Дежурный по КТуркВО

Дело было в субботу, и кадровики в большинстве своём разбежались по домам. Потворствуя желаниям, сбрасывая с плеч тяжести полевых выездов, несколько бойцов нашего ПУС сразу после отбоя подались в кинотеатр «Космос». Успевая притом на последний десятичасовой сеанс, ввиду того, что перед фильмом крутили киножурнал «Фитиль». Самовольщики перемахивали забор обычно возле старой церкви, как раз в том месте, где я поставил аппаратную, а там до «Космоса» – рукой подать, чихнуть не успеешь…

В общем, в зал зашли вовремя, когда журнал подходил к концу. Народу было немного, мы скромно заняли места по центру зала. Начался фильм, уже не вспомнить какой, и тут сосед тычет меня локтем в бок: «Перцев сзади сидит!»

Майор Перцев принимал в те годы должность начальника первого Полевого Узла Связи. Самовольщиков набиралось человек десять, все из перцевского ПУС. Непосредственно я служил в первом взводе первой роты, старший сержант по званию, потому подходил на роль заводилы.

Оборачиваюсь, и правда – Перцев с женой. Заметил нас, нет ли, не угадать. Неуютно сразу стало, но начальник не подал и вида. Был он человеком интеллигентным, в технике и теории радиосвязи разбирался хорошо, голос поднимал редко и среди солдат пользовался уважением.

В конце сеанса, когда в зале уже включился свет, воины поднялись, и трусцой шмыгнули на выход. Я иду последний. Снова меня кто-то одёргивает за локоть, оборачиваюсь – Перцев собственной персоной. И говорит негромко, чтобы не привлекать внимание покидающих зал граждан: «Через пять минут построение за кинотеатром!»

Делать нечего, по-тихому уже не слиняешь. Выстроил я самовольщиков, ждём. Выходит чета Перцевых, докладываю честно: «Равняйсь, смирна! Тарищ майор, личный состав в количестве десяти человек построен! Находимся в самоволке, ждём дальнейших указаний!» «Вольно!» – красуясь перед женой, довольствовался майор. Жена его, умная женщина, улыбнулась, внимая суть дела, сказала, что будет ждать у вестибюля, и оставила нас наедине.

Перцев осмотрел личный состав самовольщиков, гневно распаляться не стал, но высказался достаточно сурово: «Как вас наказать, ещё подумаю! Сейчас бегом в расположение, о случившемся доложить дежурному по части!»

Дежурному докладывать, конечно, мы не желали, принимая во внимание тот факт, что начальник узла не появится на службе всяко до понедельника, а в карманах у некоторых самовольщиков уже лежали увольнительные записки на завтрашний воскресный день.

Наступило воскресенье, я с парой товарищей спокойно пошли в Ашхабад. В парадной форме, с подтверждающими бумагами, чистые, бритые, наглаженные – мухе не на что примериться. Гуляли, смотрели достопримечательности. Вот ведь дела, Ашхабад-то я совсем не знаю, кажется? Два года на исход, а из знакомого только Русский базар да Дом офицеров на Аллее Славы… Ну и кишинский рыночек или парк с фонтанами, что поближе к цирку…

Во второй половине дня купили мороженого, забрели в Первый парк, раскинулись на скамеечке. Сидим, смакуем сладости, девчонок глазами обстреливаем. Те в ответ тяжёлой артиллерией палят. Вместо девчонок подруливает патруль, лейтенант, с ним два сержанта: «Документики?!» Сверили-проверили – замечаний нет. Отдыхаем дальше…

В Первом парке была длинная аллея, просматриваемая в обе стороны. Немного вдали сидели тоже парадно одетые солдатики. Видим, капитан какой-то по аллее от них путь держит. Проходит мимо, от нас ни кивка ни знака. В те поры как было негласно принято: всем офицерам выше майора приветствие по форме чуть ли ни с переходом на строевой шаг. Иначе чревато! До капитана – кивнул, и даже рукой к козырьку не вскинешь. Невелики, казалось бы, птицы, всякие там литёшки да капиташки! Всё это зависело, конечно же, от напускной наглости солдатиков…

Нашу наглость капитан без внимания не оставил! «Так, бойцы! Почему не приветствуете офицера принятой уставом формой? Устав забыли?» Мы в ответ бе да ме, парировать нечем. А капитан насел на нас конкретно, и тут подлетает патруль, крутившийся недалече, выжидая случая блеснуть властями. Выслуживаясь, лейтенант подошёл к капитану строевым шагом, доложился по форме.

