Восприемник

Вот потому первое время Иван тщательно скрывал от сослуживцев, что решил остаться в войсках. Он поведал об этом лишь закадычному другу Ромке, но тот, вопреки ожиданиям, не только не стал крутить пальцем у виска, а наоборот, в ответ поведал приятелю, что сам решил податься на контракт.

− А чего у нас там на Тамбовщине делать? – философски рассуждал Пригарин, презрительно оттопырив губу. − Колхоз давно развалился, мужики бухают, а кто помоложе да попрошаренней, давно лыжи навострили куда получше. Так что для начала можно и тут послужить.

− А потом?

− А потом видно будет. Может, хату от этих войск какую-никакую урвать удастся или москвичку из солидной семейки охмурить…

Через пару дней Пригарин переехал из ротной казармы в соседнее здание, где на втором этаже жили бесквартирные и холостые сверхсрочники. А Шаховцев куковал еще месяц, исправно выходя на маршруты или стоя в оцеплении на футболе. И лишь к середине мая его вызвали в штаб и вручили предписание следующим утром явиться к новому месту службы.

Назавтра новоиспеченного контрактника встречал на КПП сам Петр Петрович Кочубей. Он же провел его по множеству мест, успев за день поставить Ивана на все виды довольствия, выписать ему пропуск и специальный вкладыш в военный билет для бесплатного проезда, а кроме того подселить его в комнату в офицерской гостинице, к какому-то вечно отсутствующему капитану. За все время тутошнего житья Шах видел своего соседа от силы пару раз.

Кроме того, новый начальник заранее выбил для нового подчиненного вполне приличный компьютер. Поначалу Шаховцев недоумевал: с какой это радости начальство так расщедрилось для него, простого контрактника? Но Кочубей в ответ лишь хитро улыбнулся:

− Не переживай, это временно. Как говорится, на период выполнения особо важной задачи…

− Какой еще задачи? – еще больше опешил Иван.

− Узнаешь. Всему свое время…

10

«Всему свое время… Что ж, верно. И каждому тоже – свое!»

Шаховцев вдруг подумал о том, что, возможно, и прав был тот древний восточный мудрец, утверждавший, что судьба любого человека давным-давно предопределена свыше. Ведь если рассудить философски, то вся жизнь – это цепь случайностей и совпадений. Не влюбись мать вопреки всякому здравому смыслу в Сергея Алексеевича − его, Ивана, попросту не было бы на свете. Не приедь той весной в Куранск Веселецкий, никогда бы Шах и не познакомился с ним и не поступил в Литинститут. А дальше опять та же цепочка случайностей: не поддайся он на уговоры замдеканши перевестись на заочку, не загремел бы в армию. Не случись в их роте того громкого задержания, о котором Шаховцева заставили писать в войсковую газету, – не заметил бы, не взял бы его под свое крыло Кочубей. Он же познакомил его с Сан Санычем, бывшим замначальника политотдела, а ныне директором издательства «Багратион».

Случилось это на второй день службы Ивана в управлении. Весь первый он пробегал по различным кабинетам, становясь на разные виды довольствия, писал рапорта о принятии должности и даже успел получить на складе два комплекта формы: зеленой и серой, милицейской, на случай если ему придется по разнарядке дежурить где-нибудь на усилении.

Когда же к вечеру следующего дня, закончив все кадрово-штабные формальности и наладив выделенный для работы древний компьютер-«тройку», свежеиспеченный контрактник явился в кабинет своего нового начальника доложить об окончании всех бюрократических перипетий, он обнаружил там накрытый стол, за которым, кроме Петра Петровича, находился и крутоплечий скуластый живчик средних лет.

Иван было собрался по-тихому прикрыть дверь, чтобы не мешать, но Кочубей, заметив, дружески окликнул подчиненного:

− О, как раз кстати! Заходи, чего стесняешься?

− Заходи-заходи! – подхватил живчик и, обернувшись к Кочубейу, поинтересовался: – Это и есть тот самый Иван?

− А кто же еще? Он самый!

− Присаживайся, брат! – добавил кочубеевский гость, пододвигая стул и выставляя на стол третью рюмку, в которую Петр Петрович тотчас же от души налил душистого «Арарата».

Ошалев от такого приема, Шах неуверенно опустился на краешек стула.

− Ну давай, что ли, за знакомство! – живчик поднял пузатую стопку-бокал.

