Восприемник

С похожим выражением смотрела на Ивана и подруга. Но если во взгляде матери было больше тревоги, то в глазах Жанки явственно читалось презрение и разочарование. А когда новоиспеченного солдата отпустили в увольнение и в общежитии их намеренно оставили в комнате вдвоем, то она сходу отвергла приставания возлюбленного, сославшись на нездоровье.

Всем этим, возвратясь в часть, он поделился с Пригариным.

− Ну и хрен с ней! Забей ты на нее, − выслушав печальный рассказ приятеля, успокаивающе махнул рукой Ромка. – Тоже мне ценность нашлась! Откуда она, говоришь, с Подольска? И небось в какой-нибудь зачуханной «двушке» с родоками живет?

− Ага. С матерью и еще с сестрой.

−Так нашел о ком заморачиваться! Найдешь себе в сто раз лучше, из Москвы, с хатой отдельной! Знаешь, сколько тут классных телок? У меня брательника друг сюда в институт поступил и через год женился на бабе с полным комплектом: дача, квартира на Таганке, к тому же ее папаня не кто-нибудь, а зам префекта в районной управе! Пацан тот теперь как сыр в масле катается! А ты что, хуже?

Все последующие дни Пригарин старался быть рядом, подбадривал, как мог, утешал – и горечь обиды на Жанку нет-нет да и отступала. Но через неделю Ромку услали на полгода в сержантскую «учебку», и Иваном вновь овладела тоска.

Хотя грустить времени было мало. Оставшееся время перед распределением новобранцев по ротам их гоняли до седьмого пота, так что к концу дня сил оставалось лишь добрести до койки и тут же провалиться в сон до самой побудки.

То же самое продолжилось и после «карантина», когда бойцов распределили по ротам. Только там, кроме сержантов и офицеров, постигать мудреную ратно-милицейскую науку помогали еще и старослужащие, которым поручали опекать того или иного из новобранцев.

Шаховцеву достался вечно сосредоточенный двадцатишестилетний ефрейтор Головчак, которого даже приятели-солдаты величали не иначе, как по имени-отчеству. Да-да, так и говорили: «Ну что, Егор Иваныч, курить идешь?» Называли его так вроде бы в шутку, но с ощутимым уважением в голосе. До призыва он успел окончить у себя в Омске высшую школу милиции и два года проработать в угрозыске. За неполный год службы в роте Головчак сумел повязать несколько десятков серьезных злодеев, несколько из которых числились во всероссийском розыске, и двое из них имели при себе «волыны». А кроме того, как минимум раз в две недели он умудрялся брать с поличным то воришку, то грабителя.

У напарника на них было чутье. Так, однажды, когда они с Иваном наматывали километры на маршруте, Головчак вдруг замедлил шаг, уставившись на спешащую навстречу девушку. Барышня была совершенно приличного вида, и Шах сперва подумал, что старший наряда попросту положил на нее глаз. Но когда они остановили ее и потребовали документы, девица заметно занервничала, и Егор тут же дал знак подопечному вызывать по рации патрульную машину. А уже в отделении, при досмотре, под шубкой задержанной обнаружилась пара дорогих итальянских босоножек, которые она десять минут назад умыкнула из магазина.

− Как же ты ее вычислил? – после недоуменно спросил у наставника Шаховцев.

− Нервничала она слишком. Так обычно себя и ведут начинающие воровки в первые минуты после кражи…

За те полгода, которые Шаховцев проходил в паре с Егором, тот хорошенько натаскал подопечного, и к концу осени Иван в службе нисколечко не уступал, а кое-где и мог дать фору на «пэпээсе»3 самым матерым «дедам». Понятное дело, он не умел взять с поличным того же карманника, но почти на раз вычислял его в толпе – и тот, заметив интерес к себе со стороны стража порядка, мгновенно ретировался, так никого и не обчистив. Научился он распознавать и наркоманов, причем не просто, а определять, имеют они при себе тянущую на статью «дозу» или нет. Сходу узнавал и уличных грабителей, из числа тех же самых «торчков», которые в состоянии ломки любили выхватывать у зазевавшихся горожанок сумочки. Как правило, если такой злодей выбирал себе жертву, то все его внимание сосредоточивалось исключительно на ней, и оставалось лишь дождаться, пока он вырвет ридикюль, а потом ринуться ему наперерез и заломать.

