Политические клубы и Перестройка в России. Оппозиция без диссидентства

Институционализация социологии продвигается гораздо медленнее. Ее первое оформление происходит в 1958 году, но речь идет не о лаборатории и уж тем более не об институте, а всего лишь об «ассоциации» – Советской социологической ассоциации (ССА). Первая лаборатория, занимающаяся исследованиями труда и повседневной жизни, создана в 1961 году в московском Институте философии64. Вплоть до 1968 года, когда появляется первый институт социологии (Институт конкретных социологических исследований, ИКСИ), эта дисциплина остается под каблуком у философии, хранительницы марксистской догмы. Чтобы выйти из-под власти марксистско-ленинской идеологии, социология, как и некоторые исторические школы, отдает предпочтение эмпирическим исследованиям. На ниве исторической науки школа так называемой «новой ориентации» и ее лидер Михаил Гефтер призывают к развитию исследований по модели «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», выступают против «исторического материализма, который отказывается поверять теорию социальной реальностью»65. С социологией же было сложнее. Если первые исследования труда поощрялись властью, то работы в других областях принимались настороженно. Однако в 1960-е годы им по крайней мере никто не пытался препятствовать. В институциональном плане социологи стремились найти защиту под крылом у экономистов, в частности в эконометрике. В 1961 году новосибирский ИЭОПП принимает в свое лоно Центр исследований по проблемам молодежи, а в 1966-м – Отдел социологии труда под руководством Татьяны Заславской.

Институты, созданные в 1960-е годы, расширяют сферу своего влияния за пределы научной сферы – в вузы, в государственный и партийный аппарат. Постсталинская власть не тормозит эту экспансию, а даже, наоборот, ее поощряет. Ища поддержки у академического истеблишмента, она, возможно, вынашивала план наделить этот сегмент советской элиты полномочиями по принятию решений «наравне с партаппаратом, административной бюрократией и ВПК»66.

Некоторым из этих новых институтов разрешено создавать кафедры в самых элитных вузах, например в МГУ, на этом стратегическом плацдарме для интеграции во властные структуры, или в Новосибирском государственном университете, призванном стать кузницей кадров для Сибирского отделения Академии наук. Иметь кафедры в таких учреждениях означало обладать мощным подкреплением собственной легитимности в академическом поле, особенно на случай изменения политического курса.

Хрущевская власть жаждет заручиться поддержкой со стороны новых институтов. С самого своего создания ИМЭМО и ИКСИ должны вырабатывать рекомендации для правительства. ЦЭМИ расширяет свою сферу влияния в органах, связанных с планированием. В 1966 году отдельные его научные сотрудники вступают в Государственный комитет по материально-техническому снабжению (Госснаб), получая доступ к операционному центру системы планирования, в задачи которого входит снабжение предприятий всем необходимым для выполнения плана. Их цель – реформировать это учреждение. По мнению отцов-основателей эконометрики, оно составляет «основное препятствие экономическому развитию», поскольку фиксирует цены «совершенно произвольно» и подталкивает к растратам капитала, который достается предприятиям даром67. В 1970-х годах представители эконометрики внедряются также в Государственный комитет по науке и технике (ГКНТ), ведающий планированием в науке и помощью в принятии решений в сфере промышленного развития. Наконец, исследователи из реформистских институтов в индивидуальном порядке привлекаются в качестве советников Центральным комитетом партии (ЦК КПСС). Эта позиция открывает им доступ к ответственным постам в университетской и академической иерархии (в руководстве институтов). Ю. Андропов, заведующий сектором социалистических стран в Отделе международных отношений ЦК с 1957 по 1967 год, набирает своих консультантов в Академии наук. «Внутри того бастиона догматизма, каковым являлась Старая Площадь (штаб-квартира ЦК), – отмечает М. Левин, – отдел Андропова был “свободным миром”»68. Андропов занимал тогда высокую позицию в иерархии (он – секретарь ЦК с 1962 года). Это означает, что его советники были достаточно надежно «застрахованы». Среди них фигурируют Г. Арбатов и О. Богомолов; первый в 1967 году станет директором Института США и Канады (образовавшегося на базе подразделения ИМЭМО), а второй – в 1969-м директором ИЭМСС.