Иван машинально опрокинул в себя коньяк и лишь потом сообразил, что сидящий перед ним человек и есть директор «Багратиона», о котором новые сослуживцы успели поведать с нескрываемым почтением к отставному полковнику: «Мужик крутой, серьезный… У самого командующего желанный гость…»

Наслушавшись подобных славословий, Шаховцев представлял себе Сан Саныча этаким небожителем. Но сейчас перед ним сидел обычный, еще сравнительно молодой мужик, в котором не было ни грамма надменности.

− Так чей ты избранник? – между тем продолжал расспрашивать новый знакомец. – У кого из мастеров подвизаешься?

− У Веселецкого.

− У Петра Алексеевича? Знаю! Ладно, давай, что ли, еще по одной за знакомство?

− Давно уж пора! – поддержал Кочубей, в очередной раз до краев наполняя все три рюмки. – А ты, Иван, давай, не меньжуйся.

Опрокинув в себя очередную порцию «Арарата», Шах ощутил, что голова вовсю идет кругом. И не столько от выпитого, столько от осознания того невозможного по его представлению факта, что он, еще несколько дней назад бывший простым солдатом, вынужденным вытягиваться в струнку перед самым захудалым лейтенантиком, сегодня вот так вот запросто пьет наравне со старшими офицерами.

А тут еще Сан Саныч, словно прочтя его мысли, напустился на него:

– Что это ты, брат, берешь, будто крадешь? Накладывай себе по полной! – и, положив ему на тарелку внушительный кусок семги, тут же следом от души намазал бутерброд икрой.

Тогда же между делом он объяснил Шаху смысл его будущей работы, точнее, подработки, на ближайшие полгода. Ивану предстояло писать маленькие рассказики из разных этапов жизни будущего депутата – отставного «вэвэшного» генерала.

Над первым рассказом Иван трудился восемь вечеров подряд. Прочтя его, Сан Саныч восторженно присвистнул:

– Молодец, друг! Не ошибся я в тебе!

Правда, потом он подверг шаховцевское творение самому детальному разбору, тыча носом в каждую неточность, в каждую неловкую фразу.

– В общем, Ваня, не обижайся, но тебе еще учиться и учиться, – сказал он в заключение. – И вообще, займись серьезно языком. У тебя такой сиротский синтаксис, что аж сердце плачет!

Затем он тщательно выправил текст, собственноручно переписав начисто несколько особо неудачных абзацев, попутно поясняя подопечному все его огрехи и ляпы.

Следующие творения Шаховцева директор «Багратиона» разбирал уже более придирчиво, заставляя переписывать по нескольку раз, покуда вещь не «оживала» и читатель, ради любопытства пробежав первые строки, уже не смог бы оторваться.

Эта муштра не прошла даром. За неполные пять месяцев качество шаховцевских текстов выросло во много раз больше, чем за два года в Литинституте. Понятное дело: Веселецкий хоть и был строг, но все же щадил самолюбие учеников. Да и очередь на обсуждение своих творений была солидная – хорошо, если раз в полгода выставить на семинар свой очередной опус! Сан Саныч же навещал подопечного не реже раза в неделю и снимал стружку от души.

Кстати, один рассказ из генеральской жизни Шаховцев осенью принес на семинар, где его восторженно приняли даже самые придирчивые из однокашников.

− Мне, что ли, в армию сходить? – грустно пошутила одна из заочниц – дама бальзаковского возраста, прежде не оставлявшая от шаховцевских текстов камня на камне. – Глядишь, тоже из графомана в писателя вырасту.

А Петр Алексеевич, с удовольствием листая творение своего юного земляка, пошутил:

− Можно подумать, что тебя два года не сержанты с офицерами муштровали, а Бунин с Куприным!

Услышав это, Иван улыбнулся – в лице Сан Саныча и вправду было что-то от автора «Белого пуделя» и «Олеси».

Еще одним плюсом работы под началом Сан Саныча было то, что директор «Багратиона» использовал контрактника отнюдь не бесплатно. Ближе к осени, когда начала выходить газета, специально организованная под выборы генерала, отставной полковник презентовал подопечному два увесистых конверта. В одном обнаружилась сумма, равная тогдашней двухмесячной генеральской зарплате. А заглянув во второй, Шах и вовсе опешил, увидев солидную пачку стодолларовых купюр.

− Это вроде как аванс, − пояснил обалдевшему подмастерью полковник. – После выборов, ясное дело, побольше получишь.

