Предновогодние хлопоты IV

Стены старого лифта были исписаны и перечёркнуты любителями настенных петроглифов. По всему молодое поколение вело между собой ожесточённую войну. Это была война любителей музыки Виктора Цоя и поклонников американского музыкального течения хеви-металл. Кнопки лифта какой-то варвар безуспешно пытался спалить. Егор нажал кнопку девятого этажа, лифт, помедлив, заскрежетал натужно и пошёл вверх

Разглядывая чьё-то творение на стене лифта, – поверх шприца, из которого вытекали капли, было написано по-английски White power, – Денисов сокрушённо покачал головой, думая: «Скорее «White death»». На лестничной площадке девятого этажа, где они вышли с Егором, на стене был тот же рисунок и та же надпись. «Подъезд неблагополучный», – заключил он.

– У нас в доме наркоту продают, – хмурясь, сказал Егор, поглядывая на него.

– Вот как. У вас тут оказывается супермаркет.

– Азеры, – хмыкнул Егор.

– Какая квартира? – взглянув ещё раз на рисунок со шприцем, спросил Денисов.

– 196-я, – Егор трусил, глаза его беспокойно бегали.

Они подошли к обшарпанной двери, обшитой вагонкой. Мальчик прижался к Денисову, на лбу у него выступили бисеринки пота, зрачки расширились. Нажав кнопку звонка, Денисов наклонился к его уху.

– Егор, мы ведь договорились…

Мальчик поспешно кивнул головой, но видно было, что сделал он это механически – глаза его напряженно смотрели на дверь. Он побледнел.

Денисов ещё раз нажал на звонок. За дверью происходило шумное сопение, поскрёбывание, беспокойные собачьи постанывания, а после грубоватый женский голос, прикрикнул: «Ну-ка, пошли вон от двери, заразы», но собаки не перестали волноваться. Послышался звук проворачиваемого замка, и мальчик юркнул за спину Денисова

За открывшейся дверью стояла женщина лет сорока в тёплом халате и шлёпанцах, черноволосая, с круглым одутловатым лицом, и рдеющими на нём красными пятнами, полные губы были недовольно сжаты. Позади неё рвались собаки и высовывались любопытные мордашки двух девочек. Женщина смотрела на Денисова недоумевающе и недовольно. Маленькая собачонка прорвалась за дверь и заскочила за его спину. Радостно повизгивая, и, сделав лужицу, она подпрыгивала почти до носа Егора. Он взял изнывающую от радости собачку на руки и вышел из-за спины Денисова.

– Ах, ах, ах! Вторая часть Марлезонского балета. Кого мы видим! К нам беженцы, – забегала глазами женщина.

Выражение недовольства испарилось с её лица, растерянности ей скрыть не удавалось

– Явился, не запылился! Где же ты был, щенок? Тебя вся питерская милиция ищет, полгорода на уши поднял, что ж ты такое вытворяешь-то?

Егор опустил собаку на пол, свесил голову на грудь, стал «рисовать» на полу носком ботинка.

– Здравствуйте, – улыбнулся Денисов, чуть не сказав, «мама Наташа». – С вашего позволения я сейчас всё вам объясню. Меня зовут Игорь Николаевич Денисов. Вы позволите мне войти?

Женщина замялась. Неохотно, настороженно разглядывая его, посторонилась. Денисов слегка подтолкнул в спину Егора, на которого напал столбняк, и они вошли в узкую прихожую.

Под густо увешанной зимней одеждой полкой-вешалкой были свалены в кучу ботинки, сапоги, тапочки. Денисов, поставил пакеты на пол, Егор стал с ним рядом. «Мама Наташа» молчала. Поняв, что его не приглашают раздеться, Денисов вздохнул:

– Если коротко, то дело обстояло так. Я проезжал на машине поздно ночью и на автобусной остановке увидел ребёнка. Он сидел на скамейке и спал. Это было в двух шагах от моего дома. Я усадил его в машину, он не просыпался, привёз его домой, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке. Скорую мы не стали сразу вызывать: нужно было быстро убедиться всё ли в порядке с мальчиком, ни обморожен ли он, её можно было вызвать домой, если в этом появилась бы нужда. Вы, наверное, не хуже меня знаете, что они могли бы приехать не очень скоро, а в таких случаях дорога каждая минута. После того, как мы с женой привели мальчика в чувство и убедились, что он не обморожен, я нашёл в его ранце дневник и в нём ваш домашний телефон. К сожалению, телефон ваш молчал, (губы женщины дёрнулись), я безрезультатно потратил полчаса, пытаясь дозвониться. Потом Егор крепко заснул, видимо сказалось утомление, а адреса он своего нам не назвал. Утром он нам сказал, что живёт в Весёлом посёлке и покажет свой дом… вот мы здесь. Понимаю, что вам пришлось пережить, но поверьте, я знаю не понаслышке, как сейчас работает медицина, и мне кажется, попади, мальчик, этой ночью в больницу, это могло стать для него тяжёлым стрессом. Конечно, если бы телефон ваш работал, мы бы встретились этой же ночью. Слава Богу, всё обошлось, вручаю вам Егора в целости и сохранности…

Денисов умолк, проговорив про себя: «Уф-ф! Как же долго пришлось объяснять «маме Наташе», что пасынок жив и здоров, а радость на её лице так и не прорезалась. Дар речи потеряла».

«Мама Наташа» молчала, и он неожиданно стал краснеть, стушевался, думая: «Оправдываться приходится».

Егор присел, он развязывал шнурки ботинок, поглядывая на мачеху. Когда он поднялся, Денисов погладил его по голове:

– Ну, вот ты и дома, Егор.

– Брысь в комнату, – бросила неласковый взгляд на мальчика женщина и он, опустив голову, пошёл в комнату, за ним двинулись девочки, которые всё это время стояли рядом и с любопытством глазели на неожиданного гостя. «Мама Наташа», подождав, когда за детьми закроется дверь, растянула губы в подобии улыбки:

– Вам, конечно, спасибо…

«Как это, «конечно»? В смысле – есть какие-то претензии?» – вытянулось лицо Денисова.

– Спасибо вам, – поправилась она. – Извините, что не приглашаю вас в комнату. У нас очень тесно, большая семья, беспорядок.

Она маялась, покусывала губы, шарила беспокойным взглядом по сторонам.

– Егор мне говорил, что у вас большая семья, – сказал Денисов и тут же пожалел о сказанном, подумав, что он этим мог навредить мальчику.

Женщина кривила губы, кисло страдальчески улыбалась, будто искала какие-то нужные слова и не находила их, обстановка становилась тягостной. Из комнаты, в которую вошёл Егор, вышла, худенькая, трясущаяся старушонка со слезящимися глазами. Не успел Денисов с ней поздороваться, как она низко поклонилась ему, проговорив тяжело, с присвистом дыша:

– Здравия вам, милый человек, кланяюсь вам до земли. Мы так вам благодарны за Егорку, я всю ночь плакала. Господи, Господи, он же такой глупыш, слава Богу, что всё хорошо закончилось. Наталья, пригласи человека хотя бы на кухню, чаю…

– Мама, там стирка у нас навалена на полу у стиралки, – раздражённо перебила её дочь, не дав договорить.

«То есть, пора откланяться? Да, гостеприимством здесь не пахнет. Вот оказывается, как тебе приходится жить, Егорушка! А я надеялся на разговор человеческий, на слёзы радости на лицах. Ладно, ладно. Но я обязан кое-какие детали прояснить у этой гостеприимной молчальницы, и малость технично вразумить её, не задевая её высокого чувства собственно достоинства, – думал Денисов, сохраняя на лице почтительность.

Старушка взглянула на дочь, горестно вздохнула и повернулась к нему.

– Простите, добрый человек, мне прилечь нужно. Спасибо вам, огромное спасибо, дай вам Бог всякого добра.

Неслышно ступая, опустив голову, она вернулась в комнату.

– Скажите, Егор впервые у вас уходит из дома? – не сводя глаз с дёрнувшейся нервно мачехи Егора, спросил Денисов.

– Да чего ему уходить-то?! Что за дурь на него нашла? – чуть не сорвалась она в крик. – Живёт, как у Христа за пазухой. Учиться, балбес, не хочет, лодырничает, грубит учителям, отцу. Всё для него делаем, в санатории отправляем. Бессовестный, бегать удумал, позорит родителей.

– Может, есть смысл к детскому психологу его сводить?

– Да сколько можно! Врачи говорят недоразвитый он. Он же семимесячным родился…

– Ах, вот как, – проговорил Денисов, думая: «Что-то не похоже, уважаемая «маман», что он недоразвитый, у меня глаза есть. Если очень захотеть, то диагноз нужный, конечно же, для успокоения совести всегда можно поставить человеку нелюбимому».

Разговор прервался из-за того, что из другой комнаты вышел, зевая и почёсываясь, грузный мужчина в трико и тельняшке без рукавов, с помятым от сна лицом.

Денисов оторопело на него уставился. Он не знал верить ли своим глазам, но когда мужчина сказал бесцветным голосом: «Чё тут такое, Натали?» – сомнения его вмиг испарились: это был наглец недавно ограбивший его! По всему и он узнал его, покраснел, заморгал растеряно глазами, нервно заправил майку в трико, вытащил её и опять заправил.

– Не понял я? А это кто? – уставился он на жену.

Денисову показалось, что он ей быстро подморгнул.

– Вот… Егора человек привёз. Ты бы поздоровался, Вася, – с удивлением в лице, раздражённо сказала женщина, нахмурив брови.

А он, промычав что-то невнятное, затоптался на месте, глядя куда-то поверх головы Денисова.

– Здравствуйте. Надо понимать, вы, отец Егорки? – с любопытством разглядывая нервно зачесавшегося Василия, – спросил Денисов.

Он полностью взял себя в руки, успокоился и даже улыбался.

– Отец… отец я, – пробормотал Василий, отводя глаза в сторону.

– Рад с вами познакомиться, Василий, а меня Игорем Николаевичем зовут. У вас хороший умный сынишка, – сказал Денисов и, обернувшись к женщине, продолжил:

– Ну, что ж, всё хорошо, что хорошо кончается. Понимаю, с таким обширным семейством забот у вас выше крыши. Не буду вас больше отвлекать. С наступающим Новым Годом, счастья вам и всей вашей семье, любви, здоровья, душевного спокойствия и финансового благополучия.

– Последнее нам совсем бы не помешало, – фальшиво хохотнула женщина баском, добавив, – спасибо ещё раз и извините – у меня куча дел. Вася, проводишь человека.

Она прошла в кухню, закрыв за собой дверь. Вася нервно топтался на месте босыми ногами.

– С ночной смены, Вася? Без ЧП прошло? Как ночной улов? Вот ведь какие чудеса в нашей деревне происходят. Думал ли ты когда-нибудь, Вася, что твои клиенты в гости к тебе будут захаживать? Выйди на пару минут на площадку, нам поговорить нужно. И не запирайся, когда я выйду, это было бы глупо. Нам есть о чём с тобой поговорить. Не о том… о Егорке, – тихо сказал Денисов.

Василий смотрел в пол. Из приоткрывшейся двери высунулась голова Егора.

– До свидания, дядя Игорь.

Он вышел из комнаты, опасливо косясь на угрюмо молчащего отца.

– Я на Рождество приеду вас поздравить, так что жди меня. Забери пакеты, девочек угости апельсинами и бананами. «Тетрис» сестрёнке отдай.

Егор с тревогой бегал глазами с отца на него, Василий молчал.

– Иди, Егорка, – сказал Денисов, – иди, малыш. Сестрёнки тебя, наверное, ждут.

Егор, подняв пакеты, тихо проговорил:

–Тёзке и тёте Маше передайте привет.

– Иди уже, бродяга, – недовольно проворчал Василий, и Егорка быстро юркнул за дверь.

– Я подожду тебя на площадке, – сказал Денисов и вышел за дверь.

Василий вышел через пару минут в растоптанных ботинках и солдатском бушлате, провожала его мама Наташа.

– Ты недолго, Вася, через пару минут брательник твой ментяра подскочит, он только что звонил, – выжидающе замерев в дверном проёме, сказала она, бросив на Денисова строгий взгляд.

«О, Боже, мир слетел с катушек, успели переговорить! Маман, по всему, знает о ночном промысле супруга, может даже и благословляет его перед выходом на «работу». Ловко сообразила напрячь меня, приплела на всякий случай для устрашения липового брательника, который умеет звонить на отключённый телефон. Ха-ха-ха, припугнула. А Василёк наш хорош. Осознаёт ли он, что будет с его детьми, если попадётся и его посадят, или нарвётся на пулю, сейчас у многих «бомбил» оружие есть? Дети останутся сиротами, а мама Наташа тут же сдаст Егорушку в детский дом, с глаз долой, из сердца вон», – думал Денисов, благожелательно улыбаясь мачехе Егора.

– Да, ладно, иди уже, – махнул на неё рукой Василий раздражённо.

Она прикрыла дверь, оставив небольшой просвет.

Хрустнув пальцами, Василий закурил и сразу всё расставил по местам:

– Короче. Что ты хочешь? На мне, где сядешь, там и слезешь. Денег? Денег нет, и не будет. В милицию пойдёшь? Ничего не докажешь. Я по ночам дома сижу у телевизора, прикинь? Мои подтвердят. А в драке я жестокий, если надумаешь чего такого. И весовые категории у нас разные, прикинь. За Егора спасибо, нет базара, от сердца говорю. Так, о чём говорить будем?

Они стояли у батареи. Василий затушил сигарету в консервной банке и тут же закурил новую, руки у него подрагивали. Курил он «Мальборо» и Денисов подумал, что это расточительно курить такие дорогие сигареты, когда ты безработный и у тебя столько детей.

И неожиданно, не выдержав, рассмеялся. Рассмеялся от того, что интуитивно ожидал от этого наглеца именно такого напора и поведения и угадал. Василий вздёрнулся, глянул на него подозрительно. Денисов полез в карман за сигаретами и вспомнил, что они остались в машине.

– Я дрожу от страха. Не прыгай высоко, Василёк, – падать больно будет. Дай-ка мне твоих импортных, я свои в лимузине оставил, – сказал он

Василий протянул ему пачку. Он кривил губы, глаз у него дёргался. Денисов прикурил от его сигареты, закашлялся:

