Лесные суровежники

После того замужества одинакая так и осталась. Детей нет. Ну и повела, слышь-ка, жизнь шатучую: сойдётся – разойдётся, пристанет – отстанет.

Странная она, что и говорить, загадочная. И сродственников её никто не видел. Спрашивали, само собой, а Ленка только отмахивается:

– И знать их не хочу. Сама проживу, не заскучаю.

И что интересно, в деревне ни одного плетухана не нашлось, чтобы про Лену толково объяснить. Оно ведь как – какая крестьянка не так жизнь повела или сказала что-нито, про неё уже молва колесом покатилась: мол, икотница,4 ведьма, в свинью оборачивается, у коров молоко крадёт… А про Лену – ничего, ну, только – спаивается девка, шальная и бедовая.

…Не дослушал Мираш, что там Борис плетуханит, а сразу к Лене оборотился. Глянул… да и застыл от неожиданности…

Агафья над Леной пухтает5, а той только хуже стало. Никакие заговоры-наговоры не помогают.

– Вижу, – заключила старуха, – крепко в тебя спуг сел. – И взялась чашками греметь и выбирать, какой у неё настой от спуга и для спокойствию.

Намешала скоренько зелья и для верности самогонки своей плеснула.

– На-кось, дочка, испей средства верного, – подступилась она к Лене. – Сразу в себя придёшь.

Лена испила, и ей вроде как и впрямь полегчало. То всё ревмя ревела, а тут с придыхом притихнулась, и какая-никакая живость в глазах появилась.

Мираш про свою помощь напрочь забыл. Да и какая тут… Стоит и в толк никак не возьмёт – смотрит он на Лену, а это и не Лена вовсе, а лесовинша Лека Шилка на стуле сидит и платком утирается… Такая, вишь, несуразица дичайшая.

– Ой, Агафьюшка, набулькай мне ещё скорей, – простонала Лена-Лека, – Нито со страху-от в серёдке всё колыхается.

Мираша она не увидела, само собой, не дано это, понятно, в скудельном теле. Если кто из тусторонних в человека оборачивается, сразу все сверхспособности теряет. Может только образ менять да обратно бесплотным становиться.

– Надо, надо, – одобрительно закивали вокруг, – намаялась, видать, сердешная.

«Да уж, намаялась, сердешная», – подумал Мираш и стал ждать, что дальше будет.

Агафья налила, не поскупилась, и Борис тут же заёрзал:

– Ты энта… и мне налей для сугреву…

– Ага, – съязвила Ксения, – он у нас ирой! Ему положено!

Лена отпышалась чуть от «лекарствия» и повела со стоном:

– Ох, девки, и натерпелась ужо страху-от, чуть сердце внутрях не сорвалось.

– Ты, дочка, – лилейно запела Агафья, – коли страшное что, то и не поминай. А то как бы тебе хужей не стало.

– Ох, Агафьюшка, я уж бежала, торопилась. Всех упредить надо, чтоб на болото не ходили.

«В честь чего это она? – подумал Мираш. – Обо мне, что ли, заботится?»

– Почему не ходить? – спросила Ксения. – Клюква, чай, поспела.

– А то и не ходить, – и вовсе завыла Лена, – что на нашем болоте болотняк объявился.

«Во дела…» – озадачился Мираш.

– Ты уж не мели чепухи, – посуровела Агафья (сама-то она, вишь, хоть и знахарит и, по человеческому понятию, силой тусторонней владает, а таких разговоров чурается).

– Чего мне молоть, обдичала я, что ли?! Своими глазами видела!

– Ой как интересно! – чуть не задохнулась продавщица Алка. – Я страсть как такие истории люблю!

– Тебе интересно, а я чуть со страху не померла.

Агафья ещё попыталась разговор в другую сторону свильнуть, но куда ей против общества совладать?

Давно таких разговоров в Канилицах не велось, оно и интересно. Ранешно-то про Суленгинские болота много разной напраслины тучили-мели. Такая худая слава крепилась, что не всякий туда пойти насмеливался. Если селянки за клюквой наладятся, полдеревни артелка собиралась. Идут, песни поют, смеются да храбрятся. И на ягодах рядком держатся, друг дружку из вида не пускают. А в последние годы худые смутки притихнулись. И по клюковку стали парами ходить, а то и в одиночку вовсе.

– Дура я, дура, – ругала себя Лена. – Кисленького мне захотелось. Варенья решила сварить. Теперя ни в жисть не пойду на эту чарусу. Ох, девки, и главное, как заманывал-то, как заманывал!

– Хто опеть? – скривилась баба Аля.

– Говорю же, болотняк заманывал…

Хотела баба Аля съязвить, но уж больно Ленка-плясунья жалистно гляделась… Прикусила язык и вместе со всеми слушать стала.

– Мы с Танькой в прошлый раз по окраишу ходили. Набрали – насилу унесли. А я с дуру-то в глубь полезла. Смотрю, согра обышная, вроде как и опаски никакой, а клюквы видимо-невидимо – все кочки в краснах. Собирай, где хошь, а всё равно гляжу: вон подальше будто ковёр в рубинышах переливается, ровнёхонько стелется. Думаю, сейчас за раз соберу. Вроде и под ногами крепко, и вода среди кочек чуть проглядывает. Подхожу, а там дальше – ишо больше ягоды. У меня как, девки, всякое разумение отшибло – пру, дороги не разбирая. И главное, ни ягодки не сорвала – как наваждение какое. Опомнилась, а вокруг топи, трясина так и колышется! Пузыри со дна подымаются и бухают, бухают – ох и страсти-то! В самую чарусу угодила. Всю меня так и охолонуло! Назад оборачиваюсь, а меня и совсем закрючило. Стоит болотняк и на меня своими глазищами зелёными полыхает. Я так и обдичала от ужасти! И двинуться не могу.

Ой, девоньки, и вспомнить страшно! Волосы у него дыбом стоять, точно огонь на голове. (Мираш тронул рукой свои ершистые волосы, пощупал так-то, пригладил чуть). Нос огромнай! И слова-то не сказал, а сразу на меня кинулся!

– Вот ужас! Вот ужас! – заголосили бабы.

– Сунулся ко мне, – продолжала Лена, – а ноги и не подались. Тут же и упал, как подкошанной. Врать не буду, девки, так всё и было. Ноги недвижные, и не дрыгнулись, точно паралитийный он. Али андел сзади держал?.. – Лена замерла, ошарашенная внезапной догадкой. – А ведь точно андел!.. – и рыбьими глазами в белу стену уставилась.

– Чего это она? – зашушукались бабы, оглянулись друг на дружку.

– Что тут думать, дело ясное, – Варвара озабоченно тронула себя у виска.

– Как жа, ей энто не грозит! – подала голос баба Аля. – Она уже давно разуменье сронила, её ничем не прошибёшь. Кривулина у ей с языка соскочила – вона и ловит, назад вертает.

– Ты, дочка, коли в следующий раз такая напасть привидится, – взялась учить Агафья, – сразу кричи: овечья морда, овечья шерсть! Тогда нечистый сразу исчезнет. Али молитву.

– Ой, девоньки, – очнулась Лена, – а ведь точно андел был. Лик его в воздухе позади болотняка колыхался…

– Вон чего, – скривилась баба Аля, – к таким, как ты, анделы и являются… По рогам, небось, узнала?..

Лена и не глянула, вся подобралась и торжественно продолжила:

– Я и подумать ничего не успела. Стою, к смерти готовая. А болотняк как бухнулся, так и завертелся, точно змея, за хвост придавленная, закачался коброй, а сам меня своими страшенными зеленющими глазами так и буравит, так и буравит!

Мираш тяжко вздохнул и в пол потупился.

– Ох, девки, и страшные эти глаза, точно душеньку из тебя вытягувают. Ужасть каки глаза! Не приведи вам страх такой увидеть! Сама не знаю, как и жива осталась.