Сознание выловило, не простой это капитан оказался, а заместитель коменданта Ашхабада, снискавший славу неоправданной суровостью практически ко всем. Капитан забрал наши документы и приказал патрулю препроводить нарушителей на гауптвахту. Мы, естественно, сопротивляться не стали. Там сразу было понятно – мгновенно найдут и, если что, достанут хоть из-под земли.

Привели нас троих на гарнизонную гауптвахту. В переделку такую я попадал в первый раз, мои ребята о «губе» тоже только слышали. Первым делом зарегистрировали в журнал, потом нас обрили налысо и сунули в «предвариловку». Забрали, что было, даже фуражки не оставили, хотя нечего было брать, потому как были мы в парадке, соответственно, без ремней и прочих колюще-режущих.

Как устроена гауптвахта, я примерно понимал. Имелся в нашей в роте кадр с западной Украины, побывавший тут дважды. Каждый раз возвращался исхудалым, бледным, и фокусы старался долго не выкидывать. Интересные вещи рассказывал, как запихивали его в карцер, и для полноты ощущений и подлинных страданий разбрасывали по полу пищевые отходы… Ну, чтобы непроветриваемая камера не казалась благоухающей палатой из госпиталя…

Предвариловка являла собой просторное помещение с забетоненным полом и ленно оштукатуренными стенами. Нарами служили криво сколоченные, зато прокрашенные деревянные щиты. Бывалые арестанты называли эти щиты «вертолётами». Может, за кривизну досок, а правдивее будет сказано, щиты так назывались потому, что сам процесс раздачи выглядел как кружение лопастей вертолёта. Такими были движения. Вертолёты складировались стопой в коридорной нише, арестанты выстраивали по стене живую очередь. По команде начкара, арестанту надо было схватить верхний из стопы вертолёт и бежать в свою камеру. Каждая камера получала их отдельно. Ежели начкар ускорял счёт, то схватить щит успевал не каждый.

С техникой захвата новички знакомились, посматривая на завсегдатаев – надо было понять, как прихватить щит, как развернуться, чтобы пробежать до камеры, никого не задевая. Процедура получения вертолётов была для начкаров развлечением и утолением жажды власти. Как правило, в караул на гауптвахту посылали молодых и борзых лейтенантов, а выработанные «правила» передавались из уст в уста. Арестанты демонстрировали согласованность движений и недюжую ловкость. Если никто не замешкался, то в камере на щите каждый мог спать на спине. Когда вертолётов было захвачено мало, приходилось тесниться бочком, отчего у солдат выламывало за ночь все кости.

И вот, вручили нам вертолёты и поначалу поместили в предвариловку. «Приговор» должны были вынести только в понедельник, когда на службе появится арестовавший заместитель коменданта. Разложили мы вертолёты, вознамерились лечь спать. В предвариловке помимо нас троих были ещё трое бойцов. Два солдата и огроменный сержант чеченец. Вроде не качок, просто в телесах и очень высокий ростом – за два метра. По-русски говорил коряво и с ярко выраженным кавказским акцентом.

Едва закрыли глаза, в коридоре раздались дикие визги, ругань, матерщина, типа всех вас жестоко поимею, будете плясать под мою дудку и иное такое. Открывается дверь и после натурального поджопника в наше помещение влетает и падает на пол некий бойкий мужичонка. Ростом метра полтора и ужасно визгливый. Пьяный в стельку, в гражданских одеждах, штаны порваны по шву на заднице, зато в руках чистые белые кроссовки, являвшиеся дефицитом даже в хорошо снабжаемой столице Туркмении.

Дверь закрылась, мы приготовились смотреть шапито. Мужичок вскочил на ноги, оглянулся, презренно цыкнул на нас, обозвал уродами и тут же накинулся колошматить железную дверь. Орал, что он офицер, находиться в одной камере с солдатами ниже его достоинства, и что он сделает со всеми, стоит ему только дождаться утра и выйти на волю. Он не какой-то там простой офицер, он офицер при должности, от одного названия которой все должны были падать ниц и целовать его босые ноги.

Первым вознемог слушать унижения чеченец. Он встал, подошёл к бунтарю сзади, возложил ручищу на плечо: «Э… угаманись, да?!» «Пшёл вон!» – не оборачиваясь, завизжал мужичок, продолжая колотить дверь. «Слюшай-ка, два раз говорю, спать иди, да?!» «Я сказал: пошёл вон!» – облаялся мужичок, обернулся с замахом и носом ткнулся в пуп чеченца. Чеченец перехватил замах бунтаря, развернул его, заломив руку за спину, всей своею массой вдавил харей в дверь и в полной тишине прошептал тому, что услышали все: «Если тибе что-то в зад заедет, ти угаманишься, да?!»

Сказать, что мужичок затих – ничего не сказать. По его лицу даже в сутемени камеры можно было бы распознать, что вот-вот, и навалит со страху в штаны. Тут неожиданно заскрежетал замок, чеченец отпустил визгуна. Открылась дверь, в камеру вошёл начальник караула, но беспорядка в помещении не обнаружил. «Я хочу в офицерскую камеру!» – выговорил мужичок. «Все камеры заняты, для тебя там места нет, до утра будешь сидеть тут!» – отрезал начкар, вышел и запер дверь. Мужичок молча шмыгнул вдоль камеры, забился на корточках в дальнем углу, не издавая ни единого звука, сидел тише воды и ниже травы.

Едва сомкнули глаза, офицеришка снова заорал и заколошматил в дверь. Алкоголя в его организме плескалось вровень глотки, спиртное брало своё, и человечишка снова пустился вразнос. На сей раз начкар опередил чеченца. Принёс с собою вертолёт и какую-то верёвку. Мужик орал, что он самый главный лейтенант по горючке во всём гарнизоне, связей у него, сколько связистам не снилось, а потому найдёт управу на каждого, кто его тут держит. Начкар бросил вертолёт на пол, велел нам этого буйного гостя связать. Он как налопается, дескать, так его постоянно менты на губу привозят. Бывалый, значит. Беда у человека с психикой, стоит принять лишнего, начинаются истерики и прочие припадки, переходящие в буйства…

Литёху повязали, уложили, вроде снова затих. Прошло минут двадцать, ровный голос по камере: «Ребята, развяжите меня, пожалуйста?!» Мы ему, ты за людей не считал нас, мол, оскорблял, материл и грозил карами небесными, а теперь развязать просишь? Лежи до утра, не сопливься, а утром начальство само решит, как с тобою поступить…

Опустилась глубокая ночь, под утро часа в три-четыре снова шум и крики в коридоре. Снова открывается дверь, к нам в камеру вваливается пьянющий прапорщик с ярко зияющим под глазом фонарём. Вместе с ним в камеру затолкнули такого же в стельку пьяного и абсолютно голого мужика лет тридцати. Шапито продолжается?

Эти двое, правда, накуролесились видимо ранее, почти сразу завалились спать. Мы потеснились для них на вертолётах. Голому мужику кто-то отдал китель прикрыться, ещё какие-то шмотки набросили, спрашивать ни о чём не стали, потому что у всех слипались глаза. За час до подъёма слышим, голыш теребит своего прапора: «Петрович, где мы?» «Как где, на губе!» «Это понимаю, город какой?»

Проснулись от вопроса все, слушали рассказ прапора, как ни странно, помнившего многое. Мужики оказались нормальные, который был голым вообще капитан. Ехали они с Афгана, бухали всю дорогу, а на вокзале Ашхабада в ресторане уже заметили, что весь их дефицитный товар, деньги и чеки куда-то пропали. Капитан разбуянился, произошёл конфликт с гражданским персоналом. Вызвали патруль, он и доставил дебоширов на гауптвахту.

Поместили их сначала в офицерскую камеру, те не угомонились, сунули в карцер. Капитан снова разошёлся и в качестве протеста скинул с себя одежду. «Я всяко успокаивал, но тебя по-пьяни не остановить?!» – жаловался прапор. После протеста их перевели к нам, а одежды видимо так и валяются в карцере. На голубом глазу прапор рассказывал это капитану, держащему голову двумя руками.