– Какая гадость. Одеколон, а не сигареты. Ты чего дёргаешься-то, Вася? Пистолет потерял? Не волнуйся так сильно – это вредно. Если будешь и дальше крысятничать, когда-нибудь непременно придётся встретиться с милицией, и хорошо бы только с ней, родимой, а не с ограбленными тобой водителями – это для тебя совсем плохо и больно может кончиться. Тебе бы пошевелить мозгами не мешало, подумать о том, что мне родимая милиция сейчас поверит больше, чем тебе, ведь я ей самого тебя могу предъявить, а не писюльку о вооружённом ограблении незнакомым уродцем. Кстати, я не поленился и заяву на следующий день после ограбления написал, портрет твой нарисовал, про наколку на правой руке сказал. Как-то вот так. Обещали засветить тебя, Вася, в «Криминальных новостях», так что станешь ты, вот-вот, телевизионной звездой. Не при, не при, Вася, не бери на дешёвые понты. И я не сирота, в этом городе родился и вырос, и друзья мои живы. И насчёт наших разных с тобой весовых категорий, дорогой Майк Тайсон, не надейся, вторую щёку я тебе сейчас не подставлю. Не понтуйся. Тогда, ночью в машине, на твоей стороне было преимущество наглого вора с оружием в руках и продуманный план. Не учёл ты только одного, что деревенька наша маленькая, люди в ней иногда случайно встречаются. И думаю, бодаться тебе со мной не с руки, подумай, чем это может для тебя закончиться. Но если честно, то в рожу твою позорную так и подмывало дать, в первый миг, когда я тебя увидел. (Василий, стал красным, скривился). Ты же водитель, как ты вообще до такой гнили додумался – грабить коллег? Догадывался, наверное, о том, что у многих водил имеется оружие, и ты мог элементарно схлопотать «обратку» – трудно не попасть в такую широкую спину. Что за смелость камикадзе? Дети остались бы без отца, инвалид Вася тоже не лучший финал жизни. И главное: совесть, она, что антракт себе устроила? Это же грех так поступать – люди выезжают «бомбить» не от хорошей жизни, у них тоже семьи, и, в сущности, заработок от такой деятельности пшик – не разбогатеешь…

– Грех! – скривился Василий. – А Березовским, Гусинским, Голдовским, Козленкам и Чубайсам не грех нас грабить? Им не стыдно, что заставляют нас жить впроголодь?

– Погоди, погоди, что ты лепишь? Я не Березовский и не Гусинский, и даже не владелец ларька. Я тебя не грабил, всё наоборот произошло, – поднял брови Денисов. – Мы люди и жить должны по человеческим понятиям, а не по воровским. Ума не приложу, как ты на это вообще решился? Шестеро детей! Один мальчик уже почти мужчина, кормилец твой подрастает….

–Да уж, кормилец, – хмыкнул Василий.

«Никому не верит. Даже детям своим. Отравлен неверием, выползень», – с тоской подумал Денисов, но вида не подал, будто и не слышал этого саркастического «Да уж».

– Ничего не проходит в этой жизни бесследно, всё взаимосвязано. За всё придётся однажды заплатить, не бывает случайных мелочей, Василий. В пятимиллионном городе встретились Василий и Игорь. Ночью Василий «попросил взаймы» у незнакомого ему водителя, в другую ночь этот водитель находит его сына, замерзающего ночью на автобусной остановке. А ещё через день Вася и Игорь встречаются, курят и беседуют на лестничной площадке. Такие, понимаешь, знаки, Вася, тебе, вообще, о чём-нибудь говорят?

Сердце Денисова неожиданно резко и болезненно торкнулось в груди, а вслед за толчком подступили неприятные покалывания под левой лопаткой, застучали горячие молоточки в висках. Он сморщился и непроизвольно, положив левую руку под сердце, сделал несколько давящих движений. «Планируем, загадываем, а всё может кончиться в один миг, – с неожиданно подступившим страхом», – подумал он и замолчал.

Боль в груди усилилась. Василий с непроницаемо-каменным лицом смотрел на него, а он замедленно возвращался к действительности, неожиданно осознавая: «Василёк не прошибаемо тупой, или это маска? У меня ощущение, что ему плевать на всё, что я ему тут говорю. Он скорей всего меня за идиота считает, новоявленным Макаренко и лохом, и ждёт не дождётся, когда я уйду. Ах, Егорушка, Егорушка, Егорушка-воробушек, запал ты мне в сердце. Но мне нужно закрепиться для пригляда за тобой, за брошенным бесприютным воробушком. Ну, не полный же он уродец этот Вася-Василёк-Василёчик, чудный цветочек на заплёванном питерском асфальте? Неужели и живого кусочка в его бычьем сердце, с двадцатью ударами крови в минуту, не осталось? Егор-то кровинушка ему родная, не чужой ребёнок».