Стоит ли говорить, что через несколько месяцев фотография Шаховцева прочно обосновалась на стенде полка под названием «Передовики службы», по соседству с портретами начальника штаба, командира первой роты и, само собой, родного учителя и наставника – ефрейтора Головчака.

Но спустя полгода, когда тому подошло время увольняться в запас, Егора, как отличника, демобилизовали в числе первых, и Шаховцева начали ставить в пару то к одному, то к другому бойцу. Вот и в тот проклятый декабрьский вечер старшим наряда с Иваном заступил один из самых противных «дедов», вертлявый, нечистый на руку Киреев, которого не любили даже сами старослужащие, презрительно называя его Крысой.

Как и других нерадивых бойцов, Киреева демобилизовывали в самую крайнюю очередь, почти под Новый год. И надо же было такому случиться, что в последнее дежурство его назначили в пару к Шаховцеву. Дурное предчувствие возникло сразу, как только Шах узнал, с кем он заступает. Лишь только после инструктажа в отделении они отправились на маршрут, напарник тут же стал высматривать среди прохожих выпивших. Причем не абы кого, а из тех, кто был одет поприличнее. Подобным промышляли некоторые из патрульных: тормознут такого – и начинают тонко намекать, мол, либо забираем тебя, либо заплатишь нам и расходимся по-хорошему.

Вот и тогда, поздним вечером, Крыса нашел-таки свою жертву. Вначале к тротуару подрулил черный «мерседес», из задней двери которого вылез высоченный тучный мужик в дорогущем кожаном пальто и нетвердой походкой потопал за здание универсама.

− Стопудово отлить пошел! Ну все, я не я буду, если с этого бобра не слуплю сотку баксов! – азартно произнес Киреев и двинулся за кожаным. Эх, зачем тогда он, Шаховцев, поперся следом?! Не пойди он – может, и обошлось бы все…

Но Иван по привычке, не желая терять напарника из виду, направился в ту же сторону. Дойдя до угла, остановился, раздраженно наблюдая, как старший наряда подошел к только-только справившему нужду кожаному и что-то сказал ему. В ответ «клиент» грубо выматерился, а когда Крыса неумело попытался заломить ему руку, то без труда сгреб хлипкого Киреева и как котенка швырнул в ближайший сугроб. И тогда на помощь бросился Шаховцев.

Кожаный был почти одного роста с Иваном, но тяжелее килограммов на двадцать, и если бы не многолетние занятия штангой вкупе с рукопашкой, Шах вряд ли бы справился с этим амбалом. Но тут, в который раз, сработали навыки, вбитые в подсознание почти десятью годами тренировок. Рука отбила по касательной летящий в голову кулак, тело инстинктивно подалось вперед и в сторону, скручиваясь вправо, а затем, подобно пружине, в обратную сторону – и противник буквально налетел затылком на стену.

«Кажись, переборщил…» − машинально подумал Шаховцев, испуганно таращась на распростертое навзничь тело.

− Классно ты его! Молоток! – выбравшийся из сугроба Киреев с опаской приблизился к лежащему без движения кожаному и от души зарядил ему тяжелым ботинком в лицо.

− Тише ты! – опомнившись, Иван успел сграбастать Крысу, намеревавшегося садануть еще раз. – И так я его приложил… «Скорую» бы, по-хорошему, надо…

− Сдурел?! Сесть хочешь? – нервно усмехнулся напарник, одновременно расстегивая пальто мужика и сноровисто запуская руку за борт дорогого черного пиджака. Вытащил увесистый бумажник и какую-то кожаную книжечку, которую сразу же передал Шаховцеву. – Ну-ка, глянь!

Иван машинально взял закатанную в пластик «корочку», поднес к глазам – и тут же ощутил, как внутри все сжалось.

«Правительство Москвы…»

− Ну-ка, что там за ксива у него? Мент, что ли? – поинтересовался Киреев, забирая документ у напарника, и тут же присвистнул: − Вот это да! Влетели…

Несколько секунд он ошарашено разглядывал удостоверение, а затем решительно вложил его в бумажник и засунул его обратно в пиджак кожаного, не забыв, правда, выгрести оттуда наличность.

− Короче, так: нас здесь не было. Быстро сдергиваем к метро. А там сразу к ментам на станции зайдем, вроде как, позвонить. Если что – алиби будет, что в это время нас тут не было…

Все еще парализованный страхом, Иван безропотно порысил вслед за Крысой, в ужасе думая, что потерпевший, если выживет, по-любому запомнит их. И пока суть да дело, Киреев успеет дембельнуться – и все спишут на него, Шаховцева…

Вернувшись в часть, он не спал всю ночь, ожидая, что в казарму придут прокурорские с особистами и арестуют его. Этот липкий страх жил в нем все последующие дни. И лишь к середине января начал потихоньку ослабевать.

В конце концов Шах решил, что кожаный очухался и не стал поднимать шум, а может, по пьяни и вовсе ничего не помнил. Так он думал до того самого вечера, в который на свою беду отправился в самоволку в родную институтскую общагу…

3

Еще раз проверив все замки и зафиксировав намертво массивную железную щеколду, Шаховцев наконец скинул рубаху и джинсы, вытащил из сумки пакет со спортивным костюмом и хотел было переодеться, но, поразмыслив, решил сперва принять душ – тело буквально зудело и чесалось, словно он провел ночь на матрасе, набитом стекловатой.

«Не хватало еще псориаз на нервной почве заработать!» − подумал он, шлепая в ванную.

Стоя под теплыми упругими струями, он остервенело елозил мочалкой, будто хотел соскрести вместе с двухдневной грязью и потом злость, отчаяние, отвращение к самому себе.

«Как же, отмоешься тут! – зло усмехнулся про себя Шаховцев. – Тут и баня не поможет!..»

При мысли о бане в памяти вдруг всплыла незабвенная деревня Войновка, где каждое лето он гостил у бабушки Анны Степановны. В «родовом имении», как иронически величала их старый бревенчатый дом мама. Сама же Ольга Григорьевна не особо жаловала свою малую родину и наезжала туда от силы раз пять за лето. И хорошо, потому что каждый ее приезд был сущей мукой для Ваньки. Родительница, старавшаяся изо всех сил воспитать единственного сына пай-мальчиком, строго-настрого запрещала ему купаться вместе с другими мальчишками, жечь с ними костры за околицей, лазать по деревьям, бегать босиком и в особенности – париться в бане у соседей Игнатовых: «Рано тебе еще! Да и какое удовольствие истязать себя в этой жаровне?»

В ответ Ваня послушно молчал и лишь изредка заговорщицки переглядывался с бабушкой. Зато когда в воскресенье мать уезжала в город, начиналось раздолье. Гоняй себе целыми днями, бултыхайся до посинения в речке, а по четвергам − айда в баню!

Этого дня Ванька с нетерпением ждал всю неделю. Кургузый бревенчатый сруб за соседским плетнем казался ему сказочной избушкой, где в раскаленном мокром тумане совершалось волшебство. Это подтверждала и бабушка, постоянно повторявшая, что «сходишь в баньку – как заново родишься». Вот потому в четверг маленький Шаховцев с самого утра просто изнывал от нетерпения, мечтая скорее «родиться заново».

