13.09

– Я попросту безработный, готовый стать кем угодно. А вторая тысяча – когда вы заплатите?

– Когда Анна окажется здесь, конечно. А она окажется, я верю в это всем своим сердцем.

– Но как она выглядит? – с запозданием спросил я. – Опишите ее, дайте мне фотографию…

– К сожалению, это impossible18. Отец Анны настаивает на деликатнейшем подходе к делу, поэтому пожелал оставить подобные детали в тени кон-фи-ден-ци-аль-но-сти.

Я скривился от абсурдности слов Жана-Батиста.

– Но как я пойму, что это она?

– Очень просто, сын мой, – он улыбнулся блаженно. – Верьте: она единственная женщина среди этих безбожников. И ее зовут Анна. Станьте же спасителем ей! Станьте лучом, посланным Церковью, дабы рассеять царство мрака. Да пребудет с вами Господь. Amen!

Лицо святого отца стало просветленно-суровым. Он осенил меня крестным знамением и вышел прочь из исповедальни, вытек из нее мазутным пятном. Раздались приветственные восклицания прихожан.

– Пусть идет к Дьяволу твой Господь! – разразился я сложным теологическим пассажем и все-таки сплюнул на пол.

В рваном сыром снегопаде массивно и мрачно то являлся, то вновь пропадал вспухший от серой мглы призрак – это раскрывала свои объятия колоннада Казанского собора, – и объятия были посмертными. Колонны вздымались из грязного снега, но не имели над собой балюстрады, и глядели в низкое утреннее небо воткнутыми в землю гигантскими кольями; некоторые опрокинулись полностью или накренились вбок, переломленные. Треснувший у основания купол зяб в звенящей метели, ниже терялась в черных проемах сеть трещин. Многое не удавалось рассмотреть из-за военного блокпоста: несколько бетонных кубов-помещений и внушительный забор со спиральным проволочным заграждением равнодушно уродовали Невский проспект. Такие посты встречались по всему Старому Городу, располагаясь у памятников архитектуры и закрытых на неопределенный срок станций метрополитена, «в целях безопасности граждан на время проведения восстановительных работ» – так говорилось в официальных коммюнике.

– Красиво, – прошептал я, сам не понимая, что же именно красиво – былое величие собора или его нынешнее состояние, – и отпил горячего черного кофе из белой чашечки. Сидящий напротив Николас увлеченно жевал. Вид из окна был подавляющим, рождающим скорбь; кем надо быть, чтобы подобные картины упадка вызвали аппетит?.. «Дом Зингера», шестиэтажный особняк в стиле модерн, счастливо избежал разрушения, и этот факт позволил кому-то очень циничному создать здесь заведение для людей со специфическим вкусом; здесь так уютно наслаждаться порцией гниющего Петербурга, обернутого толстым слоем строительных лесов, сочащегося ранами запустения. Невозмутимый Николас заказал себе виноградных улиток с провансальскими травами и чертовски дорогой и вонючий сыр. Он все не мог определиться с вином, в конце концов оставив право выбора за официантом. Я же довольствовался эспрессо и мясом по-французски. В меню витиеватым мелким почерком значилось, что все блюда приготовлены исключительно из натуральных продуктов, в чем я с равнодушием сомневался.

– Боюсь огорчить тебя, – сказал Нико, цепляя зубочисткой кубик рыхлого сыра, мотнул головой и ткнул пальцем в сторону окна, – на тему этой так называемой красоты. Вот что сказал современник: «Воронихин, природой назначенный к сапожному ремеслу, учением попал в зодчие; и он построил Казанский собор, этот копиист в архитектуре, который ничего не мог сделать, как самым скверным почерком переписать нам Микеланджело». Понимаешь, к чему это я цитирую?

– К чему-то, близкому к отвращению? – со злой иронией спросил я. – В конце концов, ты столько лет прожил в этом городе, твоя мать отсюда. Нравится унижать его? По-твоему, он недостаточно унижен?

Николас пожал плечами и отправил в рот желто-горчичный ломтик, пронизанный темно-лиловыми нитями.

– Что, вкусно?

– Терпимо, – бесстрастно ответил он. – Его совсем недавно разрезали roquefortaise19, структура плесени не повреждена. Примечательно, что молоко хоть и коровье, но все-таки…

– Да, я понял: ты жрешь плесень среди руин… Расскажи лучше, что это сейчас такое было? Меня до сих пор трясет от твоего Жана-Батиста. Кто это?

