Предновогодние хлопоты IV

Но вместо этого она горько расплакалась, продолжила говорить Василию о том, что детям нужно прививать любовь, тогда, возможно, они родителей на старости лет куска хлеба не лишат и похоронят по-человечески. Василий роптал, и никак не хотел соглашаться с женой. Он не мог вспомнить, чтобы его отец, когда-нибудь играл с ним маленьким. Вечно усталый, и частенько выпивший, вечно ссорящийся с матерью, иногда поколачивающий её, отец был безразличен к интересам сына, а Василий проводил всё свободное время среди дворовой шпаны, где получал довольно специфические понятия о жизни.

Когда Василий учился на слесаря по ремонту автомобилей и одновременно на водителя, он ещё больше отдалился от родителей. От одежды его теперь не выветривался запах бензина, руки никогда не отмывались добела, он уже попивал, курил, ругался скверно, нахватался от водителей всяких жаргонных словечек. Служил он в Казахстане, вначале водил грузовик, после «Волгу» командира части, который в нём души не чаял. Водителем он был классным, машину знал прекрасно, простоев никогда не случалось, ремонтировал её сам. И служилось ему вольготно: приходил в казарму только спать, его не беспокоили. Возить «хозяина» приходилось не только по делам, домой, но и на дачу, и на охоту, по магазинам. Жизнь полковника была у Василия на виду. «Хозяин» был беспринципным хапугой в погонах. К «народной» собственности относился, как к личной, тащил домой из части всё, что считал нужным, включая продукты, дачу ему строили на «халяву» солдаты, он толкал налево бензин и солярку, стройматериалы, списывал и продавал оборудование.

Василию деятельность полковника нравилась. У него складывалось устойчивое циничное мировоззрение, сводящееся к простой формуле: бери всё, что плохо лежит, так делают все, и чем выше ранг человека, тем больше он может хапнуть. Он стал почти членом семьи полковника, тот даже уговаривал его остаться на сверхсрочную, но он не согласился. Домой он вернулся с документами водителя первого класса и с чеком на тысячу триста рублей. В стройбате платили за работу и деньги эти были неплохие для того времени.

После службы пожил он дома недолго. Постаревшие родители совсем озверились. Ругались по пустякам, «доставали» его своей скупостью и бережливостью: не выключенная лампочка в туалете могла вызвать бурю эмоций и разговоры на целый день. Недели через две после возвращения домой, он устроился на автобазу водителем, стал шоферить, а вскоре встретил Любу.

– – —

Люба умерла во время вторых родов, Егорку спасли – мать не удалось. Роды были с кесаревым сечением, произошло заражение крови. Люба умерла 13 января 1989-го года, в эти дни проходила последняя в истории СССР перепись населения. Рождение Егора увеличило народонаселение страны на одну единицу, но итоги этой переписи в скором времени стремительно и трагически были перечёркнуты: страна кроваво рассыпалась, на её скукожившихся просторах воцарялся хаос, неся с собой смерть, разруху, нищету, кровь, страдания миллионов людей.

Перед родами Любаша стала в очередь на расширение жилплощади, и, наверное, её радужные планы обязаны были положительно разрешиться, как и другие разные планы миллионов обычных советских людей, если бы не предательство фарисеев, внедрившихся во власть, мизантропов с глобально гнилой системой взглядов на жизнь, пауков-кровососов, обращающих кровь своих жертв в сверкающее золото, от отцов своих впитавших матрицу «эта страна», составляющие вместе общность мерзавцев, сводящих цивилизацию в могилу, утилизаторов наследия отцов и дедов.

Василий остался с двумя детьми. Отец Василия к тому времени умер, мать поначалу взялась было помогать сыну, но вскоре разнылась, ссылаясь на плохое здоровье, и он оказался буквально связан детьми по рукам и ногам. Был у него один депрессивный момент, когда он даже решился отдать детей в детский дом, но одумался. Кляня судьбу и тяготы жизни, он нанимал нянек, клал детей в больницы, устраивал их зимой в профилактории и санатории, летом в оздоровительные лагеря, «бомбил» на машине ночами, днём водил грузовик, развозил продукты по магазинам. Воровал при любой возможности продукты, которые развозил, способов для этого было немало.

