Лесные суровежники

– С какой радости мне перед тобой ответ держать?! – рассердился Игнат. – Или отец родной?! За волков тоже заступаться станешь? Иди вот им про свово Окуня расскажи, а то потом опять на меня думать будешь!

– Кому ж я скажу… – хитро прищурился Елим. – Ведь нет их…

– Кого их? – не понял Игнат.

– Волков этих… Я их уже всех прогнал. На сто вёрст ни одного не осталось.

– Издеваешься, дед! – взбеленился Игнат. – Завтра тебе шкуру принесу! А если не принесу, то так уж и быть не трону твоего Окуня!

Пошутил, конечно, Елим, а ведь и верно: не стало возле деревни волков, подевались куда-то они…

Ранешно частенько досаждали, чуть ли не каждую ночь. Окружат, бывало, избушку Елима (на Кукушу и на Белянку, вишь, зарились) и полыхают своими зеленющими глазищами. Глянет Елим в окошко и скажет: «Смотри-ка опеть светляки пожаловали. Чай, наших девок кликать будут». И то верно, соберутся серые в кружок и концерт дают. Хоровое пение называется. А если Важенка-луна в полную силу, то такую оперу исполняли, что Елим не выдерживал и ценные патроны тратил. Вот Белянка с Кукушей тоже скажут, натерпелись уж в своё время страху. Ну а сейчас притихли, не тревожат серые.

Только Елим ушёл, Игнат сразу шасть – к Паленихе. Как-никак какая-то там она ему родственница – седьмая вода на киселе. Поздороваться вроде как, а сам думает: авось что и выведаю, неужто и впрямь волков не слыхать?

В двери сунулся, а Палениха тут же и давай причитать да жалиться. Мол, из дому выйти нельзя, лось шальной по дворам шастает, в окна заглядывает. Рога у него такие, что и глядеть страшно. Палениха развела руки в стороны, но мало ей показалось…

– Рук не хватит, каки рога… – поведала старушка, горестно качая головой и вздыхая тяжко. – А следы его глядела… вон с тую миску печатки. Копыта вострые… Мне, хворой, ужас такой на старости лет терпеть доводится. Да ты, ежели не веришь, сам сходи, по всей деревне наследил, окаянный. Иди-ко, глянь-ко, нече над старухой смеяться.

– Не смеюсь я, – снял улыбу Игнат. – Большой, говоришь, лось? Это хорошо, хорошо… Ты лучше скажи, волки сильно… не беспокоят? – будто сочувствуя, спросил Игнат.

– Волки… – задумалась Палениха. – Да не слыхать их. Ты лучше слушай, чео баушка скажет. Я вона что думаю: можа, это и не лось вовсе, а обрутень какой?.. А ты не смейся! Нече над стариками надсмехаться. Молод ишо. А я уж поглядела в своей жизни, поглядела… – старушка скукожилась вся, точно страх перед глазами встал. – И тут нечисто дело, нечисто. Собаки лося этого не трогают, и Елим к нему близко подходит… Это как?

Раньше Палениха с Елимом не то что душа в душу, а согласно жили – куда им опустевшую деревеньку делить? А тут поругались отчего-то, и после того старушка подначивать Елима стала. В любом разговоре подтычку острую про него ввернёт и куснёт при встрече.

Игнат лишь пожал плечами.

– Гляжу я на Елима… – Палениха пытливо посмотрела на сродственника. – То медведей в доме держит, то лиса у него была… а тут лось… можа, того… с лешаками знается?

Хотел посмеяться Игнат, да смекнул, как выгоду извлечь. Решил поддержать баушку… да своё приплёл:

– Верно говоришь. Сам за ним странности примечаю. Мне сегодня хвалился: захочу, говорит, напущу волков, захочу – прогоню. Вот и думай после этого…

Так-то и проговорили весь вечер, потаённые странности за Елимом припоминая.