С утра подъём, завтрак, построение на развод. К разводу на гауптвахте появился капитан, нам троим выписали по десять суток – максимально возможный срок. Я ждал, что появится сейчас кто-то из батальона, вызволит меня из заточения и заберёт к родным пенатам. Я ж не простой связист, а ЗАСовец основной аппаратной начальства штаба корпуса? Уходя в увольнение, при мне оставались ключи от аппаратной и печать. Ждал-ждал, и как узнал позже, из батальона всё же приезжал ротный Кучмагра, забирал конфискованные накануне ключи-печати, а меня отбить не удалось. Зам коменданта не шёл ни на какие уступки…

Распорядок отбытия наказания на гауптвахте устроен был так, что днём всех отправляли на работы разного рода, на ночь возвращали в камеру. Разнарядка проводилась как в известном фильме Гайдая. Выстраивались во дворе, выходил зам начальника гауптвахты, и начинался развод: «Ну, что, граждане алкоголики, тунеядцы, кто желает поработать?!» Арестанты не как в кино отмалчивались…

В первый день меня как старшего сержанта назначили старшим команды солдат и определили на работы на железную дорогу. Помогали мы бригаде дорожных рабочих, которые стелили асфальт. Гребли лопатами то песок, то щебень, но особо не напрягались. Неудобно было, что лопатить приходилось в парадной форме.

По окончании рабочего дня, определили в постоянную камеру. В камере обретался мой земляк из Нарвы… Людей из Эстонии за свои два года службы я вообще не встречал, тут чуть ли не с соседней улицы. Сдружились мы на фоне землячества, так сказать, сблизились, и оказалось, что он служил в Афгане. Получил ранение в ногу, попал в ашхабадский госпиталь, где постоянно бухал. За что не первый раз перемещался на гауптвахту. В производстве дневных работ земляк мой был прошарен – ставили его помощником к водителю, который развозил продукты в столовые города Ашхабада. Коменданты, понимал я, имели внеслужебные договоренности с гражданскими дельцами, арестанты служили подсобной тягловой силой.

В общем, день-два, земляк отбыл на койку в госпиталь, но успел замолвить за меня словечко. Повезло, что не тому заму, который нас арестовывал, и меня поставили помощником на развоз харчей. На утренней перекличке вызвали из строя и обозначили новый вид применения.

Началось интенсивное передвижение по городу с более подробным, иного не скажу, изучением фактуры определённого среза общества. Водитель был туркмен, имевший в распоряжении грузовой автомобиль, ездили по разным складам и продовольственным базам, грузились провиантом и развозили его по магазинам, столовым и прочим забегаловкам. Не наказание работами, а сплошное выпало удовольствие. Туркмен пыл неторопливый, любил попить чаю, времени свободного мне выпадало полнее полного, и я занимал его знакомствами с молоденькими продавщицами и поварихами, которые как по сговору подкармливали меня всем, что имелось в их ведении.

Так пролетели мои оставшиеся дни на гауптвахте, но… не тут-то было. В последний день добавили мне ещё пять суток, ввиду того, что не пресекал курение в камере. Как старшего сержанта, меня назначили ответственным за дисциплину в помещении, а арестант раздобыл сигареты и закурил. Отнимать у курящего человека сигареты я посчитал неприемлемым поведением, потому и пропустил мимо правил. Его наказали, ну и мне добавили до кучи…

Вот таким было моё знакомство с гарнизонной гауптвахтой, которое, кстати, могло и вовсе не произойти, доложи мы дежурному по части факт поимки в самоволке начальником ПУС майором Перцевым…

Служебный долг и боль очарований…

Из воспоминаний Кислицина Игоря.

В первые дни «на губе», когда приходилось отрабатывать наказание при железнодорожной станции, возле одной из пустующих веток чугунки заприметил я пару раздербаненных КУНГов, понятно, что в своё время вмещавших радиостанции Войск Связи. КУНГи стояли особняком прямо на грунте, транспортной базы под собой не имели, видимой охраны в поле зрения тоже не было, хотя площадка та была окружена бетонным забором.

Ну, а как бывалому связисту увидеть бесхозное добро в родных очертаниях, да мимо интереса пустить, не подойти и не осмотреться? Поспрашивал бригадиров и каких-то станционных рабочих, все только отмахнулись. Когда эти будки появились никто не помнил, стоят и стоят, дела до них никакого нет. Раз уж стоят, значит, кому-то это надо!

В общем, полез смотреть. Двери в КУНГах были не заперты, стёкла в окнах биты. Внутри от былой аппаратуры связи остались только пустые стойки, что можно – откручено, остальное выдрано. Не обнаружив ничего интересного, собрался уже уходить и тут замечаю абсолютно такой же как на моей радиостанции автомат защиты сети (АЗС). Глупыми головами, руками и ногами вандалов, разграбивших аппаратные, абсолютно нетронутый!