Люди его жалели, приходили на помощь: как не пожалеть, одинокий мужчина, вдовец в расцвете сил с двумя детьми? Ненадолго он сходился с разными женщинами, которые очень быстро бросали его, узнав о детях и комнате в коммуналке. Кому нужны такие тяготы? Ему была нужна женщина для ухода за детьми, помощница в тоскливой, тяжёлой череде дней похожих один на другой. Он стал запивать, на работе на него скапливались докладные. Из жалости его терпели, но однажды всё же попросили написать заявление об уходе по собственному желанию.

С бойкой Натальей он познакомился ночью, когда она остановила его машину. Слово за словом, они разговорились. Василий поведал ей о своей горькой судьбе. Оказалось, что она тоже одинока, живёт с мамой и четырьмя детьми, и они довольно быстро сошлись и стали жить вместе.

Жадная, предприимчивая, с цепкой хваткой, Наталья, озлобленная своей планидой, давно и безуспешно искала мужчину-добытчика. И хотя Василий не совсем подходил её материальным запросам, но на безрыбье и рак рыба: она вцепилась в него мёртвой хваткой, быстро прибрав к рукам. Об ораве детей она вначале рассуждала просто: вместе переживут как-нибудь, где пять тарелок каши, там и шестая найдётся, только детей Василия она полюбить не смогла.

А Василий особенно не упирался, привык быстро к своей новой ипостаси добытчика, понимая, что шансов найти женщину, которая приняла бы его с двумя мальчиками, практически нет. И он «пахал», как проклятый, чтобы свести концы с концами: работал продавцом и водителем у торговцев азербайджанцев, торговал зимой ёлками, осенью арбузами, летом овощами, водил большегрузы, побывал личным водителем у большого начальника и был выгнан за кражу бензина из хозяйского бензобака; ещё раз был выгнан за воровство на продуктовом складе, работал «подсадным» у напёрсточников, водителем у дагестанских бандитов, ремонтировал машины на станции техобслуживания, продавал лотерейные билеты. Подолгу он нигде не задерживался, к криминалу относился спокойно, как к чему-то нормальному, само-собой разумеющемуся поветрию новых времён, да и сам не прочь был совершить противозаконные действия, если они обещали дать денежный результат.

Пару раз, работая продавцом на рынке, он смывался с выручкой, его не находили – везло. Наталья поощряла такие подвиги, они оба считали, что торгаши от такой малости не обеднеют. Два раза по инициативе Натальи «дружное» семейство объегорило хозяев квартир, у которых они снимали жильё. По-тихому, не уплатив положенную плату, они съезжали на новые съёмные квартиры. Свою комнату Василий, по настоянию сожительницы продал, мальчиков прописал у матери. Трёхкомнатную квартиру у Московского вокзала, которую оставил ей бывший муж, Наталья сдавала внаём за неплохие деньги.

Этот год у Василия был чёрным: за вождение в нетрезвом виде его лишили прав, ему приходилось перебиваться случайными заработками. Они с Натальей влезали в долги, занимали деньги, не особенно заботясь об отдаче, испортили отношения со многими людьми. Василий стал делать криминальные ночные вылазки. Наталья одобряла.

– – —

– Когда права получишь? – спросил Денисов.

– После Нового года в конце января, – позёвывая, ответил Василий, оборачиваясь к двери, из-за которой показалась черноволосая девичья головка.

– Пап, ты маме нужен.

– Брысь. Закрой дверь, приду скоро, – раздражённо прикрикнул он на неё.

