настраивались гитары. Девушки оправляли тихонько шали, юбки, шальвары и… ждали. Отмашку дает главный. А у вольных цыган дисциплина ещё круче, чем в армии или, не к ночи помянуть, в лагере.

Уже спели под скрипку ребятишки с девочкой «Купите бублики, горячи бублики», когда один из цыган (ах, красив черт!) мигнул Маше, буркнул:

– Заводи, Маня, заводи.

И тут же красивая Маша выскочила на площадку. За ней – два парня с гитарой.

Ай, загулял, да загулялДа Ваня, мураш бара… –

закричала, запела, зарыдала Маша, помахивая тихонько шелковым платком.

Да бить ловэ ев, дылыно,Пронил капа.О хэладэ лэс ухтылдэ,Ромалэ-лэ.Ай, загулял,Да загулялДа Ваня, молодец удалой.Да много денег, глупый,Пропил он.Стража его схватила,Цыгане, нэ…

И дальше уже Маша с Лилит затянули «Очи чёрные».

Народ стал подуставать. А в картузе звякало, шуршало.

С площади неслось:

Ой, вы, кони,Кони-звери,Звери-кони, эх!

Как говорится в известном, уже позднее, через много лет показанном фильме: «Танцуют все!..»

Закончилось, когда вся толпа, уже человек за полсотни точно, рванула во всю глотку:

Любо, братцы, любо,Любо, братцы, жить.С нашим атаманомНе приходится тужить …

Народ шёл домой. Уже наступила суббота. Городок должен отдыхать. Во многих домах горели свечи. Только в таборе играла тихонько гитара. Цыгане обсуждали заработанное. К шатрам подсаживалась городская молодёжь. Среди парней были щёголи, или, как позже их назовут, пижоны, одаривавшие самых красивых и голосистых шикарными платками, уверяя, что привезены они прям из Франции. Как тут устоять. Да что говорить, жизнь продолжалась и ночью. А город уходил в сон.

Городок гордился своим театром. Конечно, по популярности театр не мог сравниться с рынком. Но Островский и Чехов с афиш не сходили. Каждая городская впечатлительная дева воображала себя «бесприданницей» и была переполнена эмоциями. А однажды эмоции просто захлестнули не только театральную общественность, но и весь Городок.

В Городке проживал скромный молодой человек, который звался художником. Да настолько хорошим, что однажды был вызван в Петербург, в Императорский театр, для изготовления декораций. Там состоялось знакомство с девушками – вокалистками и из балетной группы. Люди были все молодые, весёлые, образованные, особенно жизнью не озабоченные и счастливо и даже влюблённо провели два месяца.

Художник писал декорации, девы репетировали, а балетные танцевали. Вечерами – гуляли. Да как не гулять? Город-то какой. Петербург! Возникла, конечно, симпатия. Затем, может, чувство. Но не будем углубляться. Художник пригласил в Городок на недельку Анну Кернер, очень обещающую. Поющую в основном с Фёдором Шаляпиным.

Звал художник её уже Нютой. Просто раз бродили вместе, то что мешает? А правила приличия просто обязывали. Подумать только, к 1920-м годам ещё сохранились приличия. Не знаем, как в столицах российских, а в Городке – сохранились. Приглашение приехать получила и подруга Анны.

В театре волнения были, как в любом артистическом сообществе. То, что приедет «фифа» из Мариинки, – не очень опасно. Ну, может, даст здесь концерт. Да и уедет.

Но вот безобразие, что едет к художнику. Который был тих и скромен. И многим в театре нравился. Актрисы разошлись не на шутку. Им стало казаться – все они уже не только влюблены в художника, но получили от него недвусмысленные знаки внимания и, может, даже обручены.

Театр начал бурлить. Хотя концерт с участием «фифы» готовился с привлечением артистов театра.

Всем было интересно знать, насколько слухи из Мариинки верны. Так как уже рассказывали, что при исполнении «Алеко» Шаляпин ударил кинжалом Анну Кернер и шов зашивали. А во время сцены ревности он, Шаляпин-Отелло, стал так душить Дездемону-Кернер, что она десять дней петь не могла.

Ну и ну, во дела столичные!

Анна же и её подруга оказались совсем не «фифами», а весёлыми и очень дружелюбными девушками.

«Во как, – думали местные театральные. – Мы бы не смогли. Мы бы хоть немного, но поругались. Или отметили, что туалеты – на улице. Безобразие!»

