О жандармах, императорах и изобразительном искусстве. Архивные заметки

В 1847 г. в поле зрения тайной полиции попало «чудо», случившееся в Вильно. Некий Матвей Покула «потерял зрение» и однажды ночью услышал голос, вещавший, что он исцелится, если «очистит каменный столб с фигурой Спасителя, несущего крест», который стоит на Зеленом мосту в предместье Вильны. Попытавшись очистить скульптуру от снега, страждущий почувствовал облегчение и сообщил об этом ксендзу, который и распространил слух о чудотворности статуи. Из перлюстрированного письма III отделению стало известно, что «теперь в Вильне с 8 часов утра до 12 и от 3 часов пополудни до поздней ночи нельзя проехать через Зеленый мост от множества стекающегося к чудотворному кресту народа»[88]. Проведенное расследование выяснило, что слепым Матвей Покула никогда не был и выздоровел «в результате лекарств и пиявок, поставленных ему на затылок», а значит и мнимое чудо «есть одна из спекуляций католического духовенства».

Это, казалось бы, незначительное дело связано с серьезной проблемой, которая постоянно находилась под контролем политической полиции и не могла не беспокоить высшую власть. Речь идет о распространении католичества в пределах Российской империи. Процитированное выше письмо было адресовано ксендзу московской католической церкви Петра и Павла Горбачевскому и содержало горячий призыв «распространять всеми силами дело католической церкви, стараться, чтобы и не принадлежащие к сему овчему двору вступили в оный». Тревожный сигнал достиг высочайшего внимания и шеф жандармов распорядился собрать о том сведения. «Для привлечения большего числа прихожан, – значилось в отчете начальника 2-го округа Корпуса жандармов, – ксендз Горбачевский прибавил два хора певчих и музыку» при совершении богослужения. В своих проповедях он утверждал, что дети, рожденные от браков католиков с православными, должны расти в лоне католической церкви и т. п. Результатом неуместной активности Горбачевского стало устранение его от занимаемой должности, он был отправлен в Могилев к епархиальному начальству «для дачи ему надлежащих наставлений»[89].

Переход в католичество православных подданных империи являлся еще одной гранью той же проблемы. Обычно, подобные дела пытались решить «по-доброму», ограничиваясь «внушением святости догматов православной веры для удержания от отступничества». Такова, например, была высочайшая резолюция на сообщении о том, что девицы Нарышкины, проживающие в Венеции, желают принять католичество[90].

Дело князя Гагарина, нашумевшее в обеих столицах в 1845 г., тоже осталось бы келейным, если бы за границу не начали утекать семейные капиталы. Сын члена Государственного совета князя С.И. Гагарина камер-юнкер и секретарь посольства в Париже Иван Сергеевич принял монашество по католическому обряду. Его наставник, француз Марен Дарбель, пользовавшийся большим доверием родителей молодого князя, был управляющим в некоторых подмосковных имениях и даже «соучастником в ряде бумагопрядильных фирм» Гагариных. Доходы с этих фирм и стали поступать во Францию. Гагарины обратились за содействием в высшие инстанции, поставили в известность императора. В результате по завещанию отца и матери Ивана Сергеевича все имения и капитал переходили к его сестре; а молодого князя велено было призвать в Россию «исключительно с целью разрешения семейных неурядиц»[91].

Несколько сложнее было дело семейства Жеребцовых. Младшие сыновья статского советника Дмитрия Жеребцова – Михаил и Андрей, находящиеся с семьей за границей, обратились с всеподданнейшим прошением о разрешении им возвратиться в Россию и поступить на службу «с тем, чтобы им дозволено было следовать римско-католическому исповеданию, в котором они воспитаны с младенчества матерью их, урожденною Дорер», которая незадолго до этого скончалась. В III отделении закипела работа. В Министерстве внутренних дел и в администрации Тверской губернии, дворянами которой являлись Жеребцовы, навели справки и оказалось, что отец семейства и все его отпрыски (Александр, Петр, Николай, Михаил и Андрей), «быв прежде православного исповедания, в 1836, 1837 и 1838 годах, по убеждению жены первого и матери последних, присоединились к католической церкви». Вскоре, продав имение, Жеребцовы удалились за границу, где прожили дольше установленного пятилетнего срока, за что должны были «подвергнуться законной ответственности», как и за отступление от православия. Высочайшее повеление гласило, «дабы Жеребцов и сыновья его немедленно возвратились в Россию».