Денисов, помявшись, наклонился к нему и тихо сказал:

– Да ещё вот что…одна твоя рука весит, как весь Егорка, а следы на спине и попе у него не слабые. Это ж твой сын, твоя кровинка. Не думаю, что твоя женщина может тебе даст бить её девочек. Будь жива твоя жена, она не позволила бы, наказывать сына таким образом. Когда моя жена увидела следы, очень разгневалась, хотела в больницу ребёнка везти, чтобы побои засвидетельствовать. Мне с трудом удалось её уговорить, понимаешь? Ты не делай больше этого, пожалуйста, это не полезно ни душе, ни здоровью мальчишки и тебе, кстати, может аукнуться, законы пока ещё существуют. А подруга твоя, ты извини, останется, думаю, в стороне.

Лицо Василия побагровело.

– Ну, блин, сучок, вырастил Павлика Морозова!

– А вот это ты зря. Он добрый, милый и отзывчивый мальчонка, и несчастный оттого, что взрослые живут не по-человечески. Прошлая ночь могла для него закончиться трагически, и это было бы на твоей совести. Из-за страха наказания малыш не пошёл домой, а с такой крохой чего только не могло случиться: под машину мог попасть, замёрзнуть, на ублюдков нарваться. Не нужно, Василий, богатырскую силу свою показывать, если хочешь, чтобы Егорка не бегал больше. А я, с твоего позволения, проведывать вас буду. Идёт? – сказал Денисов серьёзным тоном, глядя в тусклые глаза Василия, с удивлением увидев в них неожиданно блеснувшую лукавую «бесинку, вслед за которой неожиданно последовала громкая со слёзным надрывом тирада:

– Да чего там! Да, правильно, правильно всё ты говоришь, мужик. Чётко и правильно! Ну, так сложилось у меня, понимаешь? Так сложилось! Не фартовый я! Попал в колею и не могу выбраться. Такая безнадёга, в натуре, хоть волком вой. Хожу кругами, всё кругами да кругами, как заколдованный. Да, ладно. Отобьюсь как-нибудь. С Егором я понял, согласен, мой косяк это. Согласен, не прав я. Жалею после, но такая засада, чёрт возьми. Не знаю, как выкарабкаться. Хреново. Всё хреново. Тебя, как по отчеству-то?

– Николаевич, – Денисов с удивлением уловил в этой тираде Василия, необычные, новые и живые интонации.

Василий нервно потёр мочку уха.

– Я тоже Николаич. Николаич-недвораич. Понял я всё, понял. Ты кино видел «300 спартанцев»? Да видел, видел. Так их триста было, понимаешь, триста? А я – один! А их (он кивнул головой на свою дверь) – восемь! Дети, женщины! Нет, я, конечно, сволота. Но жизнь, блин, жизнь! (он со зверским видом, выкатив глаза, схватил себя за горло). Продыху от неё нет! Нету! Засада такая, никому не пожелаю – хоть вешайся! Всё на мне, всё!

Он резко замолчал, опустил голову, вид у него был смятенный. Подняв голову, хрустнул пальцами, отрешённо мотнул головой, голос его понизился до таинственного хриплого полушёпота:

– Слушай, Николаич, если я тебе это сейчас скажу, ты вообще меня за урода и ублюдка полного станешь считать. За последнего урода в мировом плане, блин. Ёлы-палы, вот докатился-то! Нет, не могу сказать, не могу – это уже переборщение будет. Не могу! Короче, давай-ка лучше прощаться, за Егорку не беспокойся – с этим баста! Заезжай, Николаич, за Егора спасибо! – на лице Василия горело страдание, глаза повлажнели, будто он сдерживал слёзы

– Да, говори же, что хотел сказать, чего там, – удивляясь мимическим метаморфозам лица Василия, заинтересованно спросил Денисов.

Василий, отводя глаза в сторону, молчал долго. Когда глянул в глаза Денисова немигающим, пронзительным взглядом, произнёс быстро, отчаянно рубанув воздух рукой:

– И, блин, скажу! Думай после про меня, что хочешь. Выхода у меня нет. И считай меня хоть за урода, хоть за…

Он сделал ещё одну долгую паузу. Следующая его тирада была горячей и быстрой. Смотрел он в пол.

– Одолжи, Николаич, пожалуйста, если сможешь, двести-триста рублей. Такие деньги, когда работал, я и за деньги-то не считал, да дома ни рубля, дети голодные, я весь в залогах, долгах и негде взять, на хлеб денег нет. Я отдам, отдам, с процентами отдам. Честно отдам, как только права получу и работать начну, январь – вот он, рядом. Всё отдам и то, что у тебя тогда … с процентами. Отдам, Николаич отдам, зуб ставлю, это пока всё, что могу в залог поставить, а с ночной работёнкой конкретно завязываю. Всё правильно ты говоришь. Завязываю.

Денисов от неожиданности отшатнулся от него, но в следующий миг, покраснев, суетливо полез в карман за бумажником.

Деньги Василий взял как-то вальяжно, медленно, даже словно с неохотой, не глядя, сунул их в карман бушлата, лицо его, будто невидимый выключатель сработал, приняло прежний, скучающий вид. Ещё через минуту молчания он неприкрыто зевнул, буднично протянув:

– Спас, Николаич. Я отдам, обязательно отдам, не думай даже. Ты заезжай, заезжай к нам, шершавой тебе дороги.

Денисов не сразу понял, что ему сообщают о том, что аудиенция закончена. Разглядывая Василия, он неожиданно подумал, что тот, слушая его нотации, в какой-то момент уже думал только об одном, разрабатывал именно этот ход: попросить денег.

Дверь опять приоткрылась. В дверной проём высунулось одутловатое лицо «мамы Наташи». «Стрельнув» глазами на Денисова, она недовольно сказала: «Василий, тебя к телефону», и исчезла за дверью, оставив её приоткрытой.

Денисов смотрел на Василия с грустью, в голове мелькнула быстрая и обидная мысль: «Профессионалы! Уже неоплаченный телефон включили?»

– Ну, пойду я, пока. Сам видишь, как живём, поговорить не дадут, – суетливо проговорил Василий, отводя глаза в сторону, и, протягивая ему потную руку. – Ты заходи, заходи, Николаич.

«Когда деньги будут», – сказал про себя Денисов, а вслух проговорил:

– Это непременно. С удовольствием воспользуюсь твоим радушным приглашением, Вася. Заезжать буду, благо рядом живу. Буду интересоваться твоим и Егоркиным здоровьем. С Наступающим тебя. Звонить буду. Ты телефон, постарайся подключить.

Василий изменился в лице, усмехнулся.

– Гостям мы всегда рады.

Когда за ним захлопнулась дверь, Денисов неожиданно рассмеялся, развёл руками, воскликнув негромко: «Прямо-таки какие-то Диккенсовские персонажи, или, скорей, герои Фёдора Михайловича! Такие, ну, очень петербургские кадры из романов девятнадцатого века! Друг Василий – помесь Фердыщенко с генералом Иволгиным, и «гнусным» Лебедевым. А больше даже на «господина с кулаками», отставного боксёра Келлера, который лил и лил свои излияния, намереваясь занять у Мышкина денег, а после с восхищением «благородно» воскликнул: «Не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне двадцать пять и довольно». Но как была сыграна мизансцена Василием, какая натуральность отчаяния и проснувшейся вулканизирующей совестливости!».

И в лифте, и по пути к машине, он не мог избавиться от мыслей о Василии, анализировал его поведение и не мог успокоиться, поражаясь животной мимикрии, наглости и изворотливости этого человека.