А эти девушки – ничего. Ходили в лес, набирали грибов. Купили вина, и вечером после очередного спектакля было даже весело.

Нюта, так стали называть Анну актрисы, сразу согласилась спеть немного.

Алябьева, Верстовского, несколько арий из опер.

Так всё и было. И здорово. Публика принимала Анну на ура. Местные расслабились и подобрели. Совсем всё стало хорошо, когда Анне пришла молния:

«Связи срочным подписанием контракта турне Европе немедленно прошу прибыть дирекцию театра.

Директор»

Вот и всё. Художник было хотел всё-таки что-то сделать, сказать. Даже сделал набросок поясного портрета. Но объясниться не успел.

Ту-ту, поезд умчал Анюту Кернер из жизни художника.

Кто знает, как сложилось бы. Правда, мама художника тихонько своему мальчику, впавшему в меланхолическое состояние, сказала мудрые слова. Как каждая мама.

– Особенно не переживай. Придёт время, и всё образуется. Просто помни, что у тебя – мама. И это – на всю жизнь. Даже если меня и не будет.

Ажиотаж постепенно затих. Народ вновь смотрел «Бесприданницу» или слушал «Чио-Чио-Сан» и переживал. «Какой же мерзкий этот капитан! Бросил девушку, да с ребёнком. Его бы на профбюро вытащить. Враз бы в ум вошёл».

На периферии девушки вообще более чувствительны и сентиментальны.

«Провинциальные города»

Российский городок

Томск

Торжок

Кострома

Плес

Углич

Углич

Волжин. Белоруссия

Белорусская деревня

Старо-Борисов

Слоним

Минск начала 20 века

Обновленная провинция

Раков

Градообразующий барак

Ещё одна улочка в Городке была уважаема и пользовалась вниманием. Не столько жителей, сколько властей города.

Вернее, и тех, и других.

Называлась она с самого начала, этак года с 1915-го, а может, чуть раньше, «Электросила». Но народ сразу назвал её «Электрическая». И всё.

Конечно, тут же немного сократили – стали звать «Лектрическая». Улица была как все в Городке. Не особенно проездная. Травка. Цветы перед домами.

Но вот дома были интересные. Звались они испокон веков «бараки».

Построены были добротно. Часто артели строили просто для себя. Ибо после бараков все переходили на строительство сердца Городка – электростанции.

На самом деле электростанция давала Городку постоянную работу на самой станции, работу вокруг станции, жизнь, наконец, всему городу.

Ну что бы делали трамваи Городка, театр, больницы, школы, Дворец культуры? Недаром глава Городка, он же тайком писал стихи (очень, кстати, плохие), кричал на одном совещании:

Шумит, грохочет станция,Дает житуху нам.Ах, если бы не станция,Жизнь превратилась в хлам.

Так вот, построены были бараки. Об двух этажах. Типовые. Ещё Морозов Савва для своих ткачей такие бараки строил. И стоят они по всей Руси. Стоят уж, пожалуй, век. Или даже больше.

Ежели за ними наблюдать, да народ бы проживающий не распоясывался, то впору на бараки Городка вешать табличку будущего «Дом образцового содержания».

На самом деле, строения из дерева поддерживать в добром состоянии не трудно, ежели только у проживающих лиц мужского пола руки растут откуда надо.

Вот так спокойно и жил народ в бараках, где в просторных кухнях стояли столы. Их было от восьми до одиннадцати с примусами, керогазами, утюгами угольной растопки и прочими крайне необходимыми семье предметами. Даже самовары были.

Ещё помнят строители бараков отряд полотёров, натиравших до невозможного блеска полы в комнатах. Коридор, кстати, не натирался. Просто жильцы никак не могли сговориться, кто и как за коридор должен платить.

Обычно всё упиралась в одинокую бабку, которая на все увещевания коллектива жилищного отвечала спокойно и флегматично:

– Мене до смерти и в таком колидоре будет ладно. А кому неймеца, пущай и трёть его, етот ваш колидор. Я по нему не хожу.

Этот довод бабки, что она-де коридором не пользуется, приводил жильцов в полное замешательство. Народ сдавался. Коридор не натирался и становился всё грязнее и грязнее. Но что делать? Все – человеки.

В бараках была, как уже указывалось, большая кухня.

И комнатка, где можно было умыться. Правда, и на кухне висел рукомойник. Споласкивай руки. Над ним – зеркальце. Мутное, грязноватое, забрызганное зубным мелом, но всё же видеть своё не очень ясное отражение было можно. Может, и к лучшему, что в лёгком тумане.