Бельгиец улыбнулся, обнажив белоснежные зубы.

– Это брат моего отца, старый добрый валлонский родственничек. Они друг друга любят как кошка собаку. Когда отец подался к вам… то есть, к нам… короче, сюда, Жан-Батист увязался следом. В Бельгии, знаешь ли, жизнь тоже далеко не сахар после Войны – да, впрочем, как и везде. Но в консульстве запрещено брать на службу близких родственников – с этим там строго. Какое-то время дядя слонялся без дела по Новому Петербургу со своим брюссельским гиноидом…

Я поперхнулся кофе.

– Что? Погоди, он же священник!

Ван Люст улыбнулся еще шире.

– Думаешь? Ну, сейчас – да. Если вкратце, мой дядя навязчивый озорной гедонист. Он завсегдатай всех злачных мест старушки Европы, а некоторых – основатель, и вот он добрался до Питера, перепробовав весь местный блуд, поимев кого только можно, а тех, что нельзя, записал в специальный блокнотик на перспективу. Но мой отец-то родом из Брюгге, понимаешь? Быть родом из Брюгге почти стопроцентно означает еще и то, что ты фламандец, а это, между прочим, уже далеко не одно и то же, что валлон. Не буду вдаваться в подробности, это исключительно бельгийская тема… Короче говоря, a mon pere20 надоел необузданный гедонизм братца. Он ему сказал вот что: либо тот начинает работать – кем угодно и где угодно – либо отец на правах Генерального консула депортирует дядюшку обратно в Брюссель. И что ты думаешь, какое занятие нашел себе Жан—Батист?

Я развел руками:

– Эээ… Он… стал… католическим священником?

Бельгиец громко и резко щелкнул пальцами.

– Dat is het! Вот именно! Он как-то совершал променад со своей куклой по Невскому проспекту и вдруг уткнулся лбом в заколоченные двери очередного полуразрушенного собора. Задрав свою пьяную голову к небесам, дядя вдруг прочитал: «Дом Мой домом молитвы наречется». Это строки из Евангелия от Матфея, высеченные над главным входом. И покуда он охаживал свою куклу на прогнивших скамьях для прихожан, на него снизошло откровение…

– В соборе? – мрачно спросил я. И этот человек предлагал мне исповедаться…

– А что ты хочешь, он же валлон, да еще и из Брюсселя, – цинично усмехнулся Николас, – они там и не такое могут. Так мой дядя понял, что хочет стать католическим священником. Но таким, знаешь, не связанным по рукам и ногам всякими обетами. Для таких как он очень удачно существует так называемая Третья ветвь, терциарии. Звонок кому надо в секретариат Доминиканского Ордена, и вуаля! Воистину – Gods wegen zijn ondoorgrondelijk21!

– Чего-чего?

– Того, что благодаря одному старому развратнику вышел беспрецедентный случай: памятник архитектуры был восстановлен в рекордные сроки, обойдя все бюрократические препоны. Собору даже вернули статус малой базилики, и у него появились прихожане. Осталось еще перед входом посадить художников – и будет не хуже, чем до Войны.

– А там были художники? – спросил я, прекрасно все помня, отчетливо, будто только вчера; череда разномастных холстов, один за другим, и в смешении цвета, света и тени различаются ясно: соборы, дворцы, коты, балерины, фонтаны, мосты, облака над Невой, дождь и бесконечная гранитная набережная…

– Были, – вздохнул Николас. – Странно, а вроде ты тут у нас стопроцентный абориген, должен бы знать о таком.

Я промолчал. Только лишь сделал еще один глоток кофе.

Нико посмотрел на меня.

– Прости, если задел тебя, Глеб, – он назвал меня по имени, что предвещало его благие намерения. – Я же не виноват, что родился в семье важной иностранной шишки, давшая мне отличное образование и все условия для успешной жизни. Ты вовсе не обязан знать о каких-то там художниках и малых базиликах. К тому же не всем подходит такой образ жизни, полный высоколобого снобизма и всех этих неимоверно утомительных скучных идиотов, что окружают нашу семью.

– Зато мне прекрасно подходят идиотские миссии… – протянул я еле слышно, – …для святых дядь.

Но Николас меня услышал.

– Кстати о миссиях, – вытянув губы, облепленные микроскопическими пятнами плесени, протянул он. – Что тебе сказал Жан-Батист?

– А ты разве не знаешь?

