В пейзаже языка

Пеший февраль

Вот и февраль… взметнулся гриппозный пламень,душу палящий, свалявшуюся под спудом.Цены на транспорт делают нас ходоками,мыслей цепляя по ходу целую груду,прежде январь меня завалил стихами,все забывал я: работу, дом и простуду.Правда, не дышит нос мой, молчат журналыи от тщеславья июньского – разве осколки…Если зимы предостаточно – лета мало,грустью осенней затем и грешим втихомолку,веру пытая совсем не так, как пристало,хоть вороватая власть через TV-толкидозу вливает внешних страстей и событийчью относительность мерим лагерной пайкой.Да перетерпится, скоро весна и прытихватит и нам, чтобы тренькать лесной балалайкой,там, где струне огородной брататься с бытом,строчки, надеюсь, посыпятся птичьей стайкой.Вот с февралем и этим: не выпадаяиз (разве скроешь!) мещанского круговорота,двигаться где навстречу апрелю с маем —вдруг, как крылом нездешним, заденет кто-то.Ежели жизнь есть линия – вряд ли прямая,и каламбурим, хоть в горле вязнет острота.Солнцу поры бы греть, но чего и где ждатьв этом тягучем ритме, навряд ли искомом…Лучше надежды бывает только надеждана совмещенье шального пути и дома.Хоть тяготели больше к первому прежде,ныне истома чуть большая по второму.День прибавляется медленно, писк февралий,словно и наш, растворяется в гуле метелей,а ведь когда-то не снежные крепости брали…Сколько народу съехало – в самом делетолпы все те же и те же кресты-медали:зимы ль к абсурду катят, мы ль постарелиили душа на выдохе? С каждым утром,хоть траектория тянется к апогею,так же подвластны старой подсказке мудрой,выболтанной однажды грустным евреем:мол, чем я больше знаю, тем реже кудри…Переварив тот опыт, живем, как умеем.Тот вот читает книги, а тот не читает,кто-то больше по водочке, кто-то по бабам,а для торгующих – телом бы! – тяга простая:главное то, что сверху! При свете слабомпадают зренье, слух, да и шансы таютдаже у неспокойных, что, вроде, в прорабахдуха… Коль в этом цикле подходят срокиочередного инфаркта друга ль, поэта,сделав протяжный вдох, словно снег глубокий,ставить вопрос: осмыслены ль зимы-лета…Ты одинок, как все, но коль все одиноки —нет одиночества, значит, абсурда нету.А построенья философов – больше сцена,где в декорациях вязнуть, как в массе творожной:если Елена даст всем, значит, нет Елены,тайных округлостей нет – лишь жирок подкожный.Глазу не оторваться от выше колена,только с галерки пощупать едва ли возможно…В принципе все мы, художники, к равноправьютянемся в быте, хотя в стихах и скитальцы,символ сдавая за образ. Но образ с явьюсвязан скорее бывает, как ж… с пальцем.Что из английского помним: good day, I love you —а кьеркегоров корчим со шматом сальца.Что в нашей блажи естественно – вновь перекур дасладкий зевок широкий, трещат где скулы…Сонной глубинке русской скакать абсурдом,что битюгу ломовому заржать фистулой.Даже в столице родной, превращен где в сюр дом,если не разлагать, если брать огулом,то, как цепочкой нижемся утром раннимпо желобку, что протопали те, кто первее —все относительно: тоже кого-то грабим,все доказательно: надо валить на халдеев.Но приглядишься – реальность прикрыта тканьюбелой, которой всегда прикрыться сумеем.Хоть подсудимые – одновременно судьи,и осуждаем и каемся тоже, конечно…Вот пешком и тащусь – даже сукой будь я,совесть не позволяет катиться орешкомв месиве нашем, крошеве, где на безлюдьеждать – весна бы скорее! Зайдись в пробежкекраешком леса тощего, где морозамне удалось расщепить бы души ли, тела.Только дух божий скользнет по дубам-березам,душке твоей приобщиться, когда б захотелаили, вернее, смогла – там, где смех и слезы,трудно нащупать: терпению где пределы?Вот, наконец, и оттепель… По сугробамбывшим – навозной жижей скисшим отныне,не проплывешь как по суху. Коли на злобудня не кивал особо – продлиться б в сыне.Пеший февраль кончается, на автобус,тупо спешить по асфальту и вязнуть в глиневечной, где лишь подсохнет, стать бурлакамитех же расшив, что в репинском пейзаже,так же катить под горку сизифов каменьв редких всплесках надежды, где больше лажи…Цены на транспорт делают нас ходоками.Быть терпеливым, увы, не значит отважным.