Вот туалета было не предусмотрено. Он построен на улице. Конечно, на задворках бараков. Каждому бараку – отдельное строение. С мужским и женским отделением. Как правило, одно из них было всегда заколочено.

Кстати, во времена царизма нужники бараков чистились. Была служба.

Известно кто – золотари. При наступлении свободы золотари были призваны в РККА, милицию и другие органы как знающие тёмные закоулки жизни. Туалеты стали бесхозными. А новая власть городская денег для гигиены барачных нужников изыскать не смогла. Мол, золотари теперь тоже трудящиеся, а говно убирать должны все.

Таким образом золотари остались. Нужники – тоже. Но пользоваться ими по причине переполнения не представлялось никакой возможности. Спасло переулок Лектрический и народ браков решение города: «Больше терпеть эту вонь в районе электростанции невыносимо. Срочно проводим канализацию». Что и было, слава Богу, сделано. Теперь даже бабка противная в туалет ходила. За цепочку дёргала. Вода с шумом низвергалась.

Все были счастливы. Да как бы!

Цепочки для слива были удобные, стандартные, с фаянсовой белой ручкой.

Она видна даже при свете лампочки Ильича, то есть 25 свечей.

Конечно, нашлись, как не найтись! Стали эти ручки снимать. Это не трудно. Кольцо разожми, и всё. Ручка в кармане. Зачем она и кому нужна – никто объяснить не мог.

Жильцы разводили руками, материли тихонько друг друга. Но что делать?

Не стоять же у нужника, карауля злоумышленника.

И ещё по поводу туалетов. Вначале приспособили гвоздик, на который листочки газетные для нужд гигиенических накалывали. Затем вмиг это всё исчезало. И все стали, как говорится, «все своё ношу с собой». То есть газетку смял да в карман. А оттуда – уже для дела.

А рекомендация не пользоваться газетками или пользоваться осмотрительно поступила с самого верха, из отдела пропаганды и агитации горкома ВКП(б), ибо в газетах часто публикуются портреты вождей Советского государства.

Ну-с, думаем, что читателю ничего разъяснять не надо.

* * *

А так жили бараки, жили. Менялись семьи. Формации государств менялись, а бараки на Лектрическом существовали. Да счастливо.

Два раза в неделю крик по утрам:

– Вода, вода, вода.

Это водовозная бочка. И спешат молодухи с вёдрами-бидонами водички набрать. Ещё в домашних тапках да халатик байковый на ночнушку накинула – вот и ладно.

Через час-два снова крик по баракам:

– Стекло. Вставляем, режем, подгоняем. Стекло, стекло.

Ещё через час резко так:

– Точу ножи. Ножницы. Точу, точу.

Ближе к обеду:

– Старье берём, щёколат даём. Беги, торопись старый вещь меня несися, – это старьёвщики. Бригада только татарская.

А к вечеру, для девчонок в основном, кричат уже мастера солидные:

– Хочешь быть красивой – меряй туфли Арона.

Уже понятно – «фирма» Арона-сапожника.

Так что скучать жителем бараков не приходится. Тем, кто по старости или немощи сидит дома, всегда ведь можно в окно смотреть.

Эх, какие интересные вещи увидишь!

А жители-то какие! Вот нет социолога, но и без него известно, что в каждом бараке на Лектрической проживают и хулиганы (один или два), и рабочий люд (большинство), интеллигенты (мало) и весь остальной состав народонаселения советского. Обыватели, одним словом.

Ещё немного о бараках.

Наши купцы и промышленники Морозовы, Хлудовы, Прохоровы и многие другие строили для своих рабочих здания двухэтажные. Кухня – общая, помывка – рукомойник, санитарные удобства – на улице. Но зато хоть комнаты светлые, с хорошей высотой потолка.

И жили в них поколения после революции, когда все дворцы стали принадлежать рабочим и крестьянам, и в 1930-х, 40-х, 50-х, 60-х, 70-х и последующих годах XX века.

Не смейтесь, и в XXI век перешли дома и домики барачного типа.

Бараки российских, затем советских и снова российских городков

Страна меняется – городки остаются. И конечно – бараки.

Подруги

Скажите, когда у молодой женщины, да хорошенькой (хотя не хорошеньких не бывает), наступает момент полного счастья? Может, когда она с любимым мужчиной? Э, нет!