В баню они ходили на пару с Пашкой, тетки-Таниным внуком. Сосед заводил Ваньку в парную, укладывал вниз лицом на нижний полок и аккуратно, но усердно обрабатывал веником. И так было приятно лежать, чувствуя, как на тебя накатывают упругие волны жара, представляя, что ты вновь появляешься на свет, а значит – никогда не умрешь, если будешь каждую неделю париться в этом волшебном домике! Вот только жаль, что Пашка не позволял ему забираться на самую верхнюю полку-ступеньку, куда лазал сам, повторяя, подобно матери: «Обожди, брат, рано тебе еще!» Но в отличие от Ольги Григорьевны произносил эти слова не высокомерно-поучительным тоном, а утешающе-дружески.

Пашка Игнатов был лучшим другом Ваньки, несмотря на то что был старше на добрых семь лет. Сколько помнил себя Шаховцев, сосед всегда нянчился с ним, играл, брал с собой на речку и за околицу, где со взрослыми ребятами они жгли костры, пекли в золе картошку или коптили пойманных карасей. Пашка даже специально приделал к раме своего велосипеда сиденье от старых детских качелей, чтобы возить Ваню.

А еще Игнатов держался с ним, как с равным по возрасту. А когда разок один из ребят на речке в шутку назвал Ваньку «мелким», то мгновенно схлопотал от Пашки звонкий щелбан. Впрочем, сосед прибегал к таким аргументам нечасто – как правило, хватало одного его слова, чтобы урезонить сверстников.

Игнатов вообще был главным заводилой среди мальчишек в деревне. Он быстрее всех гонял на велике, лучше всех плавал. А еще главенствовал над пацанами не только в играх и прочих ребячьих затеях, но и в церкви, на воскресной литургии. Да-да, именно в церкви. Каждое воскресенье в Войновке вместе со взрослыми туда шли и дети. Было забавно наблюдать, как пацаны, проказничавшие и озоровавшие шесть дней в неделю, на седьмой, нарядившись в белые рубашки и строгие брюки, чинно, под присмотром дедушек и бабушек, шествовали в местный храм, стояли притихшие, старательно и зачастую неумело крестясь. Друг за другом подходили к стоящему у аналоя священнику, что-то виновато шептали ему, а потом склоняли головы, которые пастырь накрывал своим золотистым передником.

Игнатов и тут был за старшего. Пока шла служба, он следил, чтобы остальные, особенно малышня, не шумели, не толкались, урезонивал их. А когда батюшка выносил из алтаря золотистую чашу, то Пашка самолично выстраивал ребятню к причастию – сначала самых маленьких, потом постарше, а уж под конец подходил сам.

…Уже повзрослев, Шаховцев не раз думал: а ведь все эти пацаны-девчонки были октябрятами-пионерами, которым, по идее, не полагалось ходить в церковь и тем более участвовать в таинствах! Что ж это получается: дома, в городе, с красным галстуком на груди, а на каникулах, в деревне – у иконостасов в платочках да белых сорочках? Чего ж тогда удивляться, когда вчерашние партийцы, клявшиеся в верности марксистско-ленинским идеалам, стали в одночасье верующими, красующимися перед телекамерами со свечками? Ладно Пашка – как-никак тетка Таня прислуживала старостой в храме, а эти-то?..

Впрочем, если многие дети из Войновки скорее всего не понимали смысла хождения на вечерни да литургии, то Пашка уж точно делал все осознанно. Он вообще был взрослым не по годам и порой казался не подростком, а полноценным справным мужиком. В десять- одиннадцать лет уже умел сам сготовить обед или ужин, сменить прохудившийся лист шифера на крыше и даже починить выключатель.

А кроме того, Пашка был фантастически бесстрашен. Ему ничего не стоило на спор отправиться ночью на кладбище или ввязаться в драку с парнями куда старше и сильнее себя. А дрался сосед как лев, если не сказать больше, играючи сшибая недругов с ног и разбивая в кровь физиономии.