К послесловию

Пора просыпаться: вот-вот подлетятпернатые из-за кордона.Пусть душу достанет еще снегопадсквозь сон и решетку балкона —все чаще глаза поднимаются в высь,где легкая синь тяжелеет,хоть с солнечным мартом еще не сошлись,хоть тускло в стихах и аллеях.Пусть в первой капели весны еще нет,не тает намек на тревогу,но день попросторней, осмысленней свети видно сквозь лужи дорогу,разбитую, мятую, с прежних смотринне метенную спозаранку,где с теплых утопий раздавлен люпинхолодной реальностью танков…Абстрактное время с конкретным на «вы»в преддверии старта любого:вот-вот в ожиданье любви и травывоскресшей опомнится слово,и новой надеждой набухнет земляс подачи небывших и бывших…Сумеем начать восхожденье с нуля,чему-нибудь хоть научившись?Что скажем еще, в многоточье путипространства раздвинувши вехи, —что занавес фальши пора опустить?Что дело не в шуме, не в спехеотрыва от зим, подведенья чертыкаких-то итогов нелестных?Кончается книга – сподобился ль тынад городом встать и над лесом…Невстреча и встреча, как шахматный блицотыгранный – стрелка упала!В шуршании тихом последних страницнайти утешенье пристало.

Братья

Памяти старшего брата

Век уходящий

(разговор с лирическим героем)

1

2

3

4

5

Я шатаюсь по городу, неприкаян,как прожженный москвич – как дитя окраин,как бунтарь и вахлак – как охранник быта,зовам тела подвержен – душа закрытадля посконного, тянет куда-то выше,по преданью откуда когда-то вышели куда возвратиться, когда расплатаподойдет, где смиренно и бесноватообнаженный дух сам с собою споритпо соседству с богом, вдали от морято ли Мертваго, то ли Живаго, то линабежавшего здешней волною боли…Я такой же смурый – такой же стойкий,за полтинник, вроде, женат на гойке,худощавой девочке, данной свышена изломе жизни. В курносо-рыжемвоплотившись сыне, плывем мы рядом,когда снова свободе в стране преграды,когда племя древнее разбегалоськто куда по привычке – спасти хоть малостьсвоего, где кликуши набили рукуголосить спьяна и разлуку-сукупеленать в пейзаже берез, болотцев,где в иную эру вгрызался Бродский,уходя вперед… Провожая зори,сознавал – возрожденья не будет вскоре,выпадая из ритма – притянут к хору,находил ступень я – терял опору,не готовый к высшему приговору…– А ты кто?– Твой лирический герой,твое второе «я», не ясно, что ли!– Так, значит, мой грядущий геморрой…– И это тоже, если ты о болителесной, только, кажется, сложнейсоитье наше.– Что, что, что?– Соитье!– Ты зеркало? стукач?– Ну, посмотрите —ругается!– Хотя бы не еврей?– Ну, хватит ерничать, давай поговорим,коль в кои веки съехались.– Сбежали-с…Чего тебе еще: похожий грим,да место на грядущем пьедесталеседалищу, скупая простотав мемориале выбитой квартиры…– Что ж, если вместе топаем по миру,сиамский мой близнец…– А на черта?– Так уж случилось: «я» в твой строкеи есть, кого ты гонишь мелким матом.– Мой хвост лирический?– Ты с ним накоротке,представь, общаешься.– Как с сыном или братом?– Нет, еще ближе, как с самим собой,где все твое: башка, и руки, ноги.– Мой вход и выход… тряпка на пороге.Тогда садись, ешь, пей, двойник герой.– Оставь чудить, ведь ты устал.– Устал.– Порой все бросить хочется.– Как будто.– Тогда чего ж…– Да тянет на вокал,в побег от лени хоть сиюминутный.– Ты не наелся этим? Ведь порапо крайней мере перейти на прозу.– Что ты несешь, примазавшийся, что засоветы! Да с чего ты здесь с утра!– Да все с того – упрочить связь меж двухстремящихся к Тому, при этом вровеньидущих с веком.– Прямо божий дух!– Скорей поток твоей горячей крови.– Я, помнится, был в возрасте Христа,когда отец дорогой шел последней,и одиночества, свалившегося в те дни,не опьяняла жизни долгота,запал угас… Явился ты тогда:где лирика, вдвоем как будто проще,не то, что в эпосе глубоком.– Ерунда!В начале самом вместе шли на площадьгражданскую.– Там, где футбол страстей?животный зуд телес?– Ах, как мы мелки!Когда бы шло не в пользу все…– Поделки.– И детство вдоль войны?– То чище всейостальной казарменной тоскив отеческой расхристанной юдоли.Увы, остались только лоскуткипрапамяти наследственной, не боле,полунамеки. Их, как ни крои,жизнь не насытить только этой ранью.Поэзию питает подсознанье,но в ней порой такие, брат, бои…– Но пел ведь: созерцание – глава.– Куда там – рысий взгляд лежит в основесоздания, нас тянет в островастихий, стихов, отчаяний, любовийнаперекор инерции эпох.– В которых мы в свою игру играем?– Вторичным, вам болтаться где-то с краю.– Когда бы знать, где кроется подвохпервичности, начала всех начал…– Идем от языка, от пейзажаокружного, потом уже обвалистории, грядущие пропажии поиски.– Ты хочешь доказать:искусство невозможно без народа?– Мы дети рода и изгои родатого, что свыше дан.– Такую мать!А не могу я, скажем, отойтичуть в сторону?– Семитский профиль носане нравится?– Когда б до 20,стерпел… Но ты уходишь от вопроса.– Конечно можешь, щель меж нами есть,мы близкие, но с маленькой поправкой:ты тот же «я», вот разве без прибавкипомойки жизни.– Право, это честьхотя бы в том, что я не осужденв российском цирке сплевывать опилки.– А в этом-то и прячется резон.– Когда рифмуешь с клизмой за бутылкойэкзистенциализм?– В том и отрывмеж нами, как подобия от сути:ты есть – и нет тебя, в какой посудеты ешь, как спишь, скупы или щедрытвои посулы – не для образца,так… выставка, одно кокетство наше.А тут в строке бывает для словцазагнешь такое…– Ну, а я?– Окрашениначе ты, наш вынужденный быттебе неведом. А без этой кровиклокочущей ты в общем бездуховен,когда копнешь.– Завидуешь?– Саднит…Я, наверно, не выучусь по-иному:подвожу итоги – и снова в омутпотаенных мыслей, тоски и жутиот страны, что топчется на распутье,от родных, что сгинули в мире дальнем,от осенней сутолоки прощальнойптиц и листьев, сходящих дождливым краемдеревеньки, где длилась моя игра ижизни смысл, где скупою землей повенчан,потом общим, тщетой и заботой женщин —двух берез под окном – обделен я не был,не хватало сюжетов ржаного хлеба.А пейзажи… что ж, хоть стезя не нова,заменить пустоты не всегда готовы:негативы лишь, в химикатах тонут…Возродиться б когда, словно «вор в законе»,на родимой зоне себя пытавший:неужели так и покатим дальшепо привычному вымученному кругу,бурлаком где тянуть сыновей, подругупо маршруту, дареному без отсрочки,тем, кто ведает время, где ставить точку?Но какой покой, когда жгут сомненья:а возможно личное возрожденье…И саднит, что в отчизне пути закрыты,где тебя прессуют не столько бытом,сколько тем, что обрушили те основы,за которые биться хотя бы словом.– Ты в драке не герой.– А ты храбрей?– Смотря, в каком контексте обитаю.– Не в будничном все том же ль: ешь – потей?С чего хлопочешь-то?– Я просто созерцаю.– Да, созерцать, конечно, легче, чем…– Учительствовать, менторствовать радисамовлюбленности?Попроверяй тетради,побегай от дежурных теоремучебников, не говоря о том,как подойти к глубинной, тайном сути…– Мне, знаешь, что-то верится с трудом,что ты реализован в этой мутидолгов, самодостаточен…– Само-влюблен – мне только что ты резко бросил.– Не без того.– Когда пошло на осень,иное тянешь на гору ярмо.Кому и как итожить: прав – не прав,наполнен – пуст, избыточен – бездарен…– Ну, братец, у тебя однако нрав!Наверное, студент твой благодаренза скачку, где то ступор, а то прытьв одной упряжке. Как же – мы новатор!– Ирония… Подскажет alma materне как учить детей – чему учить?Ты вот всезнающ, ну-ка, подскажи,как, не разрушив первозданной ткани,наставить их не поддаваться лжисвоей ли, общей?– Что тебе метаньячужие, коль тобою избран путьповыше, ты как будто провожатыйв иную даль…– Отрыв весьма чреватый —поэт всегда учитель хоть чуть-чуть,пускай по правде только о себеи пишешь.– Обо мне, мой друг, как будто.– Лирический герой не по злобев запасниках, как в таре netto c brutto.Ты в упаковке: и не ученик,и не учитель – все, как я настроен.– Нас, кажется, в теории по двое.– Ну, раз тебе так хочется, двойник.Но сомневаюсь, чтоб тебе пришлосьтак дорого выплачивать за рентупознания.– Ты прав, бываем врозь,по форме ты учитель – я в студентах,ты мастер – но и я на той скамье,на краешке на самом примостился.– Скажи, что ты на старости женился,завел ребенка и погряз в семье!– Постой, не уследить: то вверх, то внизнесется мысль – моя же роль какая?– Ты – это мой с эпохой компромисс.– Твой идеал?– Посыл родному краю,который в сотый раз обходит бог,как и меня, что мнется оробело.Ты тот, кем я хотел бы… но не смог,дистанция меж помыслом и делом.Снова кроет осень сухой листвоюте тропинки строк, где мы шли с героем,громко споря иль, может, молчком, без звука…Не пытая, какая грядет, разлука,что писать мне, в какую податься тему,где смогли бы ужиться с эпохой, где мыне терзались комплексом неприятья.Так случалось в России: родные братьяне одним шли путем, коли время круто,но в итоге вернулись к тому редуту,что заброшен октябрьскою порою,где покроет осень сухой листвоюуходящий век, провожая воемза кровавость, за бездуховность и залагеря, ощутивших конкретность «измов»,за который больше стыдно, чем больно…Неужели ж привычно путем окольным,погружаясь от поздней осени в зиму,по дорогам исхоженным – непроходимым,до абсурда споря о дальнем боге,снова вязнуть в надуманном диалоге?Но в какие края податься – не знаю,лишь бы светлым утром, проснувшись в мае,напитавшись черемуховым настоем,с Ве… – На… – Лю…, тремя сестрами, непростоютропкой двинуть к желанной целиот навершья креста новогодней елик пограничью меж тем, что придет – что было,к храму новому – к прежним, где спят могилы.К эре этой и той без парадных маршей,что с властями б канули в век вчерашний,пробудиться бы вместе с ожившей лиройв общей тяге вселенской к добру и миру.А тебе чтоб свекнуть отраженным светом,мой герой лирический.Как ты? где ты?

Эпитафия деревенскому другу

Володе Виноградову

Слыхал, что поймала тебя на крючоккурносая, выстудив крылья…Зачем не дождался меня, мужичок,в последний разок покурили б.Ты вряд ли сказал бы заморское «рок»в инверсии речи широкой —завалинку грели б и в этот разокна солнечном майском припеке.Ты тихо ушел, как уходит земляпод снег, как под позднюю вспашку,туда, где качают ветра тополя,на чучелах треплют рубашки.Вы, пасынки почвы, кучкуетесь здесь,с кем на поле перли, на танки,как будто сшептались по трое осестьна утлом погосте для пьянки,до судного дня, где опять вороньеслетится на ваше застольескупое, где жил, опираясь на «ё»,ухмылочку пряча за больювсей жизни отмеренной, всей нищеты,отвешенной ржавым безменом.Зачем же, не свистнув, отправился ты,чтоб мне на одно хоть колено…

Сначала

– Ты будешь очень поздно знаменит, —когда-то мне гадалка предсказала.Пока мальчонком рыжим слава спит,в лукавом сне смахнувши одеяло,и я смахну случайный недолетзабывчивой судьбы, наворожившейчрезмерное… Захочет, так найдет,а не найдет – не отвергаю бывшихгодов, где слог летел сквозь произволвластей и судей околожурнальных,где с каждой книжкой съеживался стол,но я упрямо пер себе нахально,повязан ритмом. Если ж головапорою остывала хоть немного,однако набирала мастерствапо капле, и себя судила строго,пускай в пустыне оставаясь наочередном отрезке непризнанья.Все бросить бы, казалось… Но веснаопять задышит первозданной ранью,что строит мир видений и вещей,меняя лишь значенье этой дроби,как мартовская сутолка грачей,запутываясь в смыслах и подобьях.Так рифма моя, выбрав: опосляопределять последствия и сроки.Пыль славы… Ждет остудная земляот суетной столицы на востоке.