Приличного размера ящик, как две поставленные друг на друга Р-105Х. Через этот блок запитывалась вся станция, АЗС контролировал перепады фаз, уровни входного напряжения и разность потребления по фазам и общему проводу. Такой же АЗС на моей станции барахлил после пожара. Это отдельная, почти драматическая история с мистическими и счастливыми для меня совпадениями и последствиями – расскажу, как удосужусь. Причину неисправности я тогда не смог найти и просто отключил в нём реле сброса. Крепился аппарат болтами с головкой под «семнадцатый» гаечный ключ.

Отсидев на гауптвахте пятнадцать суток, возвращаюсь в часть. Рассказываю командиру роты Кучмагре о тех бесхозных КУНГах, привлекаю внимание к обнаружению нетронутого АЗС, напоминаю о своём. Ротный сразу загорелся, не откладывая навеки, приказал мне и Володе Хомякову пребывать в бдительном состоянии до его скорого распоряжения. И уже тем же или следующим вечером после отбоя ротный заявляется в казарму и забирает нас на свершение подвига. Который мы должны были совершить «не корысти ради, а только пользы для!»

Взяв с собой набор подходящих инструментов, троица героев отправилась в ночь на железнодорожную станцию. Уже на месте, окидывая взглядом округу, просчитав пути отхода, командир раздал ценные указания, как себя вести, если случится непредвиденная ситуация, с какой скоростью и в каких направлениях от неё будет лучше драпать. Вам, дескать, оттого, что если что, всё равно прибудет не больше «губы», а со мной или вместе поймают – пришьют «в составе группы лиц». Отправив подчинённых на свершение подвига, сам он остался контролировать обстановку с обратной стороны забора. Замечу опасность, говорит, просигналю громким свистком вверх…

Рискуя быть замеченными и повязанными по рукам и ногам, перелезли мы с Володей в казавшуюся запретной зону. В запретной зоне охраны не было, освещение отсутствовало – лезь не хочу. Озираясь по сторонам и сотрясая поджилками, проникли в КУНГ. Странно, когда я днём и прилюдно сюда лазил – нервозности в телесах не замечал, а этой ночью «в составе группы лиц» поджилки тряслись так, что даже КУНГ, показалось, ходил ходуном.

Стараясь тише греметь гаечными ключами, сняли АЗС с крепежей, замотали в брезент и подались на попятную.

Десять, двадцать минут, а может и четверть века прошли с начала секретной военной операции, уже не вспомнить. Перемахиваем через забор, своими глазами наблюдаем давно уже описанную поэтом картину:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи ещё хоть четверть века –

Всё будет так. Исхода нет…

Вслед словам великого поэта, дополню его картину некоторыми непроизвольными мазками от себя:

А под бессмысленным фонарным светом,

Склоняя ночь и чувственность небес,

Наш командир и дамочка с приветом,

Бессвязно подбирали глубину словес…

Ротный Кучмагра стойко ожидал результатов свершения нами ратного подвига, но стойкость командира поколебала пьяненькая дамочка бальзаковского возраста, неизвестно откуда и куда державшая путь. Завидев одиноко стоявшего на посту офицера, она воспылала желаниями и предлагала свои кустодиевские формы для утоления греховных страстей. Оставить пост и предаться полюбовным утехам офицеру Советской армии не по рангу. А пасть лицом ниц перед солдатами было даже более чревато, паче при выполнении боевой задачи, но и грубо отшить грешницу командир тоже не мог. Ибо всё могло закончиться визгом и ненужным привлечением внимания.

Подходим, киваем командиру – дело на мази. Командир в ответ – отлично! Устав от насмешек и язвительных шуток офицера, фигуристая дамочка переключила внимание на нас. Пыталась зазвать в ближайшие заросли. Не было бы рядом командира, мы бы пали под чарами её чернявых глазок, но воинский долг и строгий взгляд командира заставили нас взять путь в расположение батальона. Поняв, что с нами любовь не обломится, дамочка лишь фыркнула нам вслед, осыпала какими-то проклятиями и сказала, что потом мы будем жалеть за свой отказ от её ласк…

Пожалели, конечно, но дело прошлое… АЗС встал на место неработающего агрегата как влитой, безо всяких зазоров, за что получили мы от командования заслуженные рукопожатия и право на мечту об ускоренном дембеле…

Самоволки и одинокие жёны

На основе воспоминаний Кислицина Игоря

Самовольное оставление воинской части в Советской Армии было делом нередким, мягко сказать, и сугубо индивидуальным. Даже если группой срывались за пределы расположения, и то каждый был сам себе на уме и преследовал свою цель. Причины к этому действу всплывали разные. Одному до женской ласки невтерпёж, другим до вина, третьим имелись применения в массах других не упомненных ситуаций.