Кстати, из-за этого виртуозного умения драться о Пашке среди ребятни ходило немало слухов. Одни говорили, что у себя, в Краснодаре, он тайно занимается запрещенным в ту пору каратэ. Другие утверждали, что Игнатов изучает какую-то хитрую заграничную борьбу вместе с курсантами военного училища, где в ту пору служил его отец. Сам же сосед до поры до времени говорил, что занимается обычным самбо, пока однажды в Войновку не приехал старший брат одного из мальчишек, дзюдоист-перворазрядник, и не попытался побороться с Игнатовым. Парень был на четыре года старше и почти в два раза крупнее, но тем не менее потерпел полное фиаско: лишь только он пытался ухватить Пашку, как оказывался на земле, и со стороны можно было подумать, что он попросту поддается сопернику. Вот только красное от усердия лицо борца, на котором застыло изумленно-непонимающее выражение, говорило о том, что все происходит всерьез.

− Значит, самбо, говоришь? – произнес разрядник после поединка. – Да ни фига, брателло. Самбо тут и не пахнет. Колись, где тренируешься?

− Где-где… У себя в Краснодаре, − нехотя отозвался Пашка, отводя глаза в сторону.

− Понятно, что не в Алабаме, − усмехнулся соперник. – Я спрашиваю, где конкретно?

− В спортивном клубе, на районе…

− И как же этот твой вид спорта называется?

− Я же сказал – самбо. С военно-прикладным уклоном…

− Ладно, не хочешь говорить – не говори, − махнул рукой борец. – Только не надо тут вешать мне лапшу, Седой. Это скорее на айкидо смахивает, да и то – именно смахивает и не более…

Седым Пашку прозвали за пепельный от рождения цвет волос. Причем каждый раз, будь то в деревне, в школе или потом в армии, его точно так же сходу окрещивали новые однокашники и сослуживцы.

А секрет, где и кто тренирует его, Пашка не только не открывал никому из приятелей, но и наотрез отказывался показать им даже самые простейшие приемы. Исключением был лишь Ванька…

Учить его Игнатов начал вскоре после того, как Шаховцева в шесть лет тайком от матери все-таки окрестили в здешней церкви. Восприемниками были тетка Таня и Пашка, которому как раз накануне стукнуло тринадцать, и батюшка разрешил ему быть крестным Ваньки. Впрочем, это отдельная история…

В то же лето Игнатов стал потихоньку посвящать крестника и в тайны своего хитроумного боевого искусства.

Как правило, для этого они уезжали на велике в лес или в дальний карьер, где Седой учил его нападать и защищаться, а кроме того, заставлял падать и кувыркаться на голой земле. Ваньке, естественно, это не нравилось. Куда интереснее было лихо сшибать с ног своего тренера или метать в дерево «всамделишный» нож, чем набивать самому себе шишки и синяки на жесткой стерне! Но Игнатов сказал, что без этого нельзя постичь все остальное. И не только рассказал, но и показал, что называется, наглядно.

В то утро они укатили на велосипеде за три километра от Войновки, за дальнюю косу, где над берегом вздымался высоченный утес. Оставив Шаховцева внизу, Седой вскарабкался на самую вершину и, крикнув оттуда: «Смотри!», неожиданно ринулся вниз…

До сих пор Шах помнил тот мгновенный, бескрайний ужас, когда Пашка кубарем летел с каменистого, почти отвесного склона!.. Ваня аж заревел от страха, решив, что друг непременно разобьется насмерть…

Он пришел в себя лишь когда его на его плечи легли чьи-то руки.

− Ты что, глупый? Вот он я!

Сквозь пелену слез он разглядел Игнатова. Крестный присел перед ним целый и невредимый, успокаивающе ероша Ванькину макушку, повторяя:

− Ну все, успокойся. Видишь, я даже не поцарапался!