«Попросить в долг у человека, которого ограбил! – думал он. – Нет, я, конечно, допускаю, что голод не тётка, даже не допускаю, а уверен, что так оно и есть. У этой пословицы добавочка есть: голод не тётка, а мать родная, в том смысле, что голодание полезно для души, ему, кстати, не мешало бы поголодать. Но, какой абсолютный пофигизм? Как легко у него это вышло! Спокойно, деловито безо всяких долгих топтаний на месте, стыдливого опускания глаз долу, растерянности и нервозности, как это бывает у людей просящих взаймы, обычно смущающихся, давящих в себе болезненную гордыню (а вдруг откажут?!) и при этом торопливо и много балабонящих, запинаясь, вокруг да около. Профессиональный попрошайка, не без шарма артистического. Так работают артисты в спектакле, который они играют двести первый раз. И в двести первый раз они работают на «автомате» изображая стыд, страдание, дрожь омерзения, восхищение. Но при всём этом был небольшой и своеобразный нюансик. В его просьбе, мне почудилось нечто, как бы это сказать точнее, слышался некоторый оттенок требовательности, настойчивости, напора, будто я непременно обязан был ему дать эти деньги, что я не имею права отказать ему. Большой же опыт у Василия в такого рода делах! Мантифонил цицироновски, по – слову Чехова! Надеюсь, он не репетирует у зеркала свои тирады, психолог. Но от меня теперь ты не отделаешься, Вася, – раз пригласил, буду заходить в гости. Это повод видеться с Егором, контролировать ситуацию. Думаю, и Егорка теперь будет мне звонить».

Рассмеявшись, он пробормотал: «Но «услуга» посещать Егора, по-всему, будет платная». Он вспомнил одного кидалу, которого как-то подвозил в Уткину Заводь. Этот богатырского вида мужчина очень грамотно с ним беседовал о религии, обнаруживая недюжинные познания в предмете разговора. Сыпал цитатами из Нового Завета и высказываниями старцев и мудрецов, а когда приехали, выходя, сказал с каким-то радостным удовлетворением: «А вот платить-то, братец, я не буду!». При этом он не смылся сразу, как это делают обычно хилые молодые кидалы, а некоторое время постоял подбоченясь у дороги, нахально улыбаясь, все своим видом показывая: «Ну как я тебя? А слабо выйти? Имей в виду, со мной греха не оберёшься!» Он упивался своей победой и безнаказанностью.

Ещё один колоритнейший персонаж мог попасть в разряд петербургских героев из произведений Достоевского. Как-то ночью он встретил этого человека у Троицкого моста. Он уже ехал домой, а этот тип неожиданно проявился из темноты, откуда-то из-за кустов с поднятой рукой. Денисов остановился, а он, ничего не говоря, моментально уселся на переднее сиденье, приказав: «Новочеркасский проспект, дружище. Тут рядом. Мостик Петруши Великого перескочим и мы дома».

Был он в лёгком пальто, шляпе, небрит, «парил алкоголем». Поскольку Денисов ехал домой, он не стал вступать с пассажиром в денежные выяснения, это было по пути, он сам жил на этом проспекте. Узнав у пассажира номер дома, он, рассмеявшись, сказал ему, что ему повезло – они соседи. Через минуту пассажир солидно представился: «Паркин. Писатель. Прошу не путать с английским «паркинг». Слово «паркинг» он произнёс со смачным американским акцентом. По пути он азартно и с неподдельной горечью говорил о трудностях жизни писателя в нынешних экономических условиях, о том, что творец стал участником рынка, а делец подчинил себе творца, искусство превратилось в товар, и что будь жив сейчас Достоевский, ему бы невыразимо туго пришлось в наших временах, дескать, он вполне мог стать неформатным. Денисов хотел ему возразить по поводу «трудностей» у Достоевского, на которого при жизни не особо сыпалась манна небесная, приходилось работать в цейтноте из-за кабальных условий издателей, но передумал, что-то ему подсказывало, что его говорливый пассажир из категории фирменных питерских ловкачей и с опытом: откровенность его была излишне «откровенной».