Исполнить волю императора немедленно Жеребцовы не смогли из-за недостатка денежных средств и расстроенного здоровья отца (он так и умер в Италии). Когда же наконец, в августе 1849 г., Михаил и Андрей очутились в Петербурге, старший из них вновь испрашивал позволения вступить в службу. Шеф жандармов, генерал-адъютант А.Ф. Орлов, «имея в виду засвидетельствование посланника Бутенева о похвальном его поведении входил о том со всеподданнейшим докладом, но Высочайшего соизволения на сие не последовало». Последний документ дела датирован 15 декабря 1851 г. – католику Михаилу Жеребцову так и не удалось устроиться на государственную службу, даже в Восточной Сибири.[92]

Еще строже подходили к проблеме, когда «отпадение от православия» приобретало массовый характер. Так в 1836 г. помещик Минской губернии Клавдий Мирский обратил в католичество своих крестьян -188 душ! Мирский «обнаружил самые нелепые религиозные заблуждения и превратные о своих обязанностях понятия, которые показывают в нем расстройство ума»[93], и решено было удалить его в Вятку под врачебный и полицейский надзор. Затем в течение нескольких лет III отделение ходатайствовало перед Николаем I и перед архиепископом Минским и Бобруйским Антонием о возвращении Мирского на родину. В 1841 г. было получено разрешение вернуть Мирского на прежнее место жительства, «обязав его подпискою, чтобы крестьяне его не совращались из православия»[94]

Интереснейшая информация содержится во всеподданнейших отчетах, которые политическая полиция, по примеру других учреждений, ежегодно (с 1826-го по 1869 год) представляла государю. Во второй части этих отчетов – нравственно-политических обзорах – находят отражение важнейшие проблемы политической и общественной жизни, и среди них немалая роль отводится вопросам, связанным с «духовным ведомством», которое несомненно оказывало огромное влияние на «расположение умов» – главный предмет наблюдения политической полиции. Судя по отчетам, более всего III отделение заботило положение дел в «возвращенных от Польши» губерниях, и в самом Царстве Польском, население которого вызывало постоянные подозрения в неблагонадежности, особенно после восстания 1830–1831 гг. «Ксендзы, – говорится в отчете за 1844 год, – под предлогом защиты будто бы потрясаемой католической веры, поддерживают в поляках прежний национальный дух, тем сильнее, что действуют именем религии, к которой католики привержены до энтузиазма»[95].

Католическому духовенству Царства Польского в отчете за 1842 г. посвящен специальный раздел, где с тревогой указывается, что «из всех классов польского общества ни один столько не враждебен России, как духовенство, которого власть тем опаснее, что служители церкви находятся в непосредственном и ежедневном соприкосновении с народом». Самое любопытное, что «злокозненной» деятельности ксендзов III отделение предлагало противопоставить отнюдь не крутые меры, но средства кроткие, «состоящие в скромном и ласковом обращении с духовными лицами, в изъявлении им всех возможных знаков уважения и в денежных пособиях, которые докажут, что правительство входит в их положение и отнюдь не преследует ни их самих, ни их религии» [96]. Допускавшиеся по отношению к католикам «перегибы» строго осуждались «высшим надзором». Помещики Гродненской губернии братья Четвертинские просили Министерство внутренних дел о разрешении возвести в принадлежащем им имении часовню над прахом матери, согласно последней воле покойной. Князья Четвертинские неизменно «оказывали непоколебимую приверженность к законному правительству», отец их был убит в 1794 г. в Варшаве за приверженность к России. Генерал-губернатор края поддержал ходатайство, а Синод его отклонил, усмотрев в сооружении католической часовни среди православного народонаселения соблазн. «Отказ Синода в исполнении обета детской любви», – подчеркивалось в отчете, – «произвел печальное и невыгодное впечатление на общественное мнение»[97].