Когда же страх прошел, изумлению маленького Шаховцева не было предела. А крестный еще пару раз скатился с обрыва, а потом объяснил, что если он, Ванька, будет слушаться и старательно повторять все за ним, Пашкой, то научится не только одолевать в драке почти любого, но и безболезненно прыгать и падать с любой высоты.

В то лето они протренировались неполных два месяца, но кое в чем Иван все же поднаторел. Когда к сентябрю мама привезла его в Куранск, то в первый же день в детском саду Шаховцев сумел накостылять своему давнему обидчику Витьке, с которым до сей поры никто у них в группе не мог справиться.

Но по настоящему Шаховцев оценил «Систему» (как называл то, чему учил его Пашка) после той страшной истории с Вовкой-Хлыстом – верзилой из Рябиново, успевшим к своим девятнадцати отсидеть два года в колонии за грабеж.

Случилось это в местном клубе, где по выходным неизменно крутили какое-нибудь интересное кино. Клуб был один на четыре деревни, потому каждую субботу-воскресенье туда стекался народ со всей округи. Вот и в тот вечер в Войновку вместе с компаниями из других сел подвалила ватага из Рябиново во главе с Хлыстом. Однако здешние пацаны, понятное дело, оказались в клубе раньше всех и успели занять первыми задний ряд, который почему-то считался среди ребят привилегированным. Из-за этого все и началось.

Поначалу Хлыст попытался было привычно турнуть пацанов и расположиться с верной кодлой на своем привычном месте. Но на этот раз среди войновских оказался приехавший на каникулы Игнатов, который напрочь отказался пересесть.

− Эй, фраер сопливый, ты че, меня не понял? – угрожающе надвинулся на него Хлыст.

Игнатов поспешно поднялся, что-то тихо сказав в ответ. Со стороны могло показаться, что он извиняется перед местным авторитетом. Но тот вдруг побелел от злости, резко опустил руку в карман телогрейки, и в следующую секунду в ней что-то блеснуло, устремившись к Пашкиному лицу.

Что произошло дальше, поначалу никто не понял. Шаховцев успел заметить лишь, как крестный неловко вскинул руку, будто пытаясь заслониться от удара, неуклюже качнулся в сторону – и в следующий миг Хлыст, закрутившись волчком, грохнулся на пол. Казалось, он просто поскользнулся и вот-вот вскочит на ноги, размазав противника по стенке.

Но Хлыст не вставал, а лишь со сдавленным стоном корчился между рядами. Правая рука, на которую был надет массивный металлический кастет с внушительными шипами, была неестественно вывернута и распухала прямо на глазах.

Дальнейшее Ванька помнил смутно. В клуб набежали взрослые, следом примчались местная фельдшерица и участковый. Из сельсовета к клубу подогнали «УАЗик», куда на брезенте загрузили так и не оклемавшегося после падения Хлыста.

Уже в районной больнице выяснилось, что у него, кроме сломанной в двух местах руки, серьезно поврежден позвоночник. Причем настолько серьезно, что бывший гроза окрестных сел так и остался калекой.

История эта наделала много шума в селе. Из райцентра даже приезжал следователь, опросив всех, кто был тот вечер в клубе. Но очевидцы рассказывали в основном одно и то же: пьяный Хлыст, попытавшийся садануть в лицо кастетом Игнатову, промазал и навернулся сам, без какой-либо посторонней помощи. То же самое, кстати, подтвердил и сам Вовка, сказав под протокол, что зацепился за что-то ногой. «Надо было этого щенка из зала выволочь и там урыть!..» − в бессильной злобе шипел он, недвижно распластавшись на койке.

В общем, все единодушно сошлись на том, что произошел несчастный случай, в котором виноват сам пострадавший. Поначалу на него даже завели дело по статье за особо злостное хулиганство, граничащее с разбоем. Как же: ранее судимый, с кастетом, чуть было не изувечивший несовершеннолетнего! Но все же не посадили, приняв во внимание то, что после травмы позвоночника у обвиняемого полностью отказали ноги.