Николас окинул зал долгим взглядом. Кроме нас и скучающего за стойкой бара официанта в «Зингере» никого не было. Официант смотрел в одну точку перед собой, иногда шевелил ртом беззвучно, смахивая с манжет пылинки.

– Если б знал, Сегежа, не спрашивал бы, – досадливо произнес Нико и полез во внутренний карман своего добротного пиджака в шотландскую клетку, достав совсем небольшой томик в серо-пепельном переплете.

– Вот, – он протянул мне через стол книгу: теплую, будто частичка плоти ван Люста; шершавая ткань дополнила ощущение того, что в руке моей оказалось что-то живое, только что извлеченное из человеческого организма. Я посмотрел на заглавие.

– Ницше, «Малая библиотека шедевров». Там лежат деньги, да? Неужели просто передать несколько купюр из рук в руки это самое ужасное, что могут себе представить в этом вашем высоколобом высшем обществе?

Вознамерился открыть серую книгу, но Николас предостерегающе оттопырил указательный палец:

– Подожди. Кто же так делает? Сразу видно человека, далекого от этикета. Акт благодарности должен соблюдать трепетную конфиденциальность. Ты прав, касаться денег руками это вопиющая пошлость, к тому же при нежелательных свидетелях, – он покосился в сторону бара.

Я тяжело вздохнул. Обещанная ван Люстом тысяча лежит в этой серенькой книге – а может и не лежит. Работа (черт, что за глупость называть это работой?) еще не выполнена, не известно вообще, будет ли выполнена, так что риск оказаться обманутым бельгийским семейством пока что сводится к нулю. Я забираю аванс и отправляюсь на панковскую вечеринку в поисках бедной Анны, нахожу ее и беседую. Важно: у меня есть дар убеждения женщин. Он срабатывает – удача! – и Анна возвращается в лоно Церкви, к отцу, и куда ей вообще угодно. Миссия выполнена; я получаю вторую половину оговоренной суммы. Или же, я нахожу Анну, беседую, но дар мой сбоит, и разум ее остается во мраке, и душа, разумеется, тоже, и я покидаю руины ни с чем: ни с девчонкой и ни со второй тысячей евро. Возможно, в случае провала меня лишат и аванса, это мы не обсуждали. Есть и еще два варианта событий в каждой из линии первых сценариев: я нахожу ее, убеждаю; я нахожу ее, но не убеждаю; и в каждом случае ее новообретенные друзья знакомят меня со своим гостеприимством – эта возможность была для меня непреложной; непреложной и стремительно вытесняемой из сознания мыслью о реальности тысячи евро здесь и сейчас. Под пристально-неодобрительным взглядом Николаса я открыл миниатюрный трактат на случайной странице. Тонкая, чуть желтоватая бумага, испещренная убористыми абзацами, не вызвала бы во мне тревожных чувств, если бы под листами этого редкого в своем роде издания не угадывалась заполненная чем-то холодным пустота. Я прочитал наугад:

– «Мировой ум. То, что мир не идея вечного разума, видно уже из того, что та часть мира, которую мы знаем (я говорю о нашем человеческом уме), не слишком разумна».

– Просто забери книгу, – нахмурился Нико. Но я упрямо перевернул еще несколько страниц, и тускло сверкнул металлический предмет: он придавливал собой несколько разноцветных банкнот в подобие полой коробочки посреди тома. Николас подался вперед, желая лучше разглядеть начинку ницшеанского трактата.

– Это шутка? Что тебе сказал дядя?

Я не ответил. Увиденные мной деньги придали какую-то гаденькую уверенность в том, что все стало вдруг замечательно, но приторный, словно гниль, оптимизм затмил тусклый металлический блеск миниатюрного фонаря.

– Что тебе поручили, Сегежа? – Николас пытался совладать со смехом, небрежно наблюдая за мной. – Освещать вход в собор перед вечерней проповедью Жана-Батиста?

– Не очень-то высоко ты оцениваешь мои способности. Нет, все куда интересней: я буду спасать душу и тело молоденькой дурочки.

Ван Люст замер, будто позируя невидимому фотографу. Что-то внутри его головы нагнетало нефть в радужку, топило глазные яблоки черным.

– Тело молоденькой дурочки? – протянул он; его собственное тело все разом встряхнулось, руки взгромоздились на стол, со звоном задевая приборы, устраиваясь под тяжелым подбородком надежной опорой для все больше и больше вытягивающегося лица. Тонкие губы на этом лице заалели, заалели и обычно бледные щеки, скулы же обострились; на меня смотрела маска зависти и вожделения.