После ухода директора «Багратиона» Иван еще раз пересчитал баксы – на эти деньги в в ту пору можно было прикупить подержанный «жигуль»…

«Вот это пруха!»

Спрятав нежданный заработок в сейф, он в который раз похвалил себя за то, что согласился на предложение Кочубея остаться на контракт.

…Кстати сказать, выбор Ивана одобрили почти все друзья, и в первую очередь, естественно, Игнатов:

− Правильно сделал! А то дембельнулся бы и ломал голову – куда податься без прописки да без специальности… А тут тебе и крыша над головой, и как-никак Родине служишь, а не на какого-нибудь буржуя ишачишь! Да вообще на «гражданке» сейчас бардак полнейший!

Поддержали однокашника и Влад с Ленкой.

− Это же замечательно! – говорила подруга приятеля. – Работа интересная, плюс на сессию отпускают с сохранением зарплаты.

− Это еще не все, − уважительно качал головой Коротков. – Там со временем есть шанс хату от войск получить. Причем бесплатно. А через восемнадцать лет ваще на пенсию можно идти!

Известие о том, что Иван остался на сверхсрочную, приняла в штыки лишь мать.

− Кошмар! – причитала она, примчавшись в Москву на выходные и зайдя в офицерскую гостиницу, где квартировал сын. – Один душ на весь этаж! И туалет тоже общий!

− Так в литинститутской общаге то же самое, только народу раза в три больше и грязи соответственно. А тут каждый день бойцы все с мылом и хлоркой драят, − пытался успокоить Ольгу Григорьевну сын.

− Зато там народ интеллигентный, не то, что здешние… пеньки!

Иван промолчал в ответ. Прежде он и сам считал военных, милиционеров и всю остальную служивую братию недалекими туповатыми людьми. И лишь потом, став одним из них, понял, что многие из сослуживцев мало чем уступают тем же будущим литераторам по интеллекту. Но доказывать все это родительнице было делом бесполезным.

– Ну и кто ты сейчас? – продолжала родительница, кивнув на висевший на стуле мундир сына.

– По должности ответственный исполнитель. А по званию младший сержант контрактной службы. Пока.

– А потом кем будешь?

– А потом, через полгода, прапорщика обещали присвоить.

– О Боже! – всплеснула руками мать. – Этого еще не хватало! Это ж кому сказать, со стыда сгоришь!

– А что в этом плохого? – насупился сын.

– А то! В страшном сне себе не представляла, что родной сын прапорщиком будет!

− Ладно, мам, − примиряюще произнес Шаховцев. – Зато крыша над головой, и притом бесплатная. Опять же зарплата стабильная и учебные отпуска полностью оплачивают. А так бы…

− Что – так бы? Восстановился бы в институте не на заочном, а на дневном! А деньги я бы для тебя нашла! Главное – учись! А ты, оказывается, в эти… В прапорщики собрался!..

Иван только вздохнул в ответ. Переспорить мать было делом безнадежным.

А между тем прапорщиком Иван так и не стал, а через год сходу выбился в офицеры. Получилось это благодаря опять же начальнику и покровителю Петру Петровичу Кочубею, который пробил специально для Ивана капитанскую должность. А поскольку Иван к тому времени уже учился на четвертом курсе и считался человеком с неполным высшим образованием, что, в свою очередь, позволяло начальству подать на него представление о присвоении контрактнику воинского звания «младший лейтенант». В ту пору в войсках катастрофически не хватало офицеров: часть выбило на войне, а еще больше попросту сбежали со службы, устав впахивать круглые сутки за гроши. Вот тогда наверху и разрешили в виде исключения производить в чин лейтенантов тех, кто стоял на офицерской должности и имел институтский диплом, а с «неполным верхним» − давать «мамлея».

Так, совершенно неожиданно, Шах стал офицером. Через положенный срок, спустя год, он заполучил вторую звездочку на погоны и с виду перестал отличаться от других лейтенантов, прошедших пять лет училищной муштры.

Кроме Ивана и Кочубея в пресс-службе тянули лямку прапорщик-оператор и капитан, переведенный в управление из оперативной бригады. Капитан носил фамилию Чапенко и был тезкой Шаховцева, правда, отчество имел не Сергеевич, а Максимович. Офицер он был весьма толковый, и, скорее всего, его ожидала бы неплохая карьера на командирском поприще, если бы не безудержная страсть к фотографии. Всю свою невеликую зарплату капитан тратил на профессиональные камеры, объективы к ним и прочие съемочные прибамбасы.