Бабоньки-селянки на Лену вовсю смотрят и вздохнуть боятся. А Агафья затаилась, словно и не по интересу ей, травы сушённые перебирает – в деле вся, а сама уши напрындила, слова упустить страшится.

– Ох и злющи глаза эти! – дрожащим голосом говорила Лена. – Такого зелёного ядовитого цвета. Точно зелёный огонь полыхает. И слепют, и адовым огнём душеньку буравют.

Андел его держит, не пущает ко мне, не даёт нечистому ходу-то. А болотняк тожеть не отступается – когти ко мне тянет, тужится со всей моченьки. Ох, девки, и не обсказать мне вам, что за ручины эти!

– Копыта, что ль, были? – опять кусанула баба Аля.

Уставился Мираш на свои руки и ничего в них такого необычного не увидел. Так повертел – этак, и ничегошеньки не разглядел. Вздохнул только и отчего-то руки в карманы упрятал.

– Ручины тонюсенькие, как верёвочные всё равно, а в кистях широченные, и когти длиннющи, и скрючены, как багры, кибасьями гремят. (Мираш и вовсе смутился, ещё глубже утянул руки в карманы). Тянутся ко мне, и уже, гляжу, шею мою закрючат. Тут и опомнилась я. Видно, андел помог – снял наваждение. Как закричу, девоньки! Такой ужасти в голосе за собой и не упомню. И – вбежки. Сколько-то отбежала, обернулась, а когти – вот они, точно ещё ближе стали. От ужасти я ещё пуще припустилась. Не помню, как и до дороги добралась. Борька-от, спасибо, на машине ехал, – можа, и спугнул болотняка…

Не стал Мираш дожидаться, что там ещё Лека наплетёт, сунулся в окно – и был таков. Во весь дух домой на болото припустился.

* * *

Странно Мирашу показалось, что Лека Шилка на человеческую жизнь прельстилась. Загадка тут, верно, какая есть, – решил он ну и задумался крепко. Да и то сказать, и вершам, и лесовинам строго настрого наказывают, чтобы в человеческие тела на крайний случай оборачивались. А чтобы человечью жизнь проживать, об этом и речи нет. Ну а если кто узнает друг о дружке такой проступок, надобно тотчас же в верховья докладывать. Известно, закон такой.

Думал, думал Мираш, а что делать, так и не решил. Вот ведь закавыка. Покроешь, и сам под расплатицу попадёшь. Да ещё в своих владениях не доглядел.

Однако Лека на утро сама заявилась. Будто бы по делу, а сама вся такая потерянная: лицо мучное – бледное-бледное, вся скукожинная, и с опаской в глаза заглядывает, словно вызнать чего пытается.

Сдаля начала выведывать: чем, дескать, занимается, захаживал ли в деревню…

А Мираш скрытничать не стал, всё как есть рассказал.

Понурилась Лека ещё лише и тут же разрыдалась. Потянула к верше руки и молить стала.

– Не губи, – всхлипывая, запричитала она, – сам знаешь, какая наша жизнь невесёлая. Одно и то же… Я же не виновата, что во мне любви столько!.. Сама-то я в этот лес не просилась, силком заставили. Что ж мне теперь, всюю жисть маяться?!

Мираш запохаживал взад-вперёд, на Леку и не глядит, будто о своём задумался.

– Думаешь, я одна такая? Сам-то, небось, про службу и не вспомнил, сразу к людям пошёл… А хочешь, я тебе тайну открою?

Ну и открылась Мирашу, без утайки про свою прошлую жизнь поведала. Тайна у Леки и впрямь мудреная… однако о ней после расскажу, в своё время.

Разжалобила, одним словом. Да ещё слово клятвенное с Мираша взяла, чтобы в верховья не докладывал.

– А я, – говорит, – во всём тебе подсоблять буду. Обо всём расскажу.

После этого разговора Лека, само собой, свою оплошку исправила.