Серьезные опасения среди католического населения Западных губерний возникали в связи с политикой правительства, направленной на «воссоединение» униатов с православной церковью. После разделов Польши униатской церковью ведала Римско-католическая коллегия в Петербурге, а с 1828 года – особая Униатская коллегия. В связи с начавшейся в 30-е годы XIX века ликвидацией униатской церкви (завершена в 1839 году; в Холмской епископии – в 1875 году) в 1837 году она была подчинена обер-прокурору Синода. Причем, если на священников и простой народ униатского исповедания это распоряжение властей, как доносили III отделению, «решительно не произвело никакого действия», то католическое духовенство было крайне обеспокоено, считая, что следующим шагом русского правительства может быть «присоединение волею или неволею и самых католиков к православной церкви». Учитывая влияние ксендзов на умы своей паствы, политическая полиция то и дело ожидала беспорядков, т. к. «мысль сия значительно уже распространена ими особенно в Белорусских губерниях, где она составляет почти общий предмет толков, даже в кругу самых образованных людей»[98].

Кроме того, «высший надзор» доводил до сведения императора и факты произвола местной администрации по отношению к «воссоединенным» униатам, искажающие волю верховной власти и «порождающие беспрерывный ропот и жалобы». Известия о различных злоупотреблениях вызывали неблагоприятные для России толки за границей, что, естественно, тревожило политическую полицию. В 1845 г. в Париже появилась некая полька, «разгласившая, будто бы она была игуменьею базилианского (униатского – М.С., Е.Щ.) монастыря в Минской губернии». Упорствующих в своей вере монахинь якобы отправили под арестом в Витебск, где подвергли жесточайшим истязаниям, «мучали, многих убили, некоторых предали любострастию солдат и у 8 монахинь выкололи глаза!»[99] III отделение утверждало, что это гнусная клевета, но вместе с тем обращало высочайшее внимание на то, что «невежественное и даже жестокое обращение местных чиновников с присоединяемыми» придает этим домыслам некоторую достоверность.

Высшая полиция не обходила молчанием и другие сложности, возникавшие во взаимоотношениях православной церкви с иными христианскими конфессиями. В начале 40-х годов между лифляндскими крестьянами-протестантами стали распространяться слухи, что, если они примут православие, правительство наделит их казенными землями. Никакие разъяснения о независимости получения мирских выгод от перемены веры не помогали, среди крестьян возникали беспорядки, остзейское дворянство было недовольно, считая происходящее следствием происков православного духовенства. III отделение затруднялось делать однозначные выводы, но советовало, не останавливая этот порыв, не «содействовать оному».

В пореформенную эпоху резко обострилась проблема материального обеспечения быта священнослужителей. В отчете за 1869 год этой теме посвящен специальный раздел, в котором констатируется несоответствие большей части духовного сословия «его призванию». Особенное беспокойство вызывали причты сельских приходов. «Вместо влияния на нравственность населения» многие из них «не только являли дурной пример своим корыстолюбием и нетрезвым поведением, но небрежностью в исполнении своих обязанностей роняли почитание святыни и возбуждали справедливое нарекание жителей»[100]. В отчете приводились вопиющие факты. Так в Тамбовской и Гродненской губерниях некоторые сельские священники отказывали в погребении умерших, если не получали «платы вперед по определенному ими размеру»; в других местах бывали случаи, когда прихожане, не отработавшие нескольких дней в пользу своих духовников, не допускались к исповеди и причастию.

Все эти недостойные лиц духовного звания «вымогательства» легко объяснимы, если вспомнить, в каком положении оказалось русское духовенство в результате Синодальной реформы Петра I и секуляризации церковных земель, проведенной Екатериной II. Государственный оклад получали только соборы и крупнейшие храмы. Для священников «заштатных» приходов основным источником существования оказывалась плата за требы и собственное хозяйство на том небольшом наделе, который был приписан к каждой церкви. Доходы с прихожан обычно были ничтожны, а тяжелый крестьянский труд нелегко было совместить с пастырским служением. III отделение совершенно справедливо усматривало главную причину несообразностей церковной жизни в том, что заботы о хлебе насущном «поглощают почти всю деятельность» приходских священников, «препятствуя возвышению духовного их достоинства», и призывало правительство к принятию срочных мер[101].