Может, когда пришла мама и принесла фаршированную рыбу? Нет!

Может, сбылась мечта жизни и удалось купить – на шпильках? Нет, нет и нет. Не будем гадать.

Полное счастье, хоть минут на двадцать, наступает у женщины, когда она отправляет своих «бандитов» в детский сад и идёт напротив, в квартиру соседки, которую все зовут Каля. На самом деле – Калерия.

Валя или Валька сразу зажмуривается. Запах кофия. Откуда она, Каля, его берёт, никто не знает. Но всем в бараке известно – коли по утрам из квартиры Кальки тянет таким замечательным запахом, значит, они с Валькой опять пьют кофий.

И не завидуют. Понимают – у двух подруг сейчас полное блаженство. Правы соседи и проходящие мимо барака – вот он, момент истинного, глубокого, сердечного женского счастья.

Валька смотрит на Калю. Каля – с улыбкой на Вальку.

– А… наливай, – лихо говорит Валька.

Кофепитие, или просто кайф (этого слова они ещё не знали), началось.

Потекли задушевные беседы. Мы их содержание знаем, и даже ежели получим разрешение – огласке не предадим[1]. Тем более что ох какие интересные бывают у Кали и Вальки темы беседы. Даже дискуссий. И споров.

Иногда, правда, происходит небольшое охлаждение, но до «санкций», «отъезда послов на консультацию» и прочего дело не доходило.

Валентина

Валентина Семёновна Овсеенко родилась и жила в деревне этак верстах в тридцати от Городка.

Места благословенные. Леса, орешники, озёра. Рыба выпрыгивает на сковородку, а грибы так и просятся: «Срежь тихонько, промой хорошенько и жарь с лучком. Да масло сливочное, но немного. Не пересаливай». Вот ведь какие места. Деревня была крепкая. Все трудились и жили, как Бог наказал. Конечно, выпивали. Но – в меру и нечасто. Так, Никола Зимний да Варвара-Огуречница – как этого-того не выпить-то? Но работали истово.

До деревни, конечно, совецка власть добралась. Ну чё, делать нечего, все или почти все стали колхозниками.

Но Семён Овсеенко встал на путь единоличного хозяйства. Ему, прямо скажем, крупно повезло. Новый начальник страны выпустил статью и речь «Головокружение от успехов». И с раскулачиванием, конфискациями и пертурбациями притормозилось.

Так и решили уже колхозники ихней, Валькиной, деревни дать в виде опыта пожить Семёну Овсеенко единоличным способом. Благо мужик неплохой, справный и хозяйство держит небольшое. Чтобы прокормиться да скотину обиходить и в уважении содержать жену свою Анюту. Да дочь обучить и подготовить к самостоятельной жизни.

Валька была боевая, смелая и часто бесшабашная. С мамой, конечно, обсуждала дела интимные и твёрдо понимала: с парнями – ни-ни. До свадьбы. Окончила семь классов и стала задумываться. Хотелось города посмотреть. Да специальность не деревенскую получить. Не всё же корове любимой хвост крутить?

В общем, решила в Городок податься, благо папаша и мама не возражают, и пойти в медтехникум. Уж ясно, специальность – на все случаи жизни.

Вот такая крепенькая, с веснушками и отчаянными глазами приехала Валька покорять Городок.

Но перед этим в деревне произошло событие – привезли столбы и начали уже ставить. Все ахали. Вон, ругали, мол, совецку власть: всё палочки пишем. Ан нет. Электрические столбы ставят. Не сегодня-завтра светло станет в избах. Внуки бабкам будут по вечерам читать про подводного капитана Немо. Правда, поймут ли бабки. И почему этот Немо не тонет.

А Семёна Овсеенко подрядили, хоть и единоличник, столбы привезти.

Конечно, Валька была рядом. Даже за столбами на любимом Рыжем один раз съездила, пока папа махорку курил с ребятами, что электричество тянули. Тут-то Валька и увидела. Уже даже не парня, а взрослого молчаливого мужчину. Он кошками столбы цеплял и махом – на верхотуру. Из сумки достаёт приспособления, лихо их прикручивает да ребятам покрикивает: «Шевелись! Скоро темнеть начнёт».

Но пока темнело в глазах у Вальки. Что говорить? И так понятно. Валька влюбилась сразу и бесповоротно. Правда, не совсем понятно, как и что делать дальше. Ибо этот верхолаз ни на что, кроме курева и фарфоровых катушек, внимания не обращал. Даже не спросил, как зовут папашу, что им столбы возит. А уж Вальку просто – не видит. Вот ведь как.