На одной из посиделок опять сказывать стала, что с ней на болоте приключилось. Только теперь с её слов выходило, что тогда несколько болотняков было…

– С разных сторон подступались, – рассказывала она. – Напредки старуха надвигалась. Уж такая страшенная яга, такая карга! Ведьма, точно. Нос ниже подбородка свисается. Древняя-предревняя старушенция… а глаза девьи. Так и буравят тебя, так и буравят…

Баба Аля опять промеж соседок оказалась, ну и не преминула подначить шальную девку:

– Ты же тогда про старика сказывала. Помер, что ли?

– Я?! Про старика?! – Лена, точно ничего не понимая, округлила глаза.

– Ну, паралитийный ишо, – подмигнула старушка соседкам.

– Сама ты паралитийная, хрычовка старая, мозгой клинутая! – вскипела Лена. Взнялась не на шутку, в голосе – гром, в глазах – молнии.

Склокой, конечно, всё обернулось. А потом ещё и на всю деревню плясунью высмеяли. Ленка и без того за первую смотницу слыть стала. Ну а ей что – и не успокоилась вовсе, сама масла в огонь ещё лише подлила, на всякий вкус приплетушки по деревне пустила. То одно сляпает, то другое.

– Такого красавца тогда на болоте видела! – сказывала она. – Ох и такой красавец! Ох, красавец! Помню, на энтого артиста похож… только фамилию забыла…

Словом, завралась Ленка-плясунья – кто такой поверит?

А Мираш покуда в лесные дела с головой ушёл. Столь работы, что о скуке и не поминай! Наперво всех зверей и птиц пересчитал. И другую животинку малую на учёт взял. Недужных и на здоровье хрустких посмотрел. Если хворь пустяшная, враз исцелил. Силой верши и простым врачеванием, коим каждый лесовин владает.

Между нами будь сказано, бывали случаи, что какой-нибудь лесовин, о помощниках мечтая, вовсе врачевать не брался, а то и мор напускал. Быстро, конечно, такого расплатица настигала, ну и выпрягали лесовина, на заслуги не глядючи, и уж никуда более не ставили. К Мирашу тоже такая наумка подбивалась. Захотелось скоренько помощниками обзавестись. Да только тотчас же он её и отбросил, не пустил в сердце.

…Специальную книжицу по службе завёл – памяти на подсобу да верховному началию для отчёта. И рыбу в Суленге глядел, конечно. С Ириньей Ильницей они по омутам да перекатам ходили (лесовинам, известно, воздух ненадобен – ходят по дну, ально посуху). Потом в других речушках и ручейках малых смотрели, да озерах лесных. Исследили всё вдоль и впоперёк. Многонько неполадок Мираш сразу устранил, а что и на будущее наметил исполнить.

Зарубка 3

Послало небо помощников

С начала служения не задалось Мирашу добрыми помощниками обзавестись. Первой лису Смолу Аникаеву приветил, однако та помощница вовсе никудышная оказалась. Спит целыми днями-ночами, из дома носа не кажет. Соня да ещё зарёва знатная. Почивает себе в спальне и вся слезами обливается. Да порато так: толкотня в глазах, слеза слезу погоняет, по полу ручьи текут. Чего уж там она во снях видит, не сказывает. Да только вовсе это не хитрая загадка. С мясоедами частенько такое положение случается: снами свою прошлую жизнь выплакивают.

Проснётся, и вся мордаха мокрая. Ну, чего уж там, вытрет насухо, возле печки посидит, обсохнет – и дальше спать.

Мираш на неё сразу рукой махнул. Всё же хоть и по книгам, а порядок знает: никак тут не поможешь, не подсобишь. Только время-лекарь и отмерит, сколь надо.

Вторым помощником филин Савин Баин стал. Перехварывал он недолго – два дня да ночь всего и помаялся. А потом – ничего, вроде как здоровёхонький… Сон его возьмёт на минуту-другую (плоти из скрытой материи сна много не надо, есть и такие тусторонние, что и совсем не спят), а так и неделями глаз не смыкает.