С различными предложениями по улучшению быта духовенства обращались к властям и сами священнослужители. Иоанн Мстислав-цев, священник города Елабуги Вятской губернии представил на высочайшее имя целую программу об устройстве при церквях свечных магазинов, дело оказалось в III отделении. Суть проекта состояла в том, чтобы передать торговлю восковыми свечами, церковным вином, облачением и утварью в специальные магазины с тем, чтобы доходы от продажи этих предметов употреблялись на пользу белого духовенства. Мстиславцев аргументировал свое предложение еще и тем, что для богослужения необходим чистый воск и самое доброкачественное вино, а при свободной торговле требования эти часто не соблюдаются. Все товары в церковных магазинах следовало, по его мнению, отпускать по строго установленным ценам, сообразным с покупательной способностью приходов. Для обеспечения монополии церковных магазинов нужно было «воспретить частным лицам продажу воска и восковых свеч», – писал Мстиславцев, – а свечи, «которые будут продаваться из церковного магазина к церквам, припечатывать двумя печатями» (от магазина и церкви). Все выгоды были рассчитаны им до рубля. Проект был «сообщен» обер-прокурору Святейшего Синода, хотя и признан «неудобоисполнимым» [102].

Таким образом, в материалах III отделения сконцентрированы достаточно разноплановые данные о «духовном ведомстве» Российской империи, существенно дополняющие другие источники по истории русской православной церкви. К тому же эта информация обладает значительной степенью достоверности, т. к. «высшая полиция» стремилась представить императору максимально объективную картину «расположения умов» и состояния дел в стране.

Фальшивомонетчики и III Отделение

«Лучше подделывать монету, чем истину» – это изречение, по преданию было высечено на стене святилища Аполлона в Афинах. Наверное, внимая мудрости древних, монеты подделывали с давних пор. В том числе и в России.

Сведения о производстве и сбыте фальшивых денег собирались в различных учреждениях – местных конторах обер-полицмейстеров, канцеляриях губернаторов, МВД, Министерстве финансов. Кроме того, наблюдение за всеми случаями изготовления и распространения фальшивых монет, ассигнаций и штемпелей возлагалось на III Отделение собственной его императорского величества канцелярии.

Всего за период существования III Отделения (1826–1880 гг.) здесь было заведено более 300 дел по изготовлению и сбыту фальшивых денег. Общая годовая статистика по всем направлениям деятельности высшего надзора нашла отражение во всеподданнейших отчетах. Рубрика «О фальшивых деньгах» стояла в них сразу после рубрики «Государственные преступления».

Анализ сведений годовых отчетов позволяет сделать некоторые заключения. Фальшивомонетчество в России было достаточно распространенным явлением. Подделывали как монеты, так и ассигнации, а особенно часто кредитные билеты. В 1865 г. были зафиксированы случаи подделки банковских свидетельств первого внутреннего займа. Переделывали акции сторублевого достоинства в пятитысячные. Образованная в связи с этим следственная комиссия обнаружила, что предприятие было затеяно профессором Практической академии коммерческих наук Неофитовым при содействии доктора экономических наук Одаховского. Они наняли профессиональных художников, а распространением фальшивок занимались студенты этого учебного заведения[103].

Ассигнации 5-ти, 25-ти и 50-тирублевого достоинства подделывали как путем печатания, так и переделыванием из меньшей в большую. Наиболее неблагополучными губерниями в плане фальшивомонетчества были Пермская, Томская, Ярославская, Тверская, Саратовская, и особенно село Гуслицы Богородского уезда Московской губернии. В 1868 г. фальшивые 50-рублевые билеты буквально заполонили Москву – торговцы перестали принимать деньги этого достоинства. Следственные действия в Богородском уезде не приносили желаемых результатов. Выявлялись только отдельные «подделыватели», но не единая группа по производству фальшивых денег. Расследованиям препятствовали раскольники, широко населявшие Богородский уезд. Были зафиксированы случаи нападений на сыщиков и даже убийств[104].

Традиции гуслицких «умельцев», самостоятельно изготовлявших инструментарий для производства фальшивых ассигнаций, сохранялись долго. В конце века о них вспоминал В. А. Гиляровский. «В смежных углах трех губерний: Московской, Владимирской, Рязанской, – пишет он, – находились Гуслицы, славившиеся печатанием фальшивых денег, которые стали даже нарицательными: ”гуслицкими» назывались в Москве все фальшивки. Оттуда вышло много граверов. Печатали у себя серии и много лет печатали купоны от серий в 2 руб. 16 коп., которыми в 80-х годах наводнили Москву. «Дай-ка купонной машинки, попечатать надо, на базар еду», – обращались соседи друг к другу»[105].

Нередки были случаи подделки ассигнаций, а чаще монет, арестантами тюремных замков (Пермского, Саратовского, Енисейского и даже Соловецкого монастыря) и ссыльными[106]. Зафиксированные случаи сбыта фальшивых денег, естественно, преобладали над случаями подделки ассигнаций и монет (например: 1867 г., подделка – 28 случаев, сбыт – 245; 1868 г., подделка – 22 случая, сбыт – 253 и т. п.).

Задержание фальшивомонетчиков осуществляли как чины общей полиции МВД, так и жандармы. В особых обстоятельствах создавались специальные комиссии, куда входили представители от МВД, III Отделения и Министерства финансов. Выявлением случаев изготовления фальшивых русских денег за границей и их ввоза на территорию России занимались специальные чиновники Министерства финансов, агенты III Отделения, а также представители дипломатического ведомства.

В начале 60-х годов XIX в. фальшивомонетчество приобрело небывалый размах практически во всех губерниях России. III Отделение констатировало, что распространение и подделка ассигнаций и кредитных билетов, а также ввоз фальшивых денег из-за границы «достигли такого количества, которое угрожает совершенным подрывом общественному доверию к правительственным бумагам не только за границею, но и внутри империи»[107]. В результате произведенных расследований, собранных агентурных сведений и допросов отдельных лиц, а также обнаруженной у арестованных переписки с находившимися за границей государственными преступниками, в том числе с В.И. Кельсиевым, III Отделение в 1862 г. доложило императору о существовании «преступного общества, которое предполагало выпустить фальшивых денег на сумму 8 миллионов рублей с целью произвести в России политический переворот»[108]. 22 августа 1862 г. была создана Особая Следственная Комиссия под председательством чиновника МВД М.Н. Трунова, в которую вошли представители III Отделения, Министерства финансов и МВД.

Комиссия внимательно обследовала подробности дел о подделках и производстве фальшивых билетов по всем губерниям империи. К 1864 году она собрала аналитические справки и представила императору всеподданнейший доклад о проделанной работе. Было выяснено, что во многих случаях следственные дела ведутся небрежно, не собираются все необходимые улики, а вследствие этого многие причастные к делу лица осуждаются не как производители и изготовители фальшивок, а по статье «мошенничество», тогда как статья «фальшивомонетчество» предполагала более суровую меру наказания – лишение прав состояния и ссылку в Сибирь. Комиссия предлагала учредить при столичных окружных судах по одному временному судебному следователю для производства следствий по особо важным делам этой категории. Данное предложение с высочайшего повеления было внесено в мае 1867 г. на рассмотрение Государственного совета.

В заключение следует отметить, что сведения отчетов III Отделения нельзя рассматривать как общую статистику фальшивомонетче-ства в империи. Это учреждение, являясь наблюдательным органом, фиксировало лишь наиболее серьезные случаи и ставило об этом в известность императора, министров внутренних дел и финансов. Но при изучении вопроса о фальшивомонетчиках без обращения к документам III Отделения не обойтись.

Дуэли и дуэлянты под надзором политической полиции

Круг обязанностей III Отделения был, как известно, весьма обширен – от «распоряжений» по делам высшей полиции до сбора сведений «о всех без исключения происшествиях». К числу последних, наравне с эпидемиями, пожарами, грабежами, убийствами, относились и запрещенные законом дуэли, которые привлекали к себе всеобщее внимание и волновали общественное сознание.

Делопроизводство III Отделения распределялось по пяти экспедициям, каждая из которых ведала определенным кругом проблем. Сведения о происшествиях, а следовательно, и дуэлях, концентрировались в 4-ой экспедиции. Следует отметить, что дела 4-ой экспедиции еще во время существования «лазоревого» ведомства относились к делам временного срока хранения и уничтожались после составлении сводных всеподданнейших ведомостей. Однако, некоторые дела определялись к «всегдашнему» хранению «на случай какой-либо в них надобности на будущее время в историческом или статистическом отношениях»[109]. Сохранившихся дел о дуэлях немного, но они четко прослеживают те проблемы, которые волновали жандармское ведомство в подобных вопросах.