Василий

Василий, в самом деле, успокоился, прикинув, что вреда ему от нежданного гостя не будет. Он даже стал подумывать, что пора бы уже и распрощаться с неожиданным гостем (есть очень хотелось), сославшись на срочные дела, но с тоской, представив себе, какая сейчас начнётся тягостная и долгая разборка в квартире, остался, чтобы потянуть время. Слушая Денисова, он с тоской думал сейчас о том, как Наталья всех соберёт в гостиной, и, рассадив на диване, прикажет Егору стать в центре комнаты. Она будет вершить суд, в котором сама будет и прокурором, и судьёй, девочки немыми заседателями, мать Натальи тихим адвокатом Егора, ну, а он – палачом.

Суд, по обыкновению, продлится долго, с криками и стенаниями Натальи, обвинениями Егора в бессердечности, тупости, дебилизме, обжорстве, жадности, хитрости, лицемерии, с примерами из жизни, где проявлялись эти его отрицательные черты, а после прикажет ему привести приговор в исполнение. Орудие возмездия – широкий кожаный ремень, ещё отцовский, хорошо знаковый со спиной и ягодицами самого Василия.

К самому акту наказания Василий относился равнодушно, рассуждая так: отец меня драл, отца его отец тоже драл – никто от этого не умер. Ему бы вспомнить о боли и чувстве унижения, которое он испытывал в детстве, когда его самого порол отец, да успел он очерстветь, устать от жизни, обросло его сердце корой хладности, накопил сора душевного и дурного опыта, злобы и зависти к удачливым, «ослеп» для жизни честной и «обмёрз» душой. «Невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят», – говорит Писание, а святитель Феофан Затворник, раздумывая над этими словами, заключил: «Какое, в самом деле, ослепление постигло нас, и как беспечно мы ходим посреди смерти».

Когда в детстве Василий получал очередную порку, он не издавал ни звука, пощады не никогда не просил, только про себя крыл отца страшными ругательствами, которые освоил ещё в младших классов. Отец удивлялся его стойкости и иногда восклицал, с недовольством, но не без восхищения в голосе: «Ещё один коммунист растёт». Он имел в виду не членство в партии коммунистов, а главного героя своего любимого фильма «Коммунист», который в финальной сцене фильма, терпя удары набросившихся на него кулаков, раскидывает их и падает только тогда, когда в него выпустят несколько пуль. Окорот от крепкого сыночка отец получил, когда в очередной раз решил поучить уже шестнадцатилетнего сына уму-разуму. Вася этого ему не позволил. Он больно заломил отцу руку, ткнул лицом в пол, раскровенив ему нос, и так придавил коленом спину, что захрустели кости. Отец поплакал, хотел в милицию заявить, но опрокинув водочки остыл, и «воспитывать» больше Васю не пытался.

Василий стал устраивать свою жизнь по своему разумению, впрочем, вариантов было немного. Тяги к серьёзной учёбе он не испытывал. Полёт мысли не поднимался выше планов о приличной зарплате, халтурных приработков, и стандартных развлечений с девицами и выпивкой. Была учёба в автошколе, работа автослесарем, армия, затем работа водителем, неплохие заработки, женитьба.

Жизнь с первой женой у него складывалась хорошо. Это была чистоплотная, работящая и спокойная девушка, работавшая почтальоном. У неё была комната на Якубовича рядом с Почтамтом, Василий поселился у неё. Доброта и сердечность Любы были хорошо видны людям, никто никогда не видел её хмурой. Когда она говорила с людьми, лицо освещалось милой улыбкой, её любили сотрудники почты и соседи. Ласковое Любаша надёжно приклеилось к улыбчивой девушке, но как это часто случается в семейной жизни, не заладились отношения со свекровью, и не по вине невестки. Мать Василия заподозрила в невестке коварную змею, целью которой была её двухкомнатная квартира в спальном районе.

Люба родила Алёшеньку. Первенца она боготворила, все силы отдавала ребёнку, а у Василия наступили некомфортные дни. Особой нежности к своему дитяти он не испытывал, хотя попервах пытался помогать жене. Выспаться теперь не удавалось, в тесной комнате негде было спрятаться от плача ребёнка, новый человечек стал хозяином жизни, его центром.

Как не каждый человек может петь, так и не каждый может любить, хотя петь, ещё худо-бедно можно научить. Научить любви обделённых этим, ни с чем не сравнимым богатством невозможно и таких людей немало. Запрятано это богатство где-то глубоко внутри них и дремлет, придавленное тяжёлым спудом скучной жизни с набором однообразных привычек. Разбудить это чувство сложно. Скорби и тяготы не умудряют такого человека, не освобождают из-под спуда спящее чудо, а только озлобляют. Такой человек может дожить до глубокой старости, так и не узнав, что такое всепобеждающая сила любви. Любовь – талант, награждающий человека счастьем, но много ли поистине счастливых людей?

Василий был из числа «обделённых». Этого ему не могла дать семья, в которой не было любви, привить полезный черенок на деревце-дичке родителям не приходило в голову; в среде же его жизневращения, к несчастью, не оказалось добрых учителей, не встретились ему и люди, которые могли бы изменить его мировоззрение, да и он сам чурался «умных».

Любил ли он Любашу? Он не смог бы дать себе ответ на этот вопрос, да и вопроса такого он себе не задал. За время, прожитое с ней, слово «люблю» не было произнесено им ни разу. Этот брак был ошибкой, – ошибкой Любы. Она была старше Василия, претендентов на руку провинциальной «бесприданницы» долго не находились, время убегало, а она очень хотела детей. Сходясь с Василием она наивно исходила из житейской издевательской «мудрости-тупости» – «стерпится-слюбится». Вытерпеть человек много чего может, любить иного и плёткой не заставишь.

Простая девушка из северной глубинки, как могла, тянулась к свету, выписывала журналы, брала в библиотеке книги. Василий книг не любил и не читал, в школе дотянул только до восьмилетки. Отношение в его семье к книгам было утилитаристским: дома книг не было, а в дачном туалете-скворечнике у них висела «долгоиграющая туалетная бумага» – толстенный том книги Александра Дюма «Двадцать лет спустя», умыкнутый из библиотеки. И в этом совсем не были виноваты дефицит туалетной бумаги в СССР или скромное финансовое положение в семье. Это было гнусное жлобство и беспардонное невежество. Зимой книгу «почитывали» мыши, кляня, наверное, хозяев за вырванные листы.

Люба пыталась тянуть мужа в музеи, украшала их скромное жильё репродукциями из журналов, к которым сама делала рамки, тщетно пыталась увлечь Василия посещениями концертов и театров. Василию по душе был друг-телевизор, диван, иногда он ходил на футбольные матчи.

На четвёртый Алёшин день рождения Люба купила малышу дорогущую и дефицитную по тем временам железную дорогу немецкого производства. Они с сыном подолгу сидели на полу с занятной игрушкой с восторгом и умилением на лицах. Игрушка понравилась и Василию, таких игрушек у него никогда не было в детстве, но, узнав о цене игрушки, он грубо высказался, в том смысле, что для их бюджета это бесцельная и вредная трата. Люба простыми словами пыталась объяснить ему, что у детей должно быть счастливое детство – это будет согревать его душу потом, когда он станет взрослым, а сейчас нужно заложить фундамент, на котором будет вырастать его душа. Василий грубо и с оскорблениями стоял на своём. Это был тот момент истины, когда Любе нужно было подвести черту, сказать: «Беги, Люба, беги!», осознать, что её ждёт погружение в ад с чёрствым чужаком, с несродной душой, что не будет у её ребёнка отца, а у неё мужа, в высоком понимании этого слова; что её и Алёшины судьбы будут изломаны человеком, не понимающим простых, человеческих чувств и радостей, что единственный способ изменить ситуацию спасти себя и сына – это расстаться с ним.