Правда, некоторые недоумевали: как же это Хлыста так угораздило оступиться? Особенно удивлялся участковый дядя Коля: «Это надо же − нарочно так не навернешься!» − качал он головой, когда однажды по-соседски чаевничал у бабы Нюры. «Это Господь его наказал, − сердито отвечала Анна Степановна. – Вот те Истинный Крест!»

Постепенно страсти улеглись, история подзабылась, и жизнь в Войновке потекла своим чередом. Лишь Шаховцев заметил, что с той поры и до конца лета, Пашка, будучи в церкви, перестал причащаться во время воскресной литургии. Нет, он все так же следил за порядком во время службы, выстраивал ребят в очередь к чаше, но вот сам так ни разу и не подошел…

Лишь несколько лет спустя Игнатов рассказал крестнику всю правду:

− Никакая это не случайность. Я его специально уделал.

− Специально?

− Ага. Когда он меня начал с места выгонять, я его тихонько петушней парашной обозвал. Чтобы он разозлился и первый на меня бросился. Вот только духу не хватило его насмерть завалить. А надо было бы…

− За что?! – в ужасе вытаращил глаза пятнадцатилетний Шаховцев.

− За Светку.

− За какую Светку? Нашу, из Войновки?

− Нет, из Рябиново.

− Это глухонемую, что ли?

− Ага.

− Которая утопла в тот год?

− Да. Только не утопла, а утопилась. Из-за этого ублюдка.

− Как это?

− А так. Изнасиловал он ее. Специально выбрал ту, за которую заступиться некому: родителей нет, только бабка из ума выжившая. А девка не перенесла и руки на себя наложила…

− А ты-то откуда об этом узнал?

− Так, считай, всем в округе это было известно. Когда Светку из речки выловили, в морге экспертиза показала, что перед смертью ее избили и надругались… На Хлыста тогда сразу вышли, вот только доказать ничего не могли – наглухо в отказ ушел и все тут. Так и пришлось его выпустить за недоказанностью. Ты, Ванька, просто малой тогда еще был, всех дел не знал…

− Ничего себе дела! – только и присвистнул крестник. Ведь в душе он нет-нет да и жалел Хлыста, который, став никому не нужным инвалидом, запил и вскоре помер, отравившись самопальной, купленной у цыган водкой.

Да-а, Пашка с ранних лет отличался недетской беспощадностью к тем, кого считал врагом. А уж после армии и вовсе…

Поначалу все думали, что Седой пойдет по стопам отца, в родное Краснодарское ракетное. Даром он, что ли, с малых лет целыми днями пропадал с батей и его курсантами на полигоне да в тактическом городке! Однако Пашка решил для начала отслужить срочную, потому, несмотря на уговоры Игнатова-старшего, не стал поступать в военное училище, а, отработав неполный год в автомастерской, ушел тянуть солдатскую лямку.

Крестного определили во внутренние войска. Но не в «конвойку», а в только что сформированную оперативную бригаду под Москвой. Как раз тогда, в восемьдесят девятом, на окраинах тогдашнего СССР разразились самые настоящие войны, которые политики скромно именовали «межнациональными конфликтами» (словно какой-нибудь молдаванин заспорил до ругани с азербайджанцем, чей коньяк лучше!). Милиция оказалась бессильна против неведомо откуда взявшихся вооруженных до зубов банд. Немного оказалось толку и от армии, которая умела наступать на полчища потенциального неприятеля или обороняться от них, но была совершенно не приспособлена вычислять боевиков, замаскировавшихся среди мирных советских обывателей, и отыскивать в окрестных лесах их схроны и базы. Единственной палочкой-выручалочкой оказались «вэвэшники», натасканные еще с послевоенных годов на борьбу с бандеровцами на Украине да «лесными братьями» в Прибалтике.