Помощник будто справный, лучше и не надо, вот только тихостный больно, как пришибленный всё одно. А как станет его Мираш в лес наряжать, так беда с ним: отговорки разные ищет, за каждый повод цепляется. Всё к одному склоняет, чтобы в лес не лететь.

Вид всегда у Савина серьёзный. Перьев на голове мало совсем, так, с боков и сзади реденько. Макушку словно плешь съела – сдаля посмотришь, будто белое яичушко из гнезда выглядывает. Ну и во всём обличии – гладенько да серенько.

Перемена в нём, конечно, сильная случилась. От былого филина ничего и не осталось…

Люди про филина всякое сказывают. И лешаком его называют, и что в нём завсегда нечистая сила гнездует. Поверье пошло, будто встреча с ним вовсе не к добру. Такая зловещая птица… увидел, и готовься принимать лихо. А среди лесного народца филин и вовсе не в чести. Будь то мышонка малая или медведь, а от жути филина мало кто уберёгся.

И то верно, в ночи встретишь, и впрямь страх берёт: глаза у филина большие, краснющие, как светящиеся тарелки всё одно; а как уставится немигаючи, так и блазнится, что огненные буркалы навстречу наплывают. А уж когда ухнет да захохочет – вот ужас-то!

Савин Баин раньше, при скудельной жизни, и вовсе изгильником был. Да таким, что даже среди других филинов на особинку. Те, может, и не нарочно пугают. Голос дадут, и вся животинка в страхе таится или вбежки пускается. Савин же всегда с умышлением подстерегал. Самая его забава – медведя погонять.

Спит, бывало, мишка, ни о чём не печётся. Сон у него хоть и чуткий, а какие ему враги? Савин подлетит тихохонько… Полёт у него и так неслышный, а он ещё пуще осторожничает, спланирует над косолапым да как ухнет над самым ухом! Да захохочет! Миша ажно в спине переламывается – да напрямки через чащобник. Малые деревца как щепа разлетаются, а большие – словно и не замечает. Кто видал, чтоб медведь летал, – он пеший как леший! Сколь шишек набьёт, пока в ум войдёт!

А как Савин весну ждал!.. В пору-то эту медведи из берлог выходят. Да и других зверей и птиц не обходил. Тут не ленился. А потом перед другими филинами бахвалился, рассказывал, как скуку разгонял.

Потом уж, когда скудельное тело оставил, всё и переменилось. Боязливый такой, каждого шороха пугается. Про лес ему и не поминай! Да ещё всё время жалится.

– Мне, – говорит, – с рождения повредили имя. Я не филином должен быть, а сразу лесовином. Вот сейчас у меня своя, найдённая судьба. Только я не окреп пока.

Уж как ему только Мираш не объяснял, что он – бессмертник, другой сути, а Савин – ни в какую. Крылами макушку закроет и сидит притаившись. Погоревал верша, конечно, а всё же и от Савина польза малая нашлась.

Так оно водится, что хоть у лесовина и мудрость в голове, и познания природные великие – не чета человеческим, а всё равно у помощников совета спрашивать надо. Те нет-нет да и скажут правильное решение или наумку подадут.

Боязливые, они, известно, всякую беду притягивают – и свою и чужую. Опасность везде примечают, всё-то им страхи мерещатся. А Савин и вовсе гореглядом стал. Если в лесу что худое случится, он намного раньше Мираша знает. Любую будущую крушину6 видит. Всё перед ним доподлинно является, малая подробность на глаза наплывает.

После таких видений, правда, Савина лихая трясуница-гнетуница охватывает. Забьётся он в угол и дрожмя дрожит. И сам себе шепчет в горстку, что и не разобрать. Станет Мираш его расспрашивать, а филин каждое слово с опаской пускает и молчит подолгу.

Однажды такой случай вышел. В то утро… Это когда ж было?.. Вот, считай, Мираш в сентябре на службу заступил, а тут на начало ноября пришлось. Мираш увидел, что с Савином лихоманка случилась, ну и давай выведывать:

– Опять что увидел? Не пожар ли?..

Савин повздыхал тяжко и говорит:

– Видел я: человек косулю стрелял… – и замолчал.

Верша сразу брови свёл и спрашивает:

– Насмерть или нет? – подвинулся ближе и ухо подставил.

– Насмерть… – еле выдохнул Савин.

Вызнал всё-таки Мираш в каком месте и в какое время беда случится. Тотчас же и засобирался. В нужное время и на место прибыл… косулька – вот она, пасётся себе спокойненько, ни о чём худом и не ведает.

Глянул верша на часы и удивился: до крушины считанные минуты остались, а ему самому бедовая наумка в голову так и не пришла. «Неужто неотвратимо?» – подумал так-то, подумал да и отогнал эту мыслишку. И раньше такое случалось. Как Савин Баин появился, так и разладки пошли.

Вскоре и охотник появился. Признал Мираш в нём Игната. На него ещё Лека Шилка показала. Самый он, говорит, жадный до лесной крови. Этому волю дай – всю животинку в лесу изведёт. Мираш, понятно, его сразу и невзлюбил. И раздумывать не стал… да и что тут думать: косулька молоденькая совсем, жить ей да жить, и лес радовать. Решил, конечно, пулю отвести. А потом ещё, думает, поучу кровохлёба. Будет знать, как зверушек губить.

Подступается Игнат сторожко, со всем старанием смотрит, куда ногу поставить. Так и вымеряет, чтобы ветка не хрустнула да лист жухлый не шорохтел. Как водится, против ветра заходит. По науке. Грома, собаку свою, в обход пустил. Наметил, вишь, чтобы, в случае промаха, на хозяина пригнал.

Косуля и не примечает, что её скрадывают. Голову подымет, поводит лопушными ушами, глянет по сторонам и опять травку выбирает.

Посмотрел Мираш, как Игнат старается, да и посмеялся про себя. Дождался, когда тот выцеливать начнёт, и между ружьём и косулей встал, прямёхонько под прицел подставился. Верное это средство: если пуля через тело лесовина пройдёт, враз плотную природу свою теряет и никакого вреда причинить уже не может.

Целится Игнат, щурит кровожадный глаз и умишком прикидывает, сколь в косуле весу да какую деньгу за мясо взять. И уже рубени7 перед глазами легли. А самому невдомёк, что верша напрямки стоит. Близко совсем, в метрах двух так-то. Стоит и думает, как бы так изладить, чтобы Игнат дорогу в лес позабыл.

Выждал убойца, когда косуля голову опустила, и послал пулю под лопатку.

Громыхнуло на весь лес… косулька вскинулась и опрометью в чащу сиганула. Только белое пятнышко среди кустов мелькнуло. Игнат ругнулся и вдогонку пальнул со второго ствола. Мираш опять грудь подставил, и только знай себе посмеивается. Убойца и вовсе разаркался. В спешке ружьё зарядил и широкими скачками вдогонку ринулся.

Мираш за ним поспешает… про косулю уже не вспоминает: решил, что далеко она ушла – не догнать. Придумал он лесину так поставить, чтобы Игнат на неё лбом наскочил. Вперёд забежал и смотрит, как бы свою задумку на деле изладить.

Тут вдруг лай послышался. С той стороны, куда косуля сиганула. Мираш опомнился и к Игнату кинулся. Да только… тот уже выстрелил. Впопыхах, слышь-ка, пальнул. Коричневое пятнышко между деревьями мелькнуло, и далече совсем… Да и Игнат не целился… Так, наудачу… Сам, может, и не понял, как успел. Вот ведь… а попал…

Зареготал убойца с довольства и поскакал добычу свою рвать. А там уже Гром ярится, клыками за пазанки вцепился и хрипит.

– А ну, пшёл! – Игнат грубым тычком отогнал собаку.

Косулька ещё живая была. Приподнимаясь, она скребла передними копытцами. Из последних сил подняв запрокинутую голову, посмотрела на Игната своими большими чёрными глазами… Но тот уже насел, как коршун, вонзая все когти, и выверено занёс руку с ножом…

Когда живика из тела выходит, сразу и образ телесный принимает, раздваивается всё одно. Это только для глаза лесовина приметно, ну и для других, кто скудельным телом не обременён. Человек, конечно же, видеть живику не может. Это уж по сути ему не дано.

Игнат потрошит тушку и не ведает, что рядышком Юлька-косулька стоит. Грустно так смотрит, и чуть задумавшись.

– На-кось, заслужил! – Игнат бросил окровавленные кишки Грому.

– Пойдём…– Мираш тронул Юлю по спинке. – Сейчас Соня за тобой придет.

Косулька легко встрепенулась и отвернулась от своего тела. Без всякой жалости так-то, будто всё равно ей. Рядышком с Мирашём пошла и не обернулась ни разу.

Отошли немного и стали в сторонке Соньку Прибириху дожидаться. Мираш шутейное да весёлое рассказывает, Юльку приободрить старается. А та вовсе и не смурная, лёгкого нрава оказалась. Сама шутить взялась. Весело ей стало: очень уж серьёзное лицо у верши… Более часа прождали, ну и ясно стало: не придёт Сонька, все сроки вышли. А это значит, что косуля в помощницы назначена.

Мираш Юле об этом сказал, а она и не растерялась нисколь, обрадовалась даже. Засмеялась звонко и на вершу с расспросами набросилась.

Что и говорить, многие живики, которые лесную жизнь ведут, мечтают лесовинам помогать. По тем же лесным тропкам ходить, и уже не таиться в страхе, а по-хозяйски старых знакомых привечать. «Вот я задам этим волкам, – сразу подумала Юля, – и медведям, и человекам…»

– Сама знаешь, какие места у нас, – расписывал Мираш житьё лесовинов. – Здесь и будешь жить. Исходила, поди… Каждую полянку изведала.

Юля тряхнула лопушными ушами, как ладошами махнула.

– Да что я видела, – вздохнула она. – Всё от волков этих бегала и от медведей пряталась. Не до красоты было. В чащу и вопче боялась заходить. Там рыси, говорят, на деревьях сидят. Караулят. Я, к счастью, ни одной не видела.

– Неужто?

– Ага. Страшные они, наверно?

– Вон к тому озерку подойдём, и увидишь рысь, – сказал Мираш, хитро прищуриваясь.

– Да нет, это я так…– вдруг заволновалась Юля. – Не надо… Что от неё ждать, от рыси от хищницы?

– Эх ты, трусиха, – улыбнулся Мираш. – Ты же сейчас другая. Никто тебе зло причинить не может, да и скляны мы – не видит нас никто… почти…

– Хорошо, – кивнула Юлька, брыкнув маленькими рожками, а сама всё одно нет-нет да и оглянется по сторонам. И непонятно, то ли с опаской озирается, то ли в диковинку ей всё.

К озеру подошли, и косулька, по привычки, в сторону повернула, по бережку обойти решила. Однако Мираш тотчас же упредил:

– Так, напрямки, и пойдём. Чего нам круголя давать?!

Юля недоверчиво покосилась, а верша уже на воду ступил да и пошёл, как по твёрдыне всё одно. Только лёгкая рябь в стороны побежала.

– А мне тоже можно? – спросила косулька и робко тронула воду копытцем.

Мираш даже и не остановился. Юля испугалась чего-то и припустилась вдогонку. Пошлёпала по воде, как посуху.

– Здоровско! – опомнилась она. – А про рысь пошутил, наверно?

– Рыси-то? – Мираш ещё лише на себя хитрющий вид напустил. – Да их полно здесь! Они же в воде водятся? Вон, смотри, по дну ползают…

Глянула косулька на воду-то и ахнула… кошачья морда на неё пялится… Подняла она правое копытце, а это и не копыто вовсе, а лапа когтистая… Враз она, с испуга, этой лапой по воде и плюхнула, прямёхонько по мордахе кошачьей попала. Та сразу и скрылась в заплесках, в рябях расплылась.