Кстати, Чапенко, как оказалось, прекрасно знал крестный – несколько лет они вместе тянули лямку в соседних ротах.

− А-а, вот, значит, куда Кэнон перебрался! – протянул Пашка, когда Иван рассказал ему про своего нового соседа по кабинету.

− А почему Кэнон?

− А ты что, еще не просек за ним этот прикол? Тезка твой любит всех Кэнонами нарекать, наверное, в честь своего любимого фотика. Помню, вечно как зайдет ко мне в роту, так с порога: «Слыш, Кэнон-разрушитель, на обед идешь?»

− Да, водится такое за ним, − засмеялся крестник.

− Вот потому его так и прозвали. Есть у него, правда, еще одна кликуха, только длинная.

− Это какая еще?

− «Начальник базы торпедных катеров имени Бальтерманца».

− А-а, ну это-то ясно, с чего…

Дело в том, что на столике Ивана-старшего стоял портрет Бальтерманца, считавшегося в свое время лучшим фотографом Советского Союза. По словам капитана, сей гений объектива был для него вершиной мастерства, к которой он, Иван Максимович Чапенко, как говорил он сам, будет «карабкаться по мере сил и возможностей».

Чапенко оказался ценен для Шаховцева и тем, что благодаря нему Иван так ни разу и не попал «за речку».

«За речку» – так в войсках именовали поездки в Чечню. Тогда как раз вовсю гремела вторая чеченская компания, и почти все, кто служил в округе, стали мотаться в командировки. К концу двухтысячного за Тереком побывали почти все. Каждые три месяца туда улетала новая группа. Вот только возвращались порой не в полном составе. Кто-то выбывал из строя, надолго обосновываясь в госпитале, а кого-то привозили домой и в цинковом ящике…

Иван, как мог, старался отвертеться от этих опасных вояжей. Отлынивал под любыми предлогами, несмотря на презрительные насмешки сослуживцев, к тому времени по разу, а то и по два побывавших на передовой. В глубине души он понимал, что празднует труса самым подлым и бесчестным образом, но ничего не мог с собой поделать: при слове «Чечня» перед глазами вставали ужасающие кадры невзоровского «Чистилища», где беззащитных бойцов играючи расстреливали супермены-боевики, а арабские наемники лихо отрезали головы пленным… Да к тому же не для того он оставался на сверхсрочную, чтобы рисковать жизнью в совершенно чужих для него краях, неизвестно во имя чего!

К счастью, его состояние прекрасно понял Кочубей.

– Насчет Чечни не беспокойся, отмажу, – пообещал начальник. – Если чувствуешь, что не в состоянии туда ехать, – значит, не фиг тебе там делать. Тем более что кое-кто туда рвется постоянно, видимо, не навоевался еще…

Под кое-кем подполковник подразумевал, естественно, тезку Шаховцева. Чапенко терпеть не мог сидеть в Москве и постоянно стремился смотаться в командировку, причем туда, где было всего опасней и горячее. Оттуда он привозил уникальные снимки, которые впоследствии приносили капитану известность и различные премии на выставках.

Кстати, насчет командировок в Чечню Кэнон сам предложил Шаховцеву определенный бартер: капитан летает туда за себя и за него, а он, Иван-младший, берет на себя львиную долю писанины и, разумеется, работу на войсковых мероприятиях на Большой Земле. В том числе и взаимодействие с гражданскими журналистами, которых Чапенко не переносил на дух.

На том и порешили. Тем более, что и здесь работы хватало с избытком. И не только в виде пиара родимых войск и других и других «эмвэдэшных» контор. Офицеров пресс-службы, как и остальной служивый люд, припрягали на различные дежурства и усиления.

12

Кот вновь неслышно возник посреди кухни и требовательно мяукнул. Решив, что тот опять просит еды, Шаховцев поднялся и шагнул было к холодильнику, но кот развернулся в сторону двери и опять издал протяжное «Мя-яу!», словно приглашая следовать за собой.

Дойдя до приоткрытой двери туалета, Маркиз встал на пороге:

– Мрря-я-яу!

– Ну и что тебе еще надо?

– Мр-р-р!

Недовольно махнув пышным хвостом, зверь ступил внутрь, к пластмассовому лотку.