При Брежневе связи между реформистскими институтами и политической властью ослабевают. Изменение политического курса становится ощутимым с 1968 года: теория «оптимального функционирования экономики» ЦЭМИ не попала ни в одну публикацию с 1968 по 1974 год; исторической школе Гефтера перекрыли кислород в 1969-м; в 1972 году ИКСИ и Советская социологическая ассоциация переходят под контроль консерваторов69. Исследователи реформистского течения продолжают тем не менее свои критические размышления, но теперь им приходится использовать обходные маневры: они изучают проблемы советского общества, «опираясь на материалы, заимствованные из других стран и эпох»70. Так, при анализе господства советского бюрократического аппарата часто прибегают к концепту «азиатский способ производства», применявшемуся к странам третьего мира71.

Институты, созданные в 1960-х годах, в силу своей методологической и эмпирической ориентации добились некоторой интеллектуальной близости с Западом, что считалось среди интеллектуалов определенной фракции знаком престижа и даже отличия «настоящей» науки от идеологии. Институты, прежде всего экономические, оставшиеся в руках реформаторов, становятся прибежищем для впавших в немилость исследователей из других дисциплин. Некоторые проводят там «полуофициальные» и «полуподпольные» семинары на периферии официальных исследовательских программ. Реформистские институты стремятся сохранить и даже расширить влияние и вне Академии наук. Несмотря на многочисленные нападки, они удерживают кафедры в университетах. Представители эконометрики компенсируют слабость своей политической позиции усилением влияния в промышленной сфере. Это проникновение происходит в том числе посредством журнала «Эко», публикуемого с 1970 года Новосибирским отделением АН под руководством А. Аганбегяна (Т. Заславская входит в редакцию журнала); в его работе участвуют экономисты ЦЭМИ, социологи и философы. Журнал выходит тиражом 163 000 экземпляров и широко распространяется среди руководителей предприятий и управленцев экономических министерств72.

Расширяя сети взаимодействий в своем собственном поле и устанавливая связи с другими секторами, реформистские институты сформировали то, что Марк Ферро называет «зонами микроавтономии»73. После периода 1920-х годов, когда государственные и общественные институты были изнутри подорваны большевиками и лишены своей социальной роли (по примеру профсоюзов, у которых отобрали функцию защиты работников на предприятиях), какие-то из них сумели, отчасти еще в 1930-е годы, а в основном при Хрущеве и Брежневе, присвоить себе новые области компетенции. Они вступали во внутри- и межинституциональные взаимодействия, внедрялись в органы власти и защищали свои позиции. Когда политическая власть ослабила свои связи с академическими институтами, созданными в 1960-е годы, она тем самым невольно подтолкнула их к тому, чтобы расширять влияние за пределы своего сектора и приобретать определенную автономию. Свои стратегии адаптации к ситуации (выбор методов и объектов исследования, близость к Западу, связи с экономическими акторами) они превратили в почетный знак отличия от более близких власти институтов, завоевывая престиж в рамках академического поля. Более того, пользуясь внешним (со стороны Запада или со стороны промышленного сектора) признанием, они постепенно смогли делегитимировать институты, «обслуживающие партию».

Диссидентское движение на стадии кризиса

Некоторые неформалы первой когорты завязывают отношения с диссидентскими группами в 1970-е годы, когда инакомыслие переживает острый кризис в связи с ужесточившимися преследованиями со стороны властей и внутренними спорами по вопросу о лидерстве среди правозащитников.