Прежде всего, учитывался общественный резонанс, который приобрела дуэль. В данном случае очень характерна история с так называемой «иркутской дуэлью» 1859 года, когда чиновник Совета Главного Управления Восточной Сибири Ф.А. Беклемишев убил на дуэли чиновника особых поручений М.С. Неклюдова. Описывая все обстоятельства дела в своем донесении шефу жандармов П.А. Долгорукову, иркутское жандармское начальство не преминуло обратить внимание на следующий факт: «Тело убитого коллежского асессора Неклюдова предано земле по обряду христианскому 18 апреля при стечении многочисленного народа, полагаю до 5-ти тысяч человек провожали его до могилы, что доказывает вполне сочувствие к умершему. При выносе Неклюдова с квартиры и на площади находили подброшенные записки в коих было написано «здесь шайка разбойников! Атаманом ея Беклемишев, есаулом полицмейстер Сухотин, его помощники: Анненков, Гурьев, Шелехов и Иоселиани»[110]. О подобном происшествии было доложено императору, который взял дело «иркутской дуэли» под личный контроль. Шеф жандармов распорядился, чтобы все местные иркутские власти «под рукой и самым вернейшим образом» докладывали ему все подробности в расследовании дела. Иркутский жандармский штаб-офицер представил в III Отделение подробную записку, в которой изложил собранные им различными путями, в том числе и негласными (перлюстрация писем) городские «слухи и толки» относительно обстоятельств дуэли и ее участников. Так, например, говорили о том, что Неклюдов старался отказаться от дуэли и хотел уехать из Иркутска, а полицмейстер всячески способствовал поединку, задерживая под разными предлогами Неклюдова в городе, а во время дуэли даже наблюдал за исходом дела с местной колокольни. Судачили и о пистолетах, якобы подмененных Беклемишевым, а самое главное, все называли последнего «вором и убийцей». Обобщив все поступающие сведения и доложив их императору, П.А. Долгоруков потребовал от иркутских властей провести тщательное дорасследование дела «для непременного удостоверения в истине, которую без сомнения, могут раскрыть многие указанные в выписках лица, бывшие очевидцами или ближайшими свидетелями происшедшего; наконец, чтобы как доследование, так затем и обсуждение этого дела были основаны на беспристрастии, добросовестности и полной справедливости»[111]. Специально созданная комиссия, состоящая из представителей гражданской, военной и жандармской власти губернии заново исследовала обстоятельства дуэли: повторно допросили свидетелей и участников поединка, проанализировали ходившие в обществе слухи, провели эксгумацию тела Неклюдова и сделали экспертизу пистолетов. Через некоторое время председатель комиссии генерал-лейтенант К.Б. Венцель докладывал начальнику III Отделения: «…Результаты строжайшего и подробнейшего исследования обнаружили ложь и злонамеренность всех распускавшихся слухов, которые…были плодом не одной лишь личной вражды к Беклемишеву, но и стремлением вредить по мере возможности местному начальству и той обстановкой оного, к которой в числе прочих принадлежат подсудимые и прикосновенные к делу о дуэли»[112]. А генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьев-Амурский в своем докладе императору был еще более оптимистичен: «…Смею даже пред Вашим Величеством выразить мысль, что как ни грустно с одной стороны это событие, с другой оно обозначает пробуждение у нас здесь чувства личного достоинства в человеке, усыпление или даже недостаток которого может быть слишком были заметны и вредны во многих отношениях…Беклемишев и другие участники дела, сделались преступниками по причинам непреоборимым в душе каждого благородного человека и в убеждении необходимости подчиниться общему укоренившемуся веками обычаю, имевшему над ними сильную по самой природе человека власть и заставившему их несмотря на свое общественное положение, жертвовать собою для выполнения долга чести…»[113]. Первоначально присужденная мера наказания (10 лет крепостного заключения Беклемишеву) была сокращена втрое, а затем по ходатайству Н.Н. Муравьева и представлении П.А. Долгорукова еще уменьшена в два раза «единственно во внимание к молодым летам, испытанной способности и особой необходимости в тамошнем крае в подобных чиновниках»[114].