«Ясно! Покушал, сходил куда надо, теперь извольте его светлости наполнитель сменить!»

Иван вздохнул, вытряхнул содержимое в унитаз, а затем из стоявшего рядом пакета от души насыпал свежего силикагеля.

– Сделано, ваше величество! – шутливо обратился он к коту.

Тот подошел, тщательно обнюхал свой обновленный туалет и, кажется, остался доволен: мурлыкнув, благодарно потерся о ноги гостя и даже позволил погладить себя. Но когда Шах попытался взять зверя на руки, Маркиз изящно вывернулся и с показной независимостью слинял в коридор.

«Надо же, фон-барон какой! Как обслуживать его светлость, так это будь добр, а потискать – фигушки! Верно говорят, что преданны только собаки, а кошки лишь позволяют себя любить. Вот только почему тогда церковь собак не жалует, а всем этим усатым-полосатым можно в храме шляться? Да, в Писании вроде сказано: «…не давайте святыни псам…» А вот про котозавров ничего ни в Ветхом, ни в Новом Завете не значится… Может, поэтому? Типа, что не запрещено, то разрешено?»

Кстати, вопрос на эту тему он до сих пор не додумался задать ни одному священнику. А зря. Пусть бы объяснили внятно. Или у Катьки бы поинтересовался в свое время. А то про Причастие спросил, а про зверье так и не сподобился…

С Катей, Пашкиной свояченицей, он частенько заводил разговоры о церкви и тамошних обрядах. Особенно после того, как причастился тогда, в девяносто восьмом…

Иван долго не мог понять, что произошло тогда с ним, когда он отведал из золотистой длинной ложечки с крестиком на конце пару грамм вина и размоченный в нем кусочек хлеба. Откуда в груди возникло, разливаясь по всему телу, неведомое тепло, от которого хотелось одновременно радоваться и плакать. Но не горькими, а чистыми благодарными слезами.

Он помнил, как после той литургии они все вместе пошли в трапезную при храме, обедать. Как его, Шаховцева, усаживали на почетное место, и местные женщины, прислуживающие при церкви, накладывали ему разнообразную еду, причем лучшие куски. Несколько здешних мужиков, отнюдь не чудных, а вполне нормальных на вид, от души подливали ему терпкого ароматного «Кагора». А батюшка лично поднял тост за «воина Иоанна», сказав, что лишь тот верен Христу, кто не прячется от армии, а по-мужски, «смирив страх и гордыню, несет нелегкий солдатский крест».

Все это было произнесено хоть и с некоторым пафосом, но одновременно просто и искренне. Иван сидел, донельзя смущенный таким вниманием к себе. А в душе продолжал разгораться, разливаться тот самый теплый свет…

Когда они вернулись домой, Шаховцев ушел на балкон и долго стоял, пытаясь понять, что произошло с ним в церкви. Почему его охватило такое чувство необъяснимого счастья. Счастья, от которого не было желания пуститься в пляс или сотворить еще что подобное, как бывало после сдачи сложного экзамена в Лите или когда удавалось добиться какой-нибудь неприступной красавицы… Нет, ему было просто хорошо стоять на балконе под свежим апрельским ветерком и тихо радоваться непонятно чему.

Его не тревожили. Все семейство Кропочевых, словно сговорившись, дало гостю вдоволь побыть наедине с самим собой, осмыслить и понять случившееся утром в храме…

Об этом он размышлял не один день, прислушиваясь к тому, что творилось на душе. А там все затихало. Но не в одночасье, а постепенно, день за днем. Так гаснет огонь, когда догорают поленья, а новых не подкладывают.

Поначалу Шаховцеву хотелось вновь обрести это ощущение благодатного покоя. Но для того было необходимо выбраться за пределы части, а потом почти два часа кряду читать малопонятные слова из молитвослова. Опять рассказывать священнику про грехи, отстоять утреннюю службу в переполненном душном храме. А стоит ли оно таких жертв?

Но все же Ивану было интересно: где же был источник той таинственной благодати? Неужели все дело в капле вина и крошке хлеба? Эта мысль долго не давала ему покоя, и, дождавшись, когда после майских праздников крестный вновь забрал его к себе на выходные, он решился и спросил об этом у Кати:

– Слушай, а каким вином у вас в церкви поят… ну то есть причащают?

– Каким? «Кагором», – без тени удивления отозвалась та.