У своего дома (соседнего с домом Денисова), мистер Паркин легко и непринуждённо выпросил его номер телефона, дабы завтра встретиться и оплатить проезд. Выходя, он щегольнул своим английским: «I d like to meet you». Поставив «пятёрку своей интуиции», Денисов, дал ему номер телефона, допустив, что это один из своеобразных интеллигентных питерских персонажей, у которого, в самом деле, случились трудные времена. Говорун был ему интересен и симпатичен, хотелось узнать и возможное дальнейшее развитие событий.

Паркин-писатель позвонил на следующий день утром, сказал, что ждёт его у входа в универсам. Денисов из интереса пошёл, (как раз хлеб нужно было купить), внутренне с удовольствием говоря себе: «Есть ещё в городе интеллигенты, люди чести и долга». Паркин поздоровавшись, без околичностей попросил у него десять рублей: «Умираю, спасите, сударь. Долг отдам, как только гонорар получу». Этот эпизод занял достойное место в дневнике Денисова. Паркин больше не звонил.

«Мимикрия в растительном и животном мире естественна и определена выживанием. Мимикрия в обществе людей часто принимает такие редкие мерзкие и многообразные формы, что, наверное, и сам Создатель схватился бы за голову в невыразимом смущении при виде некоторых приобретённых черт в созданных им творениях. Поразительно, как в момент, когда царственный Василий начал говорить со мной об этих несчастных деньгах, лицо его преобразилось. В нём появилась некоторая подвижность, хотя я уже решил, что он всегда такой – с резиновым и непробиваемым эмоциями лицом. А тут, блеск в глазах, размягчённость взора, страдание, даже, кажется, слеза в глазах блеснула. И как сразу лицо его изменилось после получения денег, мгновенно вернулось напускное равнодушие и полупрезрительное выражение. Сделал дело – гуляй смело! Господи, да он, пожалуй, даже торжествовал! Да и за деньги-то не считал то, что у меня выцыганил! Боже, какие редкостные фрукты произрастают в твоём саду! Обещал с бандитизмом завязать. Завязать-то, может быть, он с этим завяжет, да непременно какую-нибудь новую бизнес-идею разработает с «мамой Наташей». Но насчёт Егора он, думаю, меня понял. И это моя маленькая победа, это меня радует», – думал Денисов, прогревая мотор машины.

По обледенелому «карману» он выехал на проспект, названный именем пламенной революционерки Коллонтай, валькирии революции, как её называл Троцкий. Здесь, в так называемом Весёлом посёлке, множество улиц было названо «весёлыми» фамилиями героев революции. Серой чередой замелькали однотипные бетонные многоэтажки.

«Сколько же страданий таится за стенами всех этих домов, сколько мерзости, боли, трагедий, сокрушительных крахов судеб, неожиданных смертей спрятано за ними. На виду благообразная пристойность столичного города, трёхсотлетие которого совсем скоро собираются встретить широко и помпезно, истратив на это колоссальные средства. Шикарные клубы, сверкающие рекламой магазины, с полками заморского товара, отели, супермаркеты, торговые центры, красивые фасады, призванные создать видимость европейского города, а на поверку вот такие подъезды, как в доме Егора и такие семьи, где люди и дети живут без любви и надежды. Жизнь без надежды делает людей равнодушными к чужим бедам, совсем ужасен финал, когда и к себе человек становится равнодушен. Когда он перестаёт слушать свою душу, забывает о ней, а она замолкает, прячется в глухом подвальчике, покрывается жиром оттого, что не работает, не горит жизнью, лишь мерцает тихо, вспыхивая только при каких-то потрясениях. Закостеневший человек боится говорить со своей душой, потому что, не дай Бог, она вдруг начнёт будоражить его, попытается его разбудить, станет мучить его, напоминать ему о несбывшихся мечтах, преданных людях, ошибках, которые хотел исправить, но не исправил. Душа атрофируется, как любой орган, который остаётся без работы. Суета сует. Мой недавний пассажир, старичок с мыслями Григория Сковороды, говорил о жителях городов, как о собирателях ненужных вещей, о теплохладности, об адской силе денег, атомизации, большей скорости жизни горожан по сравнению с жизнью сельчан. И неглупый азербайджанец Тельман говорил о том же, что горожанин бегает, смотря в асфальт, под которым канализация, забыв про звёзды на небе. И это так. Вопросы хлеба насущного и зимних ботинок для многих в наши времена уже становятся не актуальными и, слава Богу, но миллионы сытых атомов в ботинках и пальто проносятся мимо оборванца, нищего попрошайки, не бросив ему монетки на кусок хлеба, не вспомнив, что ещё недавно они сами нуждались. Если души мертвы – мертвы и глаза. Такие глаза оживают только на виды, которые им приятны. Они недовольны видами бездомных и стариков, портящих пейзаж, не сжимается сердце у них от вида несчастных сородичей. Вот проносящийся мимо джип новой марки действительно ему интересен. Жгут сердце мечты купить такой же, хочется сменить свою «Мазду», хорошую, не старую ещё машину на такой джип. С завистью провожая взглядом чудо автопрома, индивид тяжело вздыхает: нужно достроить в доме третий этаж. Зачем? В семье всего три человека и прибавление потомства в планы не входит. Но человек суетиться, запасается впрок: в его доме не один холодильник и телевизор, две дюжины костюмов и несметное количество рубашек, он заботится о здоровье – ходит в фитнес клуб, покупает в аптеке дорогие витамины. Я недавно видел сам, как в аптеке подобный деловой, по всему, господин исходил из себя в досаде на бабушку впереди него, берущую флакон корвалола за три рубля шестьдесят копеек. Он весь кипел, оттого, что дрожащая рука бабули никак не могла собрать сдачу со своих пяти рублей, брошенную на блюдце угрюмо и раздражённо за ней наблюдающей продавщицей. Эти копейки никак не шли в трясущую руку старушки, кожа которой была похожа на старый пергамент. Руки эти, по всему, мёрзли в морозные дни блокады и, наверное, выстирали за жизнь такое количество белья, что его хватило бы на целый полк. Они не слушались её, а занятой и респектабельный сноб позади неё нервничал и морщился, нервно топтался. Не пора ли уже сделать отдельные элитные аптеки для таких господ?! – подумал я тогда. Когда же она ушла, наконец, унося свой заветный корвалол, господин взял дорогие витамины и крема, и о, метаморфоза! лицо продавщицы засветилось почтительным, услужливым светом, глаза излучали благожелательность: перед ней был достойный внимания и уважения респектабельный господин, а не какой-то забулдыга, пришедший за бутылкой «Боярышника на спирту», или старик берущий «Парацетамол». Вот они виды современного города, виды его нравов. Всё больше презрения и снобизма к лохам-неудачникам, почти исчезло представительство народа во власти, культуре, общественной жизни, жизнь народа всё меньше освещается в СМИ, но ярко выпячивается жизнь удачливых, поймавших птицу счастья за хвост. Они везде: в журналах, телевизоре, рекламе, на радио. И это не инопланетяне, это тот же народ, но принявший правила игры, перерождающийся в выползней и снобов разной ипостаси. Как быстро изменился менталитет! Недавно читал статью Бодлера, в которой он ярко обрисовал парижских снобов своего времени! Поэт мог быть прекрасным публицистом, представив читателю три образчика снобов. Актёра, предвкушающего извращённое удовольствие при мысли, что он надует и заодно прослывёт милосердным, всучив фальшивую монетку нищему. Остряка, однажды сказавшего поэту: «Почему эти нищие не надевают белых перчаток, когда просят милостыню? Они сколотили бы целое состояние». И двойника остряка, брякнувшего: «Не подавайте этому оборванцу – его лохмотья недостаточно живописны». Буйно растут и у нас такие бездушные остроумные «парижские» экземпляры. Не лузеры – победители. Победители своего народа», – думалось Денисову.