Сразу после вторжения в Чехословакию концепция демократического социализма, продвигаемая шестидесятниками, желавшими демократизировать партию и реформировать власть изнутри, теряет всякую поддержку в протестных интеллектуальных кругах. Вследствие этого отступления несоциалистическое течение правозащитников быстро занимает все пространство инакомыслия, и отныне между правозащитниками и диссидентами практически ставится знак равенства. Однако оппозиционное движение очень разнородно: в него входят и движения национального освобождения в советских республиках, и этнические и религиозные группы, и коллективы по защите экономических и социальных прав. Ядро правозащитных лидеров удерживает доминирующую позицию благодаря сильной внутренней сплоченности и относительной закрытости по отношению к новичкам. Оно навязывает всему диссидентскому движению «юридическое» видение политической игры, в которой противостоят два лагеря – общество, представленное диссидентами, и власть. Все это разворачивается под внешним взглядом Запада, который выступает гарантом норм международного права. В период с 1976 по 1982 год, как объясняет Людмила Алексеева, правозащитники стремились «навязать власти диалог с обществом при посредничестве правительств стран свободного мира»74.

В конце 1970-х верховенство правозащитников и их концепция политической игры становятся шаткими. С 1979 по 1981 год власть нейтрализует их ядро, арестовав пятьсот самых известных диссидентов. Эти аресты привели к глубокой трансформации всего движения: те, кто еще вчера были в тени вождей, занимают теперь ведущее положение; появляются новые организации, стремящиеся порвать с прежним видением политической игры, свойственным диссидентам. Некоторые ратуют за сближение с властью, будучи убеждены, что неофициальная и официальная сферы неразрывно связаны друг с другом. Новый журнал «Поиски» заявляет, что готов к диалогу. Некоторые организации обращаются к конкретным сферам деятельности (в частности к трудовому праву), вместо того чтобы заниматься абстрактной защитой прав человека, и стремятся к официальному или хотя бы негласному признанию. Левые снова заявляют о себе в диссидентской среде (одной из первых в этом течении появилась московская группа «Молодые социалисты»). Как мы увидим далее, именно в такого рода новые организации вступают будущие неформалы. Тем не менее власть предпочитает не замечать эти ростки изменений и, приписывая оппозиции мощный мобилизационный потенциал75, без разбору преследует как «традиционных» диссидентов, так и тех, кто им противостоит внутри диссидентства. В 1983—1984 годах движение фактически было уничтожено.

Академия наук и диссидентское движение стали теми пространствами, где будущие неформалы смогли наблюдать взаимодействия с властью в разных формах. Эти способы мышления и действия, к которым акторы (как неформалы, так и их покровители из Академии наук и партийного аппарата) оказались приобщены, станут неявным ориентиром в политической игре между неформальными клубами, партией и Академией наук в момент Перестройки.

Социальные механизмы изобретения двусмысленной практики

Многие неформалы первой когорты довольно рано и серьезно вовлеклись в политическую деятельность вне официальных структур. Такое дистанцирование от «системы» тем не менее не помешало им задействовать все доступные ресурсы, чтобы поступить в лучшие вузы и получить наиболее выгодное распределение. Под воздействием противоречивых установок (социальная интеграция, с одной стороны, дистанцирование от режима – с другой) они избрали двойственный путь:

Жить и процветать в Системе казалось постыдным, сшибаться в лоб – безнадежным и бессмысленным, отъезжать – банальным и не совсем приличным. Приличным выбором казалось жить слегка на отшибе, во «включенно-выключенном» состоянии, отчасти во внутренней эмиграции, отчасти в не до конца переваренных Системой сферах деятельности. Но соблазн социального успеха и страх аутсайдерства были, если честно, равноправными элементами той жизни. Ежедневно приходилось идти на компромиссы, о которых не принято было рассказывать друзьям. Этой ситуации – при нашей жизни – не было видно конца76.