– А ведь где-то я о таком уже слышал…

Маска слетела, сменилась аллегорией ревности. Она нависла над столом, над черной кофейной жижей на дне маленькой чашки, над обглоданным мясом, над всеми этими улитками с плесенью, глядя на меня пронзительно глазами цвета нефти. Таким мог быть взгляд той самой инфернальной Бездны, о которой, ручаюсь, было упоминание в этой серенькой книге.

– Ничего общего, – бесстрастно произнес я. – В тот раз ни у кого из нас не было фонаря.

Теперь в голове Николаса дернули за другой клапан, высвобождая опасную жижу из радужки, спуская лишнее давление. Глаза перестали состоять из одних лишь зрачков, да и общее выражение лица бельгийца стало вновь напоминать человеческое. Бельгиец хотел что-то сказать, но тут к нашему столу приблизился официант с широким подносом в руках, на подносе возвышалась дутая коричневая бутылка и позвякивали два бокала.

– Ваше вино, господа, пожалуйста. Сент-Круа-дю-Монт, из региона Бордо-Сотерн, сладкое ботритизированное…

Ван Люст раздраженно вскинул руку, прерывая презентацию поданного напитка. Официант понимающе кивнул, поставил поднос с вином и бокалами на стол, ловко откупорил бутылку ножом сомелье, внимательно посмотрел на бельгийца, еще раз кивнул и удалился.

– Слышишь, я все Софи расскажу, – сказал вдруг Николас. Произнес так, будто говорил о собственной то ли матери, то ли о ком-то еще, кто защитит его, спрячет под юбкой.

– Я сам ей все расскажу, – парировал я нелепый выпад в мой адрес. Ван Люст отвел взгляд и принялся возиться с вином. Насыщенно-багровая влага заполнила собой дно бокала, поднимаясь все выше, топя в себе хрупкое хрустальное пространство.

– Сделай одолжение. Но скажи, пожалуйста, Глеб, – сказал бельгиец приторно-вежливо; наверное, этой своей нелепой вежливостью желая перечеркнуть не менее нелепое замечание о Софии. – Если говорить серьезно – что за stront22 тебе поручил Жан-Батист?

Я устало откинулся на спинку стула, устало и мрачно вздохнул. Посмотрел на книгу, на лежащие среди его страниц деньги, на нелепый фонарь. Посмотрел на Николаса. Кадык на его лощеной шее быстро-быстро шевелился. Сладкое ботритизированное вино из региона Бордо-Сотерн летело вниз по изящному пищеводу, элегантно шлепалось на дно сиятельного желудка, деликатно вызывая благородную отрыжку у сына Генерального Консула республики Бельгия. Наверное, очень вкусное вино.

– Дочь одного из клиентов твоего дяди не может найти дорогу домой. И тут появляюсь я: освещаю ей путь, спасая от тьмы, ничего необычного.

Николас отер ладонью капельки красной влаги с губ, медленно, с достоинством.

– Почему же дядя не поручил это мне? – с тайной обидой спросил он, старательно пытаясь выдать свои слова за шутку. – Ведь я люблю спасать женщин.

Я покачал головой.

– Любви недостаточно.

– Недостаточно?

– Нужно быть идиотом, за которым любая пойдет.

Николас что-то невразумительно пробормотал, широко открыв рот, словно бы собираясь откусить край бокала.

Поднял ворот пальто, зябко осмотрелся, ощущая спиной тяжесть дверей «Дома Зингера»; там, в глубине здания, остался допивать в одиночестве чертовски дорогое вино Николас ван Люст. Здесь же, снаружи, утих снегопад, и немногочисленные прохожие засновали по своим нехитрым делам; не сновали – тащились, еле передвигая ноги. Среди этих похожих на призраков людей обнаружилось целых пять женщин. Пять – это действительно много для этого места и времени. Возраст их я различить не сумел. Две из них шли под руку с мужчинами. Возможно, они возвращаются с утренней мессы преподобного Жана-Батиста? А эти вот одинокие дамы, наоборот, ищут пару себе, чтобы посетить мессу вечернюю? Внезапно пришла странная мысль: ван Люсты окружили меня – во всех смыслах. Одни притворялись друзьями и втайне мечтали о моей жене, другие же стравляли за деньги с плохими парнями. А третьи, может, сочетали все это и тихо посмеивались…

Но, как бы то ни было, теперь у меня есть работа. До смеха нелепая, и до нелепости высокооплачиваемая.