Но постепенно темнело. Ребята кричали тому, что привинчивал крючья, мол, шабаш, темнеет.

Вот они собираются, за ними грузовичок со станции приедет. Должен, конечно, к шести, да чё торопиться-то. Погода просто-таки шепчет.

Валька бросилась к маме.

– Мама, мама, шо ж это такое? Горожане-то уезжают.

На лице Вали было написано такое отчаяние, такая беда, что мама даже рассмеяться не смогла.

– Так они ещё завтра приедут. Нашего папашу занарядили аж на четыре дни.

– Да какие дни, мама? Вы что, уж чай городским предложить не можете?

– Всё, всё, доча, не кипятись. Будет тебе чай. Скажи тихонько отцу, чтоб ребят звал в избу. Повечеряем вместе.

Валька в секунду вся покраснела, кофту поменяла и выглядывает.

А глядеть и не нужно. Ребята и этот, длинный, вместе с отцом к ним во двор шествуют. Не торопясь, видно, всё же подустали.

Было всё просто. А маме Валькиной просто смешно.

«Вон оно как, что делает любовь», – думала мама, глядя на Вальку.

А Валя ничего и не видела. И разговоров не слышала. И уж точно – не понимала. Она просто смотрела на этого длинного, зовут Николай Иванович, как он ловко картофель с сальцем кушает. Да немного, глоток, второй, третий – самогон принимает.

Валя! Валя! Просто погибла наша девушка, чувствуя, что Николай на неё ни разу и не взглянул. Не то что его коллеги. Они рассказывали разные истории из городской жизни. Как Шаляпин свою актрисулю чуть не зарезал. Прямо на сцене. Рыжий парень показывал, как певец в образе Алеко все это проделывал.

Стол смеялся. Только Валька шептала: «Ай, это же он от любви». Только через эту любовную призму Валентина теперь видела весь мир.

Машина всё же пришла. Рабочие-электрики с хозяевами попрощались – и всё.

Валечка наша была в шоке и вот в таком состоянии даже посуду маме помыть не смогла. Отец было заметил дочери, но жена Нюта сказала тихо:

– Отец, Вальку пока не тронь. У неё нервный приступ, – и чуть было не расхохоталась.

Мама Вальки была весёлая и спокойная. Семёну Овсеенко деревня завидовала, но по-доброму. Слава Богу, живёт единолично и ведь выживает. Хоть власть, конечно, единоличников обкладывает, как медведя в берлоге. Земли – не положено. Налог – на всё. Сена – ни-ни. Пахать – самые неудобья. А наиболее ретивые партийные из района всё рвутся его, Семёна, раскулачить. То есть сослать. Он своим «единоличием» портит отчётную статистику района по охвату селян колхозным движением. И сосланных пока очень мало. Так, две семьи. Надо бы увеличить.

Бригада, что столбы ставила и провода тянула, не приехала. Ни на следующий день, ни через неделю. Ни даже через несколько недель.

Брёвна, что Семён завёз, так и остались лежать вдоль главной деревенской дороги. Мотки проводов – там же.

Было сказано: «На станции какое-то происшествие, и все силы брошены на устранение».

Народ деревенский отнёсся к этому с пониманием, но керосин и ламповые стёкла закупать стал активно и в количествах. Эх, были бы деньги!

А денег не было. Пока колхозная власть за работу не платила. Так, только натуральными продуктами. Да их ещё продать надо. Значит, от правления получить разрешение. Так-то.

Валя же собралась быстро и мигом рванула в Городок. В медтехникум.

Куда брали с удовольствием, народ в помощь врачам был нужен. Да и медперсонал мог дальше на врача выучиться.

Получила койку в общежитии, и постепенно любовная лихорадка нет, не прошла, а как бы заморозилась, что ли.

Занималась серьёзно.

Вале Городок понравился. Хоть и скучала по маме с папой и по Рыжему. Даже по петуху. Кто теперь будит молодую медсестричку? Нет, нет, Валя увлеклась. И в театр ходила, и на какие-то выставки художников. Даже нашла «сердце» Городка – электростанцию. Но туда её не пустили. Военный сказал коротко: «Объект режимный. Вход строго по пропускам».

Прошло, вероятно, полгода, как неожиданно у Валентины судьба резко, круто и бесповоротно переменилась.