Склонность, которую питали эти акторы к местам параллельной политической социализации, объясняется тремя факторами: во-первых, самой их восходящей социальной траекторией; во-вторых, особой динамикой вузовской среды 1970-х годов, где параллельная политическая активность становилась все более распространенной практикой; и наконец, принадлежностью к очень политизированным семьям, которые способствовали их раннему вовлечению в политику вне официальных сфер. Индивиды, проявлявшие активность в средах инакомыслия во время учебы и по ее окончании, с большей вероятностью попадали в неформальные перестроечные клубы. В нашей работе мы стремимся понять, каким образом эти будущие неформалы включали данные места политической социализации в свои университетские, а затем профессиональные траектории и как они конструировали с их помощью свое собственное отношение к власти.

Семейное наследие, способность выбирать позицию и идти на риск

Студенческие годы – тот отрезок биографии, на котором особенно хорошо просматриваются как семейное происхождение акторов, так и профессиональные перспективы, которые им открываются (поле биографических возможностей). Именно тогда задействуется и переопределяется семейное наследие, и тогда же большинство неформалов первой когорты усваивают «девиантные» политические практики. В вузовскую среду все больше проникают политические явления, выходящие из-под контроля официальных организаций (в ней возникают диссидентские круги и все более многочисленные студенческие группы, независимые от комсомола).

Университетскую карьеру, то есть последовательные «занятия позиций и перемещения», следует рассматривать в историческом контексте, поскольку социальное пространство, в котором разворачиваются биографические траектории, «само, в свою очередь, находится в постоянном становлении и трансформации»77. В период с 1965 по 1980 год, когда поколение, рожденное в 1948—1964 годах (центральное ядро первой когорты), начинает учебу в вузах, функции и очертания института высшего образования претерпевают глубокие изменения. Речь идет уже не о всеобщей социальной мобильности, а скорее об удержании позиций, достигнутых родителями после Второй мировой войны: вузовский диплом призван легитимировать вхождение семьи в ряды интеллигенции, начавшееся одним или двумя поколениями раньше. Но это социальное воспроизводство происходит в ситуации острой конкуренции, поскольку неформалы первой когорты принадлежат к многолюдным послевоенным поколениям.

Чтобы лучше понять стратегии по отношению к высшему образованию, мы разделили все траектории по трем типам достижения позиций, к которым акторы стремятся: достижение позиции через выбор вуза, особенно точно характеризующее семейную позицию в социальном пространстве; выбор той или иной профильной специализации, который демонстрирует склонность будущих неформалов к дисциплинам, имеющим отношение к политике, но не ведущим к партийной карьере; и наконец, вхождение в политическую активность вне официальных рамок.

Престижные вузы

Анализируя семейные траектории первых неформалов, мы обнаруживаем, что у многих из них отцы пошли на повышение сразу после войны78, в тот период, когда бывшие фронтовики из низших социальных слоев (крестьян, ремесленников, рабочих) стали получать высшее образование и массово рекрутировались в армию и военную промышленность79. Но и другие социальные категории также воспользовались открывшимися возможностями социальной мобильности. Дети инженеров, техников и военных получили образование более высокого уровня, чем их родители. Статус «фронтовика» также позволил детям деклассированных элементов 1930-х годов (чьи родители стали жертвами чисток или происходили из таких социальных категорий, как священники, дворянство, «враги народа») начать с чистого листа и избавиться от стигматов деклассированности: некоторые из них во время войны вступили в партию, затем пошли на службу в армию или в промышленность, где в связи с нехваткой рабочей силы80 строгость отбора кадров смягчилась. Эти выдвиженцы получили доступ к высоким постам в профессиональных сферах, хотя при этом своей позицией в иерархии они не всегда были обязаны обладанию престижным дипломом. И поскольку сами они получили диплом, не гарантировавший доступ к более высокой социальной позиции, вузовские стратегии их детей состоят в удержании достигнутой социальной позиции за счет обретения более престижного диплома.