– А каким конкретно «Кагором»? Их же много, – допытывался Шах.

– Ну если конкретно, то молдавским. Нам его папин армейский друг привозит. А что, хочешь попробовать?

− А что, есть чего?

− Ну да. Мы в основном все в храм отдаем, а себе чуть-чуть оставляем, чтобы по рюмочке, на Пасху или на Успение…

Катя вышла из кухни и вернулась с большой початой бутылью. Достала из буфета маленькую рюмочку, наполнила.

Вино и впрямь оказалось восхитительным.

− Слушай, а хлеб откуда берут? – продолжил он осторожно расспрашивать Пашкину свояченицу.

− Который в чаше со Святыми Дарами? Это же частицы просфор.

− Тех самых, что в церкви после утренней службы дают?

− Да, те самые.

− А эту, ну, запивку из чего делают?

− Ты тепло имеешь виду? Ну, это где как. Обычно в чайник с кипятком добавляют пару ложек того же вина. А у нас еще к тому же и немного клубничного варенья разводят.

Выведав «рецепт» Святых Даров и следующим утром, дождавшись, когда все семейство отправится на воскресную литургию, Иван поднялся с кровати и пошлепал к серванту, где хранилась емкость с тем самым молдавским вином. Затем принес просфору – они всегда водились у Кропочевых в красном углу на полке под иконостасом – и отрезал оттуда маленький кусочек.

Проделав все эти приготовления, он осторожно наполнил «Кагором» чайную ложку, положил туда частичку от просфоры. Проглотил. Выждав несколько секунд, запил. Долго прислушивался к себе, но не почувствовал ничего, кроме все того же вкуса вина и размоченного в нем хлеба.

«Надо же! Неужели все дело в церкви и этих особенных молитвах в алтаре?»

То, что в этом таинстве, называемом по церковному «Евхаристией», было что-то особенное, Иван понял еще в детстве, когда каждое воскресенье ходил с бабушкой в тамошнюю церковь и множество раз испытал на себе действие Святых Даров.

Началось все это в предпоследнее лето перед школой, когда шестилетнего Ваньку все-таки окрестили, вопреки протестам матери.

Ольга Григорьевна с самого начала была категорически против этой задумки, принадлежавшей, естественно, бабе Нюре. И не только потому, что мать была непримиримой атеисткой, выросшей в хрущевские времена, когда церковь начали гнобить куда сильнее, чем в лихие тридцатые. Родительница панически боялась: если кто-нибудь узнает, что Ваня крещеный, то сынишкина биография будет безнадежно испорчена.

Анна Степановна на это только усмехалась и отвечала, что в таком случае вся деревня давно уже была бы сослана в Сибирь, поскольку ее жители, от старой полуслепой бабки Ермолаихи до председателя совхоза, ходили в местный храм.

И это было правдой. Каждое воскресенье все село, от старых до малых, одевшись понарядней, шествовало на окраину деревни, где у кладбища притулилась старенькая, но еще крепкая церквушка. И там, внутри, среди золоченых окладов и мерцания лампад, можно было встретить и самых набожных из здешних стариков, и молодежь, приехавшую на выходные из города, и даже кое-кого из районного начальства. А уж тутошний участковый дядя Коля если не был занят по службе, то неизменно бывал на литургии и, стоя подле иконы Николая-Чудотворца, степенно осенял себя крестным знамением.

Как четверг был связан в сознании маленького Вани с баней, так и при слове «воскресенье» в мыслях тут же возникало строгое и торжественное убранство деревенского храма, стоящая за конторкой свечного ящика тетка Таня, а подле левого клироса – замершая ребятня во главе с Пашкой. Тогда большинство детей, приехав на каникулы, ходили в церковь вместе с дедушками-бабушками, и мало кто из родителей препятствовал этому. Это было удивительно, поскольку дома, в Куранске, на вечерни да литургии ходили в основном старики.

Впрочем, здешний храм сам по себе был особенным. Службы в нем не прекращались даже после революции, когда дорвавшиеся до власти троцкисты взялись за «поповщину» не на жизнь, а на смерть, разрушая церкви и монастыри и пуская в расход их обитателей. Но войновская церковь чудом уцелела и перед войной, и в войну, и после. Все эти годы в ней тайно венчали молодых, отпевали стариков, крестили младенцев, в том числе и новорожденную Олю Шаховцеву. И он, Иван, тоже был крещен в этом древнем храме…