Кабы знать им, что разговор их, до единого словечка, Юля-косуля слышала… Как Игнат приехал, она сразу за ним пригляд вести стала. Невидимая и тут рядышком с Паленихой присела и все планы да намеренья вызнала.

На следующий день Игнат охотиться решил. Затемно ещё наметил выйти, чтобы Елим не приметил. Всю ночь худо спал, прикидывал, вишь, сколь в Окуне весу может быть (не поленился, слышь-ка, хоть и потемну, а сходил, на следы лосиные глянул). «Может, центнера четыре, – смекал убойца, – а то и полтонны… Да нет, поболе будет, поболе». Потом всё планировал, как мясо в город вывозить будет. Да кому сколько – с барского-то плеча… Да сколь продаст да выручит… «Надо бы бердану новую справить. Эх, снегоход бы купить…».

Утром Грома пинком поднял.

– Чего разлёгся?! Сохатого брать будем, – сам хмурится, не выспался.

Гром оскалился – так они друг дружку привечают, обычное дело, – а об охоте услышал – обрадовался, гавкнул с довольства.

Игнат позавтракал на скорую руку, а Грома погнал от себя, да с ухмылкой: иди, дескать, в лесу ищи. Злит, понятно, перед охотой, распыляет.

Следы лосиные распутывать не пришлось. Все-то они в одну сторону в лес уходят. Наведывался, получается, Окунь со стороны заказника и возвращался туда же. Такую тропу проложил, что и на санях без хлопот проехать можно. Удивился Игнат, но только тайные наумки погнал – те, что Палениха про Елима сказывала, – да и порадовался. Ещё легче, думает, сохатого возьму.

Правит Игнат по натопу, знай лыжами подаёт – легко ему идти. Сторожится, конечно, всё думает, что недалеко лось на лёжку ушёл, ну и путь короткий прикидывает.

Грома вперёд пустил. Тот уж учённый, не впервой ему сохатого скрадывать. Игнат и не печётся, знает, что Гром ему знак подаст.

Да только дорога вовсе неблизкая оказалась. В заказник не пошла, а в еловые угоры повернула. «Вот и ладно, – подумал Игнат, – ещё лучше: с егерями не встречаться». А дальше и версту, и две, и пять отмахали, а сохатого всё нет… «Недаром Палениха говорила, что старик с лешаками знается, – вдруг подумал Игнат да и ещё лише озлился: – Ну, встретишься ты мне, я из тебя нечистый дух вышибу!»

Так осерчал, что всё вокруг примечать перестал, лыжами только отмеряет привычно и кровавыми глазами ворочает. Лихо так запамятовался, что чуть на Грома не налетел. Тот глянул на хозяина, осудил будто: мол, тихо ты, зря тебя на охоту взял. А сам причуивает, уши навострил, водит ими пытливо и по склону на закраек осинника смотрит. Постоял так-то и пошёл крадучись. Игнат – за ним, не дыша. И ружьё изготовил. К опушке перед просекой подкрались, глянул Игнат и оторопел враз. Лось полосатый прямо посреди просеки стоит, в открытую, и не таится даже. И словно задумался о чём. К Игнату боком так-то, будто прикинул, как лучше встать, чтобы Игнату ловчее стрелять было…

Убойца и не раздумывал, тут же ружьё к плечу притянул. Палец на курке скрючил и из-под прищура выцелил под лопатку, в самое сердце наметился.

Двинул курок… и осечка случилась.

Ругнулся Игнат, а видит: лось – ни с места, даже ухом не повёл.

– Стой, зараза, не шевелись, – шипел убойца. – Окунь, блин. Сейчас я тебя под жабры загарпуню.

Чуть оторвал взгляд, глядит, а это и не лось – косуля стоит…

Тотчас же у Игната мыслишка в голове промелькнула, что очень она на ту похожа, которую осенью губил. Но не зацепилась мыслишка… Протёр Игнат глаза, словно от наваждения отмахнулся, а она всё стоит, косуля эта…

– Ну, лешаки, я вам!..– приложился решительно к ружью да громыхнул разом, да с двух стволов.

Косуля в снег и повалилась.

Не успел убойца и ружья отнять, как вдруг сверху откуда-то на него орёл-беркут свалился. Ухватился за ружьё когтистыми лапами, закрючил крепко приклад да и рванул на себя. Игнат и помыслить не успел, отшатнулся в испуге, а ружьё всё-таки удержал. Беркут ещё раз подал крыльями и со всего размаху хлобыстнул браконьера по ушам, да острым клювом по темени долбанул. Тот и разжал гребёнки, и тут прям в снег и опрокинулся. Кровь в глазах забурлуканила, и Игнат сознания лишился.

Беркут недалеко совсем отлетел. На соседней осинке присел, высоконько – не достать его. На сук ружьё повесил, а сам взялся на груди клювом пёрышки перебирать. На Игната и не смотрит вовсе, словно и не интересно ему, что там с тем сталось. Может, и бездыханный совсем – вон как повалился!

Гром – рослый выжлец15, а со страху под кокорину забрался и в снег зарылся. Прямо впервой с ним такое случилось. Очень уж злющий пёс и сторожей лютый, и волка, бывало, гнал, а уж за хозяина вступался – чужой и не подходи. Что и говорить, сам Игнат его иной раз боится. А тут трясуха-гнетуха на пса напала. И скулит он там, из-под сушины, и визглявит.

Очнулся Игнат, разлепил глаза – так их туманом и застит, проморгался чуть, глядит, а перед ним… Елим сидит (это всё, знаешь, Мираш придумал, размыслил он в старика обернуться). Протёр браконьер глаза – всё одно Елим, сурово так смотрит и головой качает. На пеньке восседает – и вовсе непонятно, откуда этот пень взялся. Когда Игнат с этой стороны скрадывал, пенька не было.

– Э-хе-хе, – тяжко вздохнул старик, – и чего это ты, Игнатко, несытый такой? Всё-то тебе у леса поживиться охота, всё-то на чужую жизнь заришься.

Игнат опешить-то опешил, но скоренько себя нашёл: наглючие глаза выпятились, спесивое нутро колыхнулось, руки стали вокруг нашаривать – ружьё искать. Тут и вспомнил – наверх-то глянул, а вон оно, ружьё, на сучке болтается. А беркута уже и нет…

– Ловко у тебя получается… – сквозь зубы процедил Игнат. – Следил, значит…

– Просил я тебя, Игнатко, не трогай Окунька, – корил Елим, – а ты чего?

– Нужен он мне больно, – осклабился Игнат. – А ты кто, егерь, что ли? Пойди докажи, что я стрелял! Где твой лось?! Ну-ка, давай его сюда! Горазд ты, Елим, языком плямкать! Фахты где? А то… – и, не договоривши, так полоротый и остался… Глаза выпучил, глядит: косуля прям перед носом объявилась, будто из-под земли выскочила. Видная такая косулька, с бусками алыми на шее… А на боку у неё рана зияющая – так и кровит из-под самой лопатки, так и кровит.

Повернулась она к Елиму и говорит… человечьим голосом:

– Он мне прям в сердце попал, – будто не замечая Игната, сказала она. – Вот смотрите: навылет пуля прошла, – повернулась другим боком – и там по шёрстке кровь струится.

– А ты говоришь: не стрелял… – горестно покачал Елим головой.

Игнат и слова сказать не может… Какой там – и пошевелиться не в силах. Только буркалами ошалело водит и губы выпятил – точь-в-точь, как у старой толстозадой медведицы Мариницы, которая сдуру позапрошлой зимой в Канилицы заявилась. Видимо, тоже умишком тронулся.

Повернулась косуля к Игнату, глянула без злобы вовсе, даже с жалостью, и говорит укорчиво:

– Зачем вы так? Знаете, как больно! – и вдруг спохватилась и закричала тоненьким голосишкой: – Ой, вы же совсем замёрзли!

Игнат и впрямь дрожмя дрожит, и зубы уже дробь выстукивают. Не успел он и опомниться, глядь, а уже… в избушке (не тот это домишко, в котором Елим с Сердышом гостевали, другой вовсе…). Возле жаркой печурке сидит, шапки и тулупа на нём нет – подевались куда-то. Елим тоже уже без тёплой одежды, в кресле восседает, и словно задумался о чём. Косулька возле стола толкошится – тарелки раскладывает. Сама в платьишке коротеньком уже. Фигурка девичья – тончавая, как тростиночка, а головка косули, и буски поверх платьица.

Комнатка чудная вовсе: ни одной двери нет, и только в одной из стен окошко невеликое. Чует Игнат: живость ногам вернулась. Ну а он – мужик-то отчаянный, потому сразу вбежки решился. Со всего маху в окно и кинулся. Стёкла разбил, раму выхлестнул, и уже сам на половину просунулся, глядь, а сбоку… медведь стоит, пузо чешет… О стену облокотился и когтями постукивает.

– Ну, куда лезешь?! – сердито рявкнул он человечьим голосом. – На мороз и без шапки?! – ну и поддел Игната мохнатой лапой легонечко.

Тот всю комнату кубарем промерил. Только очухался, а в избе народу – полна горница. За столом человек семь – восемь, да ещё двое возле разбитого окна табаком смолят. Не люди, конечно. Мираш это кромешников призвал: их это назначение – людям пагубу чинить. Не матёрые, правда, кромешники, а всё же и Шайрай, и Буторга, и Повитель здесь, Зазола, Тришка и Мерколий…

Столик тот же самый, а на нём – закуски разной, снеди – самую малость… А выпивки! Везде фигуристые бутылки стоят, и на столе, и под столом, и вон в углу три ящика. На всех бутылках этикетки красочные.

Пьянка, видимо, уже вовсю идёт. Шум-гам, веселье разгульное, дым коромыслом. Все что-то орут одновременно, спорят. Двое чуть не до драки сцепились. Друг на друга злобно ревут, клянут на чём свет стоит. И компания – один другого страшнее. Морды разбойничьи, чёрные и обросшие – ох и страхолюдины!

Косульки нигде не видно, а Елим на том же кресле сидит, в сторонке ото всех так-то. На коленях у него… барсук пригрелся. Будто бы обычный барсучишка… Тело кругластое, на коротких лапах, мордочка вытянутая, полосатая. Вот только у барсуков – про то все знают – хвост не хвост – привеска кудельная, а у этого барсучишки… пышный лисий хвост на заду колышется. И глаза будто заплаканные – по носу мокротущи и блестят с поволокой (к этому времени лиса Смола Аникаева выхворалась, стала с Мирашом по лесу ходить; справно службу повела, молчунья только оказалась, ну и редко всё рано нет-нет да и всплакнёт).

Барсучишка смирнёхонько притих, млеет от удовольствия; как кошку его Елим гладит, за ушком щекочет. Разве что не мурлычет. Сам-то Елим смурной сидит, думу думает.

Ну, у Игната совсем голову и обнесло. По сторонам бешеными глазами озирается, ничего понять не может. Ну и пополз на четвереньках в угол. Только малость отполз, а барсучишка этот глаза приоткрыл чуть и вдруг шасть – на спину ему запрыгнул. Оседлал Игната крепенько и когтишки легонько запустил…

Игнат как заорёт благим матом!

– Уберите! Уберите этого барсука! Помогите хто! – глаза закатил, и уже стоны и хрипы из груди рвутся.

Игнат всегда был надменный и злой, силой своей кичился. Над слабыми глумился, а уж зверушку губил походя – и глазом не моргнёт. А тут, вишь, завизжал поросём…

Не зря, знаешь, Смола Аникаева в барсучишку перевернулась, не зря… Узнала она его. Игнат всех барсуков в округе извёл – ни одного не оставил. Барсучий жир, понимаешь ли, в цене среди людей, вот он и промышлял, деньгу-кровавницу возле сердца складывал. А лисы, известно, иногда в барсучих норах жилишко устраивают, лисят там растят. И Смола также себе домик нашла. Ну а потом Игнат её выследил да и погубил всю семью. Сама-то она спаслась тогда и всё лето к сродственникам Игната на подворье ходила, курей и утей таскала. Мстила, конечно. Вот только осенью не убереглась и на пулю убойцы наскочила.

…– Ты, мил человек, не кричи, – сказала строгая, суглобая Зазола. С Мерколием они подняли Игната и за стол усадили.

– Смотрите-ка, да это же Игнат! – воскликнул Тришка. – Не узнал, что ль?..

Игнат с опаской глянул – куда ему признать: впервой видит.

– Не-ет, – растерянно промычал он.

– Ну как же… на охоту вместе ходили…

– Отстань от него! – вмешалась Буторга и участливо на Игната глянула. – Устал, поди?

Тот и глазом не успел моргнуть – бутылка на столе подпрыгнула и подскочила к грязному, заляпанному стакану. Побрякивая о краешек, выбулькнула из себя водку и замерла в сторонке.

– Выпей! – совсем по-другому, жестоко, приказала Буторга.

Игнат всякую волю потерял, взял трясущимися руками доверху наполненный стакан, и водка, булькнув, укатилась в широко растворённый рот. Даже не покорчился Игнат – приучил себя так-то. Занюхал рукавом только, и ему вроде как спокойнее стало…

Тут ещё барсучишка на стол запрыгнул, хвостище свой поднял и принялся им, как веером, махать, ветерком Игната охолаживая.

– Охотник, говоришь? – подвинулся к Игнату Мерколий. – Меня вот такие охотники погубили… Я ведь раньше, по-вашему, тоже егерем был. Пока у меня в лесу двое не поселилось… Грязные пьянчужки, бездомные, видать. Замусоленные, в рванье, в заплатах грубо прилатанных. У одного борода, клоками нечёсаная, голос хрипатый, грубый, а другой – и не понять то ли мужик, не то баба. По всем статьям, что мужик, а волос на лице не растёт. Голос тоже не понять какой. Одежда под стать – мужичья. Коли одеждой назвать можно – срам один. Курят оба и пьют на равных. Тот, что без бороды, даже больше случается. Вот и пойди разберись! Потом, само собой, определил, что да как. Женского пола оказалась… Таки дела, ну да что только в мире не деется! (Мерколий всегда много говорит, слова его особенную силу имеют, завораживают и отупляют…).

Шалаш у меня в лесу поставили и всё барсука караулили. Так мне они опостылели, что хуже погибели. Прогнал я их – а меня в кромешники… – Мерколий помрачнел, будто горестное вспомнил, а потом и говорит, легонько тронув Игната за плечо: – Так ты передавай им привет, передавай…

– Где ж я их увижу?.. – жалостливо прошелестел Игнат.

– А там и увидишь… в клинике-то… для умалишённых…

– Не пугай его! – вступился Повитель. – Правильно он жил! – и к Игнату поворотился: – Наградить тебя хочу. Но только сперва удачу твою спытаем.

Вдруг на одной из стен дверь объявилась. Вовсе она несуразно глянулась, не к месту, да и только…

Избушка уж больно ветхая, на бок покосилась – гляди завалится. Матица16 пополам треснула и прогнулась. Стены в трещинах, разломах, грибком подъедены. Где пакля, где солома из щелей торчат, а где и снег с улицы лезет. И вот в стене почерневшей дверь золочённая обозначилась… Ровнёхонько стоит и аркой потолочину подпирает. Косяк из чистого золота, и по всей окантовке весёлая галечка – каменья-самоцветы вкраплены. И изумруды, и рубины, бирюза есть, сапфиры, жёлтенькие тоже камни, других цветов. Сама дверь с резного красного дерева. Узоры на ней по краям – лепесточки, кружева, завитушки, и тоже с камешками. А посерёдке золотой ободок, и в нём какие-то буквы-знаки. Вовсе непонятная надпись, на неведомом языке.

Протянул Повитель свои шестипалые руки – в каждой горсте у него песок насыпан. В левой – красный, а в правой – обычный, жёлтенький песочек.

– В песке, – говорит, – ключ спрятан. Угадаешь, в какой руке, – твоё счастье. Только через эту дверь выйти можно…

Игнат и ткнул в левую руку.

Усмехнулся Повитель и ссыпал песчинки на пол, а на ладони ключик остался.

– Повезло тебе, – сказал он и тут же прибавил: – А может, и нет…

Тихо вокруг стало.

– Иди, – Повитель протянул ключ.

Схватил его Игнат и к двери кинулся.

– Погодь, – вдруг окликнул его Шайрай. – Замёрзнешь так… – и вильчуру17 вдогонку бросил. Да так ловко, что шуба прям на плечи Игнату накинулась, объяла его всего, рукава на руки налезли. Тот не помня себя ткнул ключом в замочную скважину. Только коснулся, дверь и отворилась.

…Игнат в дом для умалишённых попал. Нашли его в Канилицах. Всякую дичь нёс и выл по-волчьи, да на людей кидался.

Горестно, конечно, всё для Игната случилось, а могло и обойтись. И оттого, знаешь, что за шкурку свою испугался. Молитву, правда, кой-какую вспомнил (бывали случаи, молитва и откать последнюю спасала), вот только не помогло это ему. Сызмальства, вишь, «умный» рос и кичливый, всё на силу свою надеялся. Худого в том, может, и нет, если бы в добро силу направил, а он вовсе по-другому размыслил, да ещё над добрыми людьми посмехотничал. Оно и вон как…

Мираш поначалу побаивался, что с него за Игната спросят. Однако всё ладно прошло. Да и то сказать, как будто Мираш его ума лишил. Чушь, конечно, что и говорить. Давно у Игната разумения не стало, и души тоже…

* * *

На Святки в Забродки мальханка Агафья пожаловала. Вроде как погостевать и «суседок» проведать, о том о сём посудачить. Здесь-то она родилась и до замужества сиживала. Потом ещё годков десять жила, пока леспромхоз был… ну да ладно, не о том речь. Стосковалась, значит, соскучилась, а у самой на уме вовсе другое. В Канилицах, вишь, всякие кривотолки пошли про Елима, вовсе несуразное сказывать стали, да Агафья и сама снимала спуг с Игната, и других охотников выхаживала, – наслушалась уж… Вот и решила она разведать, что да как, наметилась «всюю подноготицу» вызнать. Да и то сказать, в характере это у неё: проискливая и крючкоглазая, до всего ей дело есть.

Раньше, если кто в Забродки приезжал, всей деревней собирались гостей привечать. У Меланьи Паленихи обычно сиживали. Ну и Елим, само собой, приходил. Всегда он гостям рад. А тут не оказалось его. Он как раз к егерям на побывку отправился – на Главный кордон к Фёдору Иватову и на Гилеву заимку к Михеичу. И не в понятии у него перед соседками отчитываться – куда пошёл да пошто надумал. Собрался так-то, запряг Белянку, кое-какой гостинец в пошевни18

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Кромешники – нечистая сила.

2

Векша – белка.

3

Мальхане – лжецелители

4

Икотница – в народе – наводящая порчу.

5

Пухтать – шептать, знахарствуя.

6

Крушина – смерть.

7

Рубени – рубли.

8

Шувара – водные растения.

9

Кокорина – вывороченное дерево с корнем

10

Рудой – рыжий.

11

Обахмуриться – влюбиться

12

Увойкаться – устать.

13

Упекай – каравай.

14

Катух – хлев для мелкой скотины.

15

Выжлец – порода гончих.

16

Матица – главная потолочная балка поперёк всей избы

17

Вильчура – шуба из волчьих шкур

18

Пошевни – сани