Однако этой цели достигнуть было сложно, так как те, кто составит поколенческое ядро неформального движения, поступали в вузы начиная с середины 1960-х годов, то есть в период обострившейся конкуренции между доминирующими группами за доступ к учебным заведениям, которые находились на вершине образовательной иерархии. Взросление многолюдных послевоенных поколений и всеобщее распространение среднего образования с середины 1950-х годов приводят к увеличению приема в вузы81, однако при этом шансы на поступление уменьшаются. С 1965 по 1975 год доля поступивших в вузы выпускников средних школ падает с 41,4% до 15,8%, тогда как доля выпускников, начинающих работать сразу после школы, возрастает с 16,2% до 55,3%. Таким образом, в 1975 году выпускников средних школ оказывается в шесть раз больше, чем мест в вузах82.

Неформалы первой когорты (поколение 1948—1964), получившие образование в престижных вузах – а таковых более половины (19 из 36), – происходят в основном из трех профессиональных сред: армии, партийного аппарата и интеллектуальных профессий (наука, высшее образование, журналистика). Выпускники немного менее престижных вузов Москвы и Ленинграда (12 человек из 36) или второстепенных институтов (4 человека) происходят в основном из семей инженеров и военных. Эти вполне ожидаемые результаты подтверждают воспроизведение социальной иерархии, сложившейся в послевоенное время.

Учитывая конкуренцию, вызванную демографической ситуацией, позиция главы семьи уже не является единственным фактором, определяющим карьеру детей. Выгода от наличия отца-военного, даже когда он старший офицер, работающий в Москве или Ленинграде (зачастую уже на закате карьеры), в полной мере действует лишь для старших или для единственных в семье детей. На младших детей отцовских ресурсов уже не хватает, и им, как правило, приходится довольствоваться вузами второго эшелона. Среди восьми детей военных из нашей выборки лишь половина учились в лучших заведениях страны. Это распределение можно проиллюстрировать примером братьев Чубайсов. Их отец пошел на повышение во время войны. Он был полковником Политуправления армии и штатным сотрудником кафедры философии Высшего военного института в Ленинграде, когда его старший сын Игорь (род. в 1947 году) поступил на философский факультет Ленинградского государственного университета (ЛГУ), одного из лучших вузов страны. Младший сын, Анатолий83 (род. в 1955 году), поступил в Ленинградский инженерно-экономический институт им. Пальмиро Тольятти (ЛИЭИ) – второстепенное учебное заведение, которое считалось прибежищем для тех, кто не смог поступить в ЛГУ.