Я, наконец, отлепился от «Дома Зингера» и зашагал по Невскому – предстояла долгая прогулка в сторону Большой Невы, к Финляндскому вокзалу. В затылок мне будто плюнули презрительным хмельным взглядом.

4

На кухонном столе лежали редкие, а оттого странные для нашего дома вещи, а именно деньги; странности добавлял тот факт, что деньги эти представляли собой десять новеньких банкнот Европейского Центрального Банка достоинством в сто евро каждая две тысячи двадцать девятого года выпуска. Томик Фридриха Ницше и его начинка находились тут же, черной и серой кляксами дополняя ощущение того, что выцветшая старая столешница превратилась в абстрактное полотно. Лица неизвестных мужчин и женщин приветливо улыбались, пейзажи далеких краев, архитектура чужих городов манили с пестрых и гладких, как пластмасса, бумажек, нули-единицы по их краям сулили воплотить любые мечты в реальность. София с холодным любопытством разглядывала принесенные странности, как до того слушала мою историю. Она взяла в руки купюру с изображением томной дамы в тиаре и поднесла к своему изящному носу.

– Деньги пахнут, – сказала она. – Эти – ожиданием того, за что же они нам достались.

Я тоскливо нахмурился.

– Я все тебе рассказал, Софи. Просто поболтаю с бедняжкой Анной, вот и все. Не бойся, я не поддамся ее женским чарам. Главное, чтобы она поддалась моим, мужским.

София вспыхнула, смяла банкноту и швырнула обратно на стол.

– Дурак же ты, Глеб! – воскликнула она. – Уверен, что тебе нужна такая работа? Ты, в конце концов, простой парень, зачем с подобным связываться? Почему так много платят? Чем убедишь, эту… Анну? Найдешь ли вообще в трущобах?

Она смотрела на меня своими полярными глазами. Сейчас, на светлой кухне, радужки Софии мягко светились изнутри: они обладали редким серебристо-серым оттенком, пронизанные чуть видимыми желтыми крупицами; так светилась бы нагретая ртуть, усеянная золотой пылью.

– Меня благословил католический поп, это должно вдохновлять, – я усмехнулся. – По его словам, она там такая одна. Несколько часов легкой прогулки по Гостинке вряд ли принесут мне больший вред, чем посещение церкви.

– Легкой? – вздохнула моя жена. – Это же чертов Гостиный двор!

– Софи, Софи! Не будь такой пессимисткой. Наконец у нас появилась возможность понять что же с нами такое… Мы ведь так давно хотели попасть на прием к тому специалисту…

В уголках ее губ появились крошечные морщинки.

– Хочу одного: чтобы с тобой ничего не случилось, – произнесла мрачно София. – Кто бы мог подумать! У Николаса есть дядя, и этот дядя священник. Нашел спасителя на час, дал ему фонарь, открыл в нем гребаный дар, благословил! Не такую помощь я себе представляла…

В глубине светлых глаз сверкнули рыжие искорки. Это означало одно: моя жена злится, причем очень и очень сильно. Еще бы! Представляю себе, чего ей стоило преодолеть свою гордость, обратившись к тому, кого совсем еще недавно считала воплощением мерзости. Ответ на ее просьбу выглядел – или являлся – изощренной насмешкой.

– Прошу, пожалуйста, ну не злись, – я попытался смягчить ее, направить ход ее рассуждений в прагматичное русло. – Посмотри – это просто чертова куча денег, и эта куча лежит на нашем столе.

София выразительно на меня посмотрела.

– Вот именно, Глеб, эта куча лежит на нашем столе, в нашем доме. И она мне очень не нравится, и Ницше этот не нравится, и фонарь…

– Зачем они дали фонарь? – спросил я, цепляясь за возможность сменить тему.

– Чтобы ты посветил себе в голову, пытаясь найти там остатки здравого смысла!

Да, София разочарована, и ошеломлена, и я понимаю ее.

– Прости. Это все так нелепо и глупо, и, господи!..

– Фонарь, – тихонько напомнил я. София развела руками:

– Он чтобы светить, конечно. Кого можно найти в темноте?

Она взяла со стола миниатюрный предмет, отыскала прорезиненный бугорок. Тонкий и яркий луч абсолютно белого света ударил ослепляющей жирной точкой по изображению какого-то древнего вычурного собора на одной из купюр. Охровые стены мгновенно выцвели, от места, куда бил луч, разлетелись радужные круги. Свет звезды, проникающий с неба на кухню из-под серого полотнища, казался жалкой пародией на само понятие «Свет».

– Хочешь, я…

– Нет-нет-нет, даже не предлагай. Ты со мной не пойдешь. Двух женщин от толпы грязных подонков я точно не отобью. И одну-то не представляю, как вытащить из этих трущоб, так что пообещай мне: никаких сюрпризов, Софи!

София щелкнула переключателем, мир погрузился в туман; вновь сделалось тускло.

– Какие еще сюрпризы? Я подумываю прямо сейчас позвонить этим бельгийцам и послать их к чертовой матери…

Томная дама в тиаре подмигнула мне. Взгляд ее говорил: я живу в роскошном дворце и молюсь в красивом соборе, разъезжаю в золоченой карете, и у меня есть наследник всей этой благости. А что насчет вас?..

– Но Софи…

Замолчал. Посмотрел на другую бумажку. Город из башен парил над чернильно-синим океаном. Бесконечною линией бессмысленным набором цифр шел и шел поверх этой радужной иллюзии номер купюры. Единицы и нули громоздились в углах, точно придавливая собой к столешнице.

И всего этого может стать в два раза больше…

– Что, Глеб? Подумай-ка еще раз. Подумай хорошенько. Я даже не смогу узнать, как продвигается твоя, с позволения сказать, миссия, не смогу помочь тебе чем-либо.

– Помочь?..

– Ты собрался в трущобы Гостиного двора на концерт отморозков искать какую-то сумасшедшую девку! Думаешь, все будет проходить в традициях культурной столицы? Сильно сомневаюсь. Я тут с ума сходить буду!

Наконец смог оторвать взгляд от денег. Сказал вяло:

– Ну это-то как раз просто. Куплю телефон по дороге, и без проблем…

– Без проблем?

Хлесткая фраза была преисполнена сарказмом и злостью.

– Твоя работа мечты начинается сегодня в двадцать один час по петербургскому времени, так?

Медленно кивнул.

– Ну тогда смотри: ты едешь в банк менять деньги. Это примерно час, если повезет с монорельсом до Нового Города. Потом выбираешь себе аппарат, оформляешь заявку на услугу связи и ждешь пару недель. Вариант так себе. Или ты можешь попробовать найти телефон где-то поближе, на блошином рынке Удельной, но вряд ли тебе дадут сдачу с сотни евро местные доходяги; скорее, если дадут, то по голове. И вообще, Глеб… Связь? В Старом Городе?

Я понял, куда она клонит. С досадой сжал зубы: София во всем права. Очевидные факты были коварно извращены призрачными аргументами денег. На большей части старого Петербурга такая обычная до Войны вещь как сотовая связь попросту не действовала, впрочем, и на окраинах, вроде нашей, тоже. После окончания Карантина профильные операторы сочли невыгодным заново снабжать эти районы вышками с базовыми станциями сотового сигнала, оставив, частично восстановив коммуникации, лишь технологию стационарной связи – по крайней мере до того момента, как в городе закончится основная часть восстановительных работ. Чтобы позвонить, например, с Петроградской стороны или района Сенной кому-то на Парнас, в Купчино или наоборот, нужно было иметь безумно дорогостоящую спутниковую связь или попытаться найти таксофон, или частную стационарную точку. Таксофоны исчезли как вид еще в конце прошлого века, местные же очень редко пускали к себе незваных гостей. И уж, конечно, наивно было бы полагать, что подобные виды связи обнаружатся на территории трущоб, куда я намеревался отправиться. Оставалась еще IP-телефония, но вездесущий когда-то культ Интернета пал за пределами Нового Санкт-Петербурга; давным-давно жители руин и трущоб ничего не слышали и не знали о нем, и уж тем более не использовали в своей повседневной жизни. Интернет – Технология Праздного Общества – нынче доступен лишь единицам; она, как и в самом начале своего существования, вновь стала элитарным преимуществом государства, корпораций, военных и влиятельных богачей наподобие семейства ван Люстов.

– Ох, Софи… Ты и правда не сможешь знать обо мне что-либо весь этот вечер. Да и в случае опасности мне придется рассчитывать лишь на себя. Это сильные аргументы.