Соловьиный бред

(ответ брату в далекое)

Я полагаю радугу мою в облаке, чтоб она была знамением вечного завета между Мною и между землею.

Бытие, 9 – 13

1

2

3

4

Нелегкая сумятица временнесется оголтелым хороводом,где осень залегла и майский звонпромчался соловьиным переходомчрез тот же все российский кавардак,тревожащий растравленные раны…Ах, коли б жизнь случилась просто так,мы были бы киты и обезьяныи, гордо игнорируя прогресс,в чиновничьем не сбились коридоре,а были бы естественны, как лес,а были бесконечны, словно море.Но вечность развалилась с двадцативеков, бездумно выйдя за пределывмененные… Что ж, снова не войтив Завет, куда-то мчаться оголтело.Лишь ты, что прорастаешь сквозь меня,на каждую дождинку откликаясь,живительна, как кровная родня,как трепетная музыка земная.Ответно и природа тянет в высьфатой вишневой, кружевом акаций —в любви, в одной любви великий смысл!Но как на этом крене удержаться —все бешенее ритм, тревожней мракв скольженье упоительно обманном.Куда ж… Случилась жизнь бы просто так,мы были бы киты и обезьяны.Печка – основа всему,танец оттуда поскольку.Вот и идей не примутех, что диктуют, не толькомне предназначенных. Как —жалко помалкивать втуне,снова вживаясь в бардак!Или доверить фортуневсе, что собрал соловейв аполитичном пейзаже:жизнь не свою – сыновей,землю не ихнюю – нашу?Ту бесшабашную, ту,что заклинаю и холю,миг на которой цветуи ухожу поневолеснова до срока, как те,что не вросли, не вписались…Снова смолчим в простотеи опадем, словно завязь,чтобы один пустоцветвъехал в абсурд озверелый?Не было лада и нет —только усталое тело,что соблазняла б псалтырьмайским наивом наружным…Вот бы с движением вширьвзять потихонечку глубже,в печку подкинуть дровец,чтоб потеплее, посуше,вспомнив, как дед и отецтешили стылые души.Все, что осталось и мне,грея надежды лохмотья:дух закалять на огне,жертвуя трепетной плотью?В который раз мы снова у порога —какое обольщенье изберем:к «ученому познанью» ль через Бога,где обитать дано невестам тремсопутствующим и поникшим долу,когда в казенный втиснуты обряду легкого Рублевского престола?Но отвернись хоть чуть – они взлетяти скроются… И как ни плакал ты бы,сам оборвал в себе духовный рост:меж двух природных сил какой-то выборвозможен – но ты сам разрушил мост…Куда же плыть теперь, и чьим стараньемразвитие течет наоборот —меняется не Бог, то мы не тянем,и тут виной не быт, а быт не тот,не столько где открытия, как гонкасхватить себе побольше, чтобы впрок,но иногда где тянет, как в воронкув единство с миром, в прежний диалог.Но с кем теперь… о чем… – одни осколкиот символа, опять меж нас стена,у легкого Рублевского престолазвук отнят… И куда летит страна?Чей выбор? Чья подсказка? Чья помогамеж старым или новым прожитьем?Мы снова у провала ль, у порога —какое обольщенье изберем?В глубинах потаенного пейзажа,казалось, провидение и есть:день полон солнца, ночь черна, как сажа,но мы бессмертны… В эту шкуру влезтьи вылезти бы… «Радугу моюя полагаю в облаке завета,пролегшего меж нами…» – на краюнебес Господь воззвал? приснилось это,дождем пролившись? Все нудит упрямовопрос, как бы взрывает пласт лемех:Предвечный – это тот, что перед ямой?Всевышний – значит, тот, что выше всех?От нас-то что тогда? Зачем конецтакой бескрылый внешне, как простуда?Зачем две тыщи лет – вещал писец! —никто так и не явится оттуда?Который раз, листая чьи-то бредни,плаксивые, как детский говорок,в бунт снова… Вот последнее в последнем:тщета, как влага, спрячется в песок,Сизиф промерит камнем пересказпро радужное это заклинанье,но сам я вижу много честных глаз,и что ж – кроить абсурдом мирозданье?Возможно, мы из хаоса, возможно,он как-то и осмыслен впереди,в миг роковой Аврам отбросит нож… Ноне смысл к нам – мы к смыслу на пути,чтоб выжить вместе всем. По одномумы, как ни бейся, все-таки сгораем,свет отражая мира или тьму,своим толкаясь Адом или Раем.Под чьими разноперыми крыламиидти? Куда? К кому? Кем выдан срокпутей? Как отчуждение меж намипреодолеть? Вся вера – между строк?Помимо легкого соблазна ли, поми-мо тяжкого преддверья тупика,пресытившись святым, безбожным Римом —скалу покатим наверх сквозь века?Назвать все это соловьиным бредом —смешно, писцу большая выйдет честь,но майской ночью глубина пейзажавзовьется трелью! Значит, что-то есть…