В некоторых случаях наследие по материнской линии играет столь же важную роль, что и позиция отца. Часто встречаются такие сочетания: по отцовской линии имело место недавнее повышение и занятие властных должностей, тогда как по материнской линии социальное восхождение произошло раньше и имелся более высокий культурный капитал. У 15 неформалов из поколенческого ядра (из 26 семей, траектории которых нам известны начиная с революции) наблюдается «раскоординация» среди родителей84. Если по материнской линии восхождение началось в 1920-х годах, велика вероятность того, что семья стала жертвой чисток и пережила нисходящую фазу. Отвоевание социальной позиции произошло в следующем поколении благодаря «матримониальной стратегии», то есть через вступление в брак с выходцем из незапятнанной семьи, находящейся в фазе социального восхождения. Вклад по материнской линии выражался в повышенном культурном капитале по сравнению с отцовской линией. Поступление ребенка в элитное учебное заведение объективирует сочетание высокой социальной позиции и обладания культурным наследием. Андрей Фадин (род. в 1953 году) – старший сын в семье. Его отец – с 1956 года чиновник в Центральном комитете КПСС; происходит из семьи крестьян, бежавших с Украины во время большого голода 1933 года и обосновавшихся в Москве. Во время войны изучает немецкий и шведский языки в Военном институте иностранных языков. После демобилизации в 1947 году отец Фадина продолжает лингвистическое образование в гражданском институте и в 1956-м поступает на работу в международный отдел ЦК, отвечая там за связи с норвежской компартией. В то время в ЦК насчитывалась всего тысяча работников высшего звена85. По материнской линии восхождение начинается после революции. В 1905 году материнские предки Фадина покинули «черту оседлости» на западной окраине Российской империи, в которой предписывалось селиться евреям86, и переехали в Харбин, русскую концессию в Китае – место обитания крупной еврейской диаспоры. Дедушка Фадина выучился там китайскому языку. Будучи активистом-социалистом, он покидает Харбин, оккупированный белыми во время Гражданской войны, и переезжает жить в Читу, где участвует в установлении Дальневосточной республики87 и работает в ее Министерстве иностранных дел; затем его посылают в Москву преподавать китайским иммигрантам и коммунистам в Коммунистическом университете трудящихся Востока. Благодаря своему знанию Китая, он занимает разные должности в исследовательских институтах. В конце 1920-х годов становится личным переводчиком Блюхера88 в Китае, а затем работает там в советском консульстве. По возвращении в Москву он находит место специалиста по Китаю в Институте картографии НКВД. В 1938 году его арестовывают и расстреливают по обвинению в шпионаже в пользу Японии, Польши и Германии. Его дочь обучается немецкому языку в пединституте (где и знакомится со своим будущим мужем) и становится учителем в средней школе. Социальное восхождение по материнской линии произошло благодаря политическому активизму и знанию языка, связанного со стратегически важной территорией. После чисток семейный капитал мог быть передан потомкам лишь в атрофированной форме знания иностранного языка (к тому же другого, нежели тот, что послужил восхождению дедушки). Однако потомкам передается одновременно и память о дедушке, бывшем важной фигурой и павшем жертвой чисток, и модель социальной мобильности, в которой карьера в политических учреждениях сочетается со знанием языка, связанного с территориями планируемой экспансии (реальной или символической). Такая модель социальной мобильности будет перенята отцом А. Фадина и самим А. Фадиным. Его отец обязан своей должностью в ЦК знанию скандинавских языков в момент, когда СССР стремится расширить свое влияние на европейские страны несоциалистического блока через связи с их компартиями. В 1971 году А. Фадин поступает на исторический факультет МГУ и параллельно изучает испанский. Его берут в ИМЭМО на должность специалиста по Латинской Америке в эпоху, когда СССР расширяет свою зону влияния на страны третьего мира.

Дети инженеров (среди родителей наших респондентов почти нет начальников предприятий) учатся скорее в среднепрестижных вузах (таковы семеро из восьми детей инженеров). Подобная «средняя» позиция включает в себя разнообразные ситуации: слабоинтенсивное восхождение в периоды сильной социальной мобильности, замедление восхождения, начавшееся еще при бабушке и дедушке (иногда оно сопровождается закреплением в провинциальном городе, тогда как до тех пор у семьи была высокая географическая мобильность). Объективно у этих детей инженеров меньше шансов поступить в очень престижные учебные заведения, чем у детей высокопоставленных военных и ученых. Будучи убеждены в недостаточности своего капитала, они самоустраняются от попыток поступления в элитные вузы. У некоторых наблюдаются и другие мотивы, отвращающие их от попыток поступить, скажем, в МГУ. Двое наших неформалов объяснили, что отказались от мысли попасть в этот университет из-за царящего там антисемитизма. Однако дети из привилегированных слоев, поступившие в МГУ, не воспринимали еврейское происхождение как непреодолимое препятствие. Для тех, кто занимают среднюю и низкую социальную позицию, любая другая характеристика, которую воспринимают как дискриминирующую, становится дополнительным фактором самоустранения, тогда как для детей из доминирующих групп она остается нейтральной. Решение отказаться от попыток поступить в вузы, которые им «не по зубам», оказывается тем более вероятным, что ошибка в оценке своих шансов на поступление может обернуться призывом в армию89. Итак, многочисленные факторы склоняют детей инженеров к тому, чтобы довольствоваться вузами более низкого статуса, например педагогическими или техническими институтами, которые выпускают массы учителей средних школ и штампуют инженерные кадры.