События разворачивались году в 84-м. Нашему ротному Юрию Кучмагре на тот момент было двадцать четыре года, и был он самым молодым командиром роты в части. Подошёл срок, ротный заслужил, что называется, и убыл в отпуск на малую родину, на Украину. Уехал, как положено, бодрым и холостым, а вернулся не в предупреждение женатым! И сразу по прибытии, как часто случалось, загремел в наряд дежурным по части. Меня назначил к себе помдежем.

Суточный наряд шёл хлопотно, то и дело к ротному в дежурку заглядывали офицеры, дружески жали руку и поздравляли «с окольцовыванием». Спрашивали, с какой это малины угораздило его вдруг жениться, и подговаривали на скорую проставу по поводу события. Кучмагра всем обещал, ждите, мол, всё будет!

И вообще, Кучмагра был офицер толковый, службу требовал правильно, а если обещал что-либо сделать, все знали, точно сделает! Притом имел отменное чувство юмора, съюморить мог столь тонко и колко, что окружающие нередко начинали ржать как лошади. Я, конечно, свечку не держал, но судя по его харизме, охмурение девиц у него должно было получаться без особых прикрас.

Был один случай, про который мне рассказал Володя Хомяков (уже после службы, когда приезжал ко мне в гости в конце 80х). До назначения на должность комроты Кучмагра был командиром взвода космической связи (аппаратная на базе Урала с параболической антенной). Однажды его отправили в командировку в Ташкент, в штаб округа, и собою он взял Володю (на тот момент не отслужившего и полугода чижа). Что-то секретное они должны были то ли получить, то ли доставить из ремонта. Поэтому комроты был вооружён пистолетом с патронами.

В общем, перед отъездом назад командир заприметил среди пассажиров ослепительную красавицу и очень ловко, по словам Володи, к ней подкатил. Через полчасика, отозвав Володю в сторонку, отдал ему на сохранение табельное оружие, велел никуда не отлучаться и ждать своего возвращения.

Вернулся только на следующий день в прекрасном настроении и довольный собой. Билеты, естественно, пропали, но он купил новые. Володя был парень небольшого роста, но крепкий, с широкой грудью и мощными плечами. Добродушный весельчак, разрядник по штанге, родом из Новоульяновска, не бандит, но постоянный участник драк района на район. Володя стойко ждал командира в зале ожидания ЖД-вокзала. Два раза к нему подкатывали и пытались взять на понт. Один раз, по всей видимости, старослужащие, второй – местные «хулиганы». Оба раза «борзый чиж» приглашал их на разборки в укромное местечко и там с присущим ему юморком проводил воспитательные беседы, демонстрируя командирский пистоль. Хулиганы долго извинялись и потом быстро исчезали из поля зрения.

Так вот, в ту ночь, когда Кучмагра заступил дежурным по части, а я с ним помдежем, случился короткий и достаточно сильный ураган. На территории части вроде ничего происшественного не случилось, деревья не упали, электричество не пропадало, связь на «Автоклубе» не срывалась, качалась упорядоченно вверх и вниз. Но случилась неудача у двух самовольщиков, ввалившихся в казарму ввиду непогодицы сырыми и грязными. Командир их выловил, завёл дежурку и начал раскатывать, почему грязные и куда ходили. Те отпираться не стали, рассказали, что ходили к девкам в общежитие, а на обратном пути попали под сильный ветер, сбивающий с ног. Кучмагра попытал самовольщиков ещё какими-то наводящими вопросами, те не сильно отнекивались.

Провозившись с самовольщиками некоторое время, командир неожиданно вспомнил об отсутствии звонка из автопарка, озаботился возможным ущербом и решил отправиться туда с личной инспекцией. Нарушителям воинской дисциплины сказал, что в казарму грязными не пустит, что максимум за час его отсутствия они должны будут отчиститься и по возвращению предстать перед глазами в наглядном виде. Уже на выходе ротный обернулся, и таинственно так вопросил: «Девки-то хоть красивые, стоили они самовольной отлучки?»