Утешение Харона

Пространство расширяется к концу,мой сын, что не постигнуть человеку —ты тоже увлечешься на плацусиюминутным. Но мы входим в рекувторично, где откроется просторкак будто тот же, свойственный земному,где, вроде, та же Троя и Гекторзнакомые по зрячему слепому.Но как вам, хоть и избранным, понятьпутей нездешних, высшего итога…Смешно… в слезах выпрашивает матьтебе бессмертье бренное у бога,что сам не знает завтрашний маршрут,скорее не хозяин, а приказчик,поскольку и ему рядно прядутстарухи и сколачивают ящик.Вдобавок игры тех, что раструбятпро щедрость сердца, мощные ладони.Сомнительность бессмертия – тебя,как Гектора, твои оплачут кони…В 15 взмыв, умолкнуть в 25!..Все дело в протяженности мгновенья,в той женщине, которой ты опятьв любви безмерной клясться на коленях,как первой, станешь, в общем не солгав:все первое, вернее – все впервые,а где ты прав, Ахилл мой, где неправ,не скажут ни Эллада, ни Россия.Мы те же и не те, чем там, где доотрыва, где как будто не старелиеще… Но размывается простор,хоть реки тянут к той же параллели,откуда двинем вниз лицом к лицус героями потрепанного мифак земле, что углубляется к концу,покуда море сдерживают рифы.

Старый диван

Как все забывается быстро: и мирвчерашний, ты сам, на фантазии падкий —выносится память с хламьем из квартиркубизмом разломанной детской кроватки,рисунком, нечаянно всплывшим, где домстоит набекрень, в чем рука не повинна,где тоже себя ощущаю с трудомв далеком подобье трехлетнего сына.И, глубже еще разгребая костержилой суеты, уж подернутой тленом,приснится вдруг старый диван из тех порнаивных и нищенских – послевоенных.Там дней вереница терялась в трудах,и ночи стекали задушенном криком —как узкий диванчик вписался б в размах,объявленный гордо злодеем великим?Но пары, укутавшись сумраком, гдесплетались в безумных объятиях тел игде время, стекая в своей наготев провалы изломанных душ, не хотелоостаться безликим – там кто виноват,что мы не исчезли под чье-то пророчье:возможно, на этом диване зачати я был случайной июльскою ночью.Чтоб всем циркулярам и судьям назлонесло меня к жизни мальцом несмышленым,два валика рыхлых легли на крылов тогдашнем спитом коммунальном загоне.Где судеб немало истает и дней,покуда прострация слепится в образ,обивка с годами пятнилась сильней,пружины все злее впивались под ребра…Костром пионерским, как бурной рекой,сюжет промелькнет в перевернутой раме,исторгнув из прорвы одно рококо,где в сюрреализме источится память,изгладится и, пронырнув океандеталей иных, похиляет вразвалкув прапамять потомков, где старый диванвсплывет, отходя, как то время, на свалку.

От августа до октября

(реквием)

Брату

I. Попытка со-чувствования (август)