Русская идея. Бороться с мировым злом

Здесь прозвучала важная мысль: нация, желающая сказать свое слово миру, – сделать самобытный вклад «для пользы всего человечества», – должна ощущать «собственное мировое значение».

По мысли писателя, следуя в фарватере Европы, и не имея идейной дерзости (веры в собственное мировое значение), мы рискуем потерять себя, не дав миру чего-то важного, не раскрыв «свои великие силы». А значит важно сохранить свою самобытность, иметь дерзновение, и веру в собственное мировое значение. И все это нужно не для эгоистического самолюбования, но для того, чтобы привнести нечто новое («хоть бы даже некий лучик света»).

Итак, появляются общие контуры русской идеи, которая должна иметь мировое значение и иметь целью пользу всего человечества!

Много раз Достоевский говорит, что Россия может дать нечто важное миру. Прежде всего, потому, что русский народ сохранил потерянное западным миром: «нашего Христа». По мысли писателя, западная католическая церковь, исказив христово учение, направила западный мир по гибельному пути. И это путь, ни много ни мало, антихристианский.

В легенде о великом инквизиторе Достоевский полнее раскрыл эту мысль, показав, что католичество, а если смотреть более широко, весь западный мир, стремится к мировой власти, мировому господству.

Инквизитор говорит Христу, что на самом деле, они уже служат другому, и что у людей нужно отнять свободу ради их же счастья. Ибо свобода невыносима для слабого, порочного, бунтующего и неразумного человеческого существа.

Эта легенда стала удивительным пророчеством о том пути, по которому движется Запад. Падшее человеческое естество требует либо преображения (восхождения), либо тотального контроля. И великий инквизитор сообщает нам о своем выборе, а точнее, о своем глубоком убеждении, что свобода человеку не нужна вообще. Как говорит он Христу, человек сам откажется от нее ради хлеба, зрелищ, а также возможности предаваться греху! И эту возможность инквизитор обещает предоставлять в виде награды. Ибо человек слаб! И только так, по его мнению, можно сделать человека по-настоящему счастливым!

Что это как ни пророчество о настоящем? Будто газету читаешь, настолько написанное актуально сегодня!

«…лишь советы великого страшного духа могли бы хоть сколько-нибудь устроить в сносном порядке малосильных бунтовщиков, „недоделанные пробные существа, созданные в насмешку“. И <….> он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми». [10]

Какое нелепое, рабское, инфантильное человечество рисует инквизитор в финале! И человеческое ли это общество? Что это за существа, обретшие в итоге некое мифическое счастье несвободы? Люди ли это? Какое новое невиданное рабство пророчески описывает Достоевский?

«Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. <….> И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей – всё судя по их послушанию – и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести – всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного». [11]

Изгнание Христа из жизни низводит человека, разрушает человеческую цивилизацию. Достоевский справедливо обвинил в этом католичество, исказившее христианское учение и ставшее причиной возникновения социализма и атеизма. Для Федора Михайловича, католицизм – это антихристианство.

Сознательно ли нет, Достоевский описал будущее, создающееся сегодня идейными наследниками великого инквизитора, служащими Духу лжи и смерти, теми, кто с христианством не имеет даже формальных связей, ибо сегодня не Ватикан задает мировые тренды.

Мы, живущие в XXI веке, можем своими глазами наблюдать становление мира, описанного Достоевским, мира тотальной несвободы. И уже не католичество стоит во главе этого, а нечто более темное и зловещее.

«И я ли скрою от тебя тайну нашу? Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой (Христом), а с ним (Страшным Духом), вот наша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию». [12]

Это манифест служителей Духа смерти и разрушения, о котором говорил великий инквизитор, Духа, искушавшего Христа в пустыне. Охватывает трепет от осознания того, какие темные глубины открылись гению писателя!

Восточный вопрос. Надежда и разочарование

В «Дневнике писателя», издававшемся с 1877 по 1880 год, Достоевский пишет о текущих политических событиях, излагает на бумаге свои мысли по философским и духовным вопросам. Дневник не является политическим обозрением, это именно заметки писателя. И здесь впервые, пожалуй, Достоевский связывает русскую идею с решением так называемого «Восточного вопроса».

Напомню, «Восточный вопрос» – условное, принятое в дипломатии и исторической литературе обозначение комплекса международных противоречий конца XVIII – начала XX веков, связанных с борьбой балканских народов за освобождение от османского ига.

Очевидно, что это термин имеет западное происхождение, поскольку для России Балканы – это запад или юго-запад, но никак не восток. Но термин прижился в русском языке, поэтому и мы будем пользоваться им.

Помимо идеи освобождения восточных славян от османского ига, зарождается идея панславизма – или объединения славянских народов. Панславизм иногда называли еще «Славянским вопросом».

И несмотря на то, что Османская империя ослабла настолько, что на нее смотрят как на государство, доживающее свой век, именуя ее не иначе как «больной человек Европы», славянские народы, находящиеся под властью осман, притесняются. Ответом на эти бесчинства становятся восстания в славянских областях на Балканах, которые турецкие войска подавляют с исключительной жестокостью. Газеты пишут о десятках тысяч убитых и нечеловеческих зверствах. Балканские события сильно повлияли на мировоззрение Достоевского и нашли свое отражение в Дневнике писателя.

Приведу небольшие выдержки из Дневника, показывающие то, что писатель связывал решение Восточного вопроса и русскую идею.

1876 июнь. «Ну вот, зачинается вновь теперь Восточный вопрос: ну, сознайтесь, много ли у нас, и кто именно – способны согласиться по этому вопросу на какое-нибудь одно общее решение? И это в таком важном, великом, в таком роковом и национальном нашем вопросе!» [13]

1876 июль – август. «Идея о Константинополе и о будущем Восточного вопроса так, как я ее изложил, – есть идея старая, и вовсе не славянофилами сочиненная. И не старая даже, а древняя русская историческая идея, а потому реальная, а не фантастическая, и началась она с Ивана III-го». [14]

1877 март. «Одним словом, этот страшный Восточный вопрос – это чуть не вся судьба наша в будущем. В нем заключаются как бы все наши задачи и, главное, единственный выход наш в полноту истории». [15]

1877 сентябрь. «Восточный вопрос (то есть и славянский вместе) вовсе не славянофилами выдуман, да и никем не выдуман, а сам родился, и уже очень давно – родился раньше славянофилов, раньше нас, раньше вас, раньше даже Петра Великого и русской империи. Родился он при первом сплочении великорусского племени в единое русское государство, то есть вместе с царством Московским. Восточный вопрос есть исконная идея Московского царства, которую Петр Великий признал в высшей степени и, оставляя Москву, перенес с собой в Петербург. Петр в высшей степени понимал ее органическую связь с русским государством и с русской душой. Вот почему идея не только не умерла в Петербурге, но прямо признана была как бы русским назначением всеми преемниками Петра. Вот почему ее нельзя оставить и нельзя ей изменить. Оставить славянскую идею и отбросить без разрешения задачу о судьбах восточного христианства – значит, всё равно, что сломать и вдребезги разбить всю Россию, а на место ее выдумать что-нибудь новое, но только уже совсем не Россию. Это было бы даже и не революцией, а просто уничтожением, а потому и немыслимо даже, потому что нельзя же уничтожить такое целое и вновь переродить его совсем в другой организм». [16]

1877 ноябрь. «Ибо, что такое Восточный вопрос? Восточный вопрос есть в сущности своей разрешение судеб православия. Судьбы православия слиты с назначением России». [17]

Мы видим, что для Достоевского русский или национальный вопрос теснейшим образом переплетается с решением Восточного вопроса – а именно с освобождением Балканских славян, и дальнейшим движением в сторону объединения славянских народов.

Именно в этом ему видится, неясно еще сформулированное, предназначение русского народа: спасти, помочь, освободить своих – славян. И, видимо, само это объединение славянских племен, которому должна способствовать освободительная и иная деятельность русского народа, будет нашим вкладом в дело всеобщего единения всего человеческого племени. Говорю «видимо», поскольку в трудах мыслителя всё еще нет ясной мысли относительно русской идеи. Но он, как бы это сказать, сам ещё находится в поиске, пытается нащупать нечто важное. Вглядывается в изменяющиеся политические контуры и записывает свои мысли, надежды, ощущения, предчувствия, размышления, которые мы выбираем из разных его трудов.

Достоевский, как и большая часть интеллигенции, захвачен балканскими событиями, предчувствием открывающихся перспектив и возможного раскрытия русским народом своей исторической миссии.

Хронология балканских событий

Русское общество возмущено отсутствием должной реакции «просвещенной Европы» на кровавую резню – жестокое подавление османскими войсками апрельского восстания 1876 года, когда было убито до 30 тысяч болгар.

После апрельского восстания 1876 года бунты вспыхивают также в Боснии и Герцеговине. А в июле 1876 года Черногория и Сербия (на тот момент – автономный округ Османской империи) объявляют войну Оттоманской Порте.

В это время вся Российская империя, пристально следившая за событиями на Балканах, загорается идеей спасения «братушек» (братьев славян). Начинаются сборы пожертвований по всей стране, добровольцы тысячами уезжают на Балканы. Сербскую армию на добровольных началах возглавляет, уехавший туда окольными путями русский отставной генерал Михаил Григорьевич Черняев. Причем русское правительство, узнав о планах генерала уехать, устанавливает за ним негласный надзор и не выдает заграничный паспорт. Черняев решает эту проблему через московского предпринимателя М. А. Хлудова, который помог ему получить документы и выехать в Сербию.

Достоевский много пишет на эту тему: о нежелании Европы останавливать истребление славян, о страхе Европы перед Россией, о росте патриотических настроений, о судьбе Константинополя после того, как Османская империя исчезнет, о судьбе славянских народов.

Июнь 1876. «Но, однако, в чем выгода России? Выгода России именно, коли надо, пойти даже и на явную невыгоду, на явную жертву, лишь бы не нарушить справедливости. Не может Россия изменить великой идее, завещанной ей рядом веков и которой следовала она до сих пор неуклонно. Эта идея есть, между прочим, и всеединение славян; но всеединение это – не захват и не насилие, а ради всеслужения человечеству. … в этом самоотверженном бескорыстии России – вся ее сила, так сказать, вся ее личность и всё будущее русского назначения». [18]

1876 июнь. «С Петровской реформой явилось расширение взгляда беспримерное… Что же это за „расширение взгляда“, в чем оно и что означает? Это не просвещение в собственном смысле слова и не наука, это и не измена тоже народным русским нравственным началам, во имя европейской цивилизации; нет, это именно нечто одному лишь народу русскому свойственное, ибо подобной реформы нигде никогда и не было. Это, действительно и на самом деле, почти братская любовь наша к другим народам, выжитая нами в полтора века общения с ними; это потребность наша всеслужения человечеству, даже в ущерб иногда собственным и крупным ближайшим интересам; это примирение наше с их цивилизациями, познание и извинение их идеалов, хотя бы они и не ладили с нашими; это нажитая нами способность в каждой из европейских цивилизаций или, вернее, – в каждой из европейских личностей открывать и находить заключающуюся в ней истину, несмотря даже на многое, с чем нельзя согласиться. Это, наконец, потребность быть, прежде всего, справедливыми и искать лишь истины. Одним словом, это, может быть, и есть начало, первый шаг того деятельного приложения нашей драгоценности, нашего православия, к всеслужению человечеству, – к чему оно и предназначено и что, собственно, и составляет настоящую сущность его. Таким образом, через реформу Петра произошло расширение прежней же нашей идеи, русской московской идеи, получилось умножившееся и усиленное понимание ее: мы сознали тем самым всемирное назначение наше, личность и роль нашу в человечестве, и не могли не сознать, что назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что всё это ведет к окончательному единению человечества. Кто хочет быть выше всех в царствии Божием – стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале. Сам собою после Петра обозначился и первый шаг нашей новой политики: этот первый шаг должен был состоять в единении всего славянства, так сказать, под крылом России. И не для захвата, не для насилия это единение, не для уничтожения славянских личностей перед русским колоссом, а для того, чтоб их же воссоздать и поставить в надлежащее отношение к Европе и к человечеству, дать им, наконец, возможность успокоиться и отдохнуть после их бесчисленных вековых страданий; собраться с духом и, ощутив свою новую силу, принести и свою лепту в сокровищницу духа человеческого, сказать и свое слово в цивилизации. О, конечно, вы можете смеяться над всеми предыдущими „мечтаниями“ о предназначении русском, но вот скажите, однако же: не все ли русские желают воскресения славян именно на этих основаниях, именно для их полной личной свободы и воскрешения их духа, а вовсе не для того, чтобы приобресть их России политически и усилить ими политическую мощь России, в чем, однако, подозревает нас Европа? Ведь это же так, не правда ли? А стало быть, и оправдывается уже тем самым хотя часть предыдущих „мечтаний“? Само собою и для этой же цели, Константинополь – рано ли, поздно ли, должен быть наш». [19]

Достоевский говорит о предназначении русского народа, о русской московской идее, которая якобы была расширена реформами Петра, после которых русский народ, по мысли писателя, осознал свое мировое предназначение.

Достоевский видит цель в том, чтобы послужить всеобщему единению человечества, и первым шагом называет всеславянское единение. Единение непременно на добровольной основе, без насилия и принуждения для блага народов.

1876 декабрь. «Дело для нас состоит не в одном славизме и не в политической лишь постановке вопроса в современном смысле его. Славизм, то есть единение всех славян с народом русским и между собою, и политическая сторона вопроса, то есть вопросы о границах, окраинах, морях и проливах, о Константинополе и проч. и проч., – всё это вопросы хотя, без сомнения, самой первостепенной важности для России и будущих судеб ее, но не ими лишь исчерпывается сущность Восточного вопроса для нас, то есть в смысле разрешения его в народном духе нашем. В этом смысле эти первостепенной важности вопросы отступают уже на второй план. Ибо главная сущность всего дела, по народному пониманию, заключается несомненно и всецело лишь в судьбах восточного христианства, то есть православия <….> В народе бесспорно сложилось и укрепилось даже такое понятие, что вся Россия для того только и живет, чтобы служить Христу и оберегать от неверных всё вселенское православие. Если не прямо выскажет вам эту мысль всякий из народа, то я утверждаю, что выскажут ее вполне сознательно уже весьма многие из народа, а эти очень многие имеют бесспорно влияние и на весь остальной народ. Так что прямо можно сказать, что эта мысль уже во всем народе нашем почти сознательная, а не то что таится лишь в чувстве народном. Итак, в этом лишь едином смысле Восточный вопрос и доступен народу русскому. Вот главный факт <….> Но если народ понимает славянский и вообще Восточный вопрос лишь в значении судеб православия, то отсюда ясно, что дело это уже не случайное, не временное и не внешнее лишь политическое, а касается самой сущности русского народа, стало быть, вечное и всегдашнее до самого конечного своего разрешения. Россия уже не может отказаться от движения своего на Восток в этом смысле и не может изменить его ибо она отказалась бы тогда от самой себя. И если временно, параллельно с обстоятельствами, вопрос этот и мог, и несомненно должен был принимать иногда направление иное, если даже и хотели и должны были мы уступать иногда обстоятельствам, сдерживать наши стремления, то все же в целом вопрос этот, как сущность самой жизни народа русского, непременно должен достигнуть когда-нибудь необходимо главной цели своей, то есть соединения всех православных племен во Христе и в братстве, и уже без различия славян с другими остальными православными народностями. Это единение может быть даже вовсе не политическим. Собственно же славянский, в тесном смысле этого слова, и политический, в тесном значении (то есть моря, проливы, Константинополь и проч.), вопросы разрешатся при этом, конечно, сами собою в том смысле, в котором они будут наименее противуречить решению главной и основной задачи. Таким образом, повторяем, с этой народной точки весь этот вопрос принимает вид незыблемый и всегдашний.

В этом отношении Европа, не совсем понимая наши национальные идеалы, то есть меряя их на свой аршин и приписывая нам лишь жажду захвата, насилия, покорения земель, в то же время очень хорошо понимает насущный смысл дела». [20]

Достоевский уверен, что русский народ понимает цель существования России как сохранение вселенского православия. Поэтому России не избежать движения на Балканы для освобождения славянских народов. Достоевский смотрит дальше. После освобождения, по его мнению, может начаться объединение славян, как пролог к единению вообще всех православных народностей. Конечной целью писатель видит всеобщее братство, всеобщее единение человечества.

Писатель рассуждает о возможных контурах этого всеславянского (или даже всеправославного) союза – объединения, которое должно быть не только и не столько политическим, сколько духовным, что возможно лишь при условии свободного волеизъявления всех, готовых вступить в этот союз. Такое объединение видится ему прообразом будущего всеобщего всепримирения народов, способного послужить преображению самого человека. Россия, по мнению Достоевского, может и должна выступить движущей силой, ядром такого всепримирения. Похоже, что именно в этом Достоевский видит великую миссию русского народа.

1876 июнь. «И не тот же ли это чисто политический союз, как и все прочие подобные ему, хотя бы и на самых широких основаниях, вроде как Соединенные Американские Штаты или, пожалуй, даже еще шире? Вот вопрос, который может быть задан; отвечу и на него. Нет, это будет не то, и это не игра в слова, а тут действительно будет нечто особое и неслыханное; это будет не одно лишь политическое единение и уж совсем не для политического захвата и насилия, – как и представить не может иначе Европа; и не во имя лишь торгашества, личных выгод и вечных и всё тех же обоготворенных пороков, под видом официального христианства, которому на деле никто, кроме черни, не верит. Нет, это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение креста Христова и окончательное слово православия, во главе которого давно уже стоит Россия. Это будет именно соблазн для всех сильных мира сего и торжествовавших в мире доселе, всегда смотревших на все подобные „ожидания“ с презрением и насмешкою и даже не понимающих, что можно серьезно верить в братство людей, во всепримирение народов, в союз, основанный на началах всеслужения человечеству, и, наконец, на самое обновление людей на истинных началах Христовых. И если верить в это „новое слово“, которое может сказать во главе объединенного православия миру Россия, – есть „утопия“, достойная лишь насмешки, то пусть и меня причислят к этим утопистам, а смешное я оставляю при себе….может ли ум человеческий вполне безошибочно предсказать и судьбу Восточного Вопроса? Где действительные основания отчаиваться в воскресении и в единении славян? Кто знает пути Божии?» [21]

Хоть бы это и казалось многим утопией, Достоевский хочет верить в эту утопию и возможность её реализации, причисляет себя к утопистам, верящим в эту мечту.

Братская любовь, всепримирение народов, преображение и обновление людей на началах Христовых. Можно сказать, что это есть смелая модель коммунизма, но не атеистического, а христианского. К сожалению, писатель набросал лишь самые общие контуры желаемого.

Говоря о православии, Достоевский имеет в виду нечто большее, чем просто религию и обряды – он говорит о христианской философии, о принципах, на которых зиждется христианство: любви, самопожертвовании, служении ближним. Для него важна не церковность, не клерикализм, ни обрядоверие, а душа народная, христианское миропредставление, способное преобразить человека и человечество.

1876 июль – август. «Даже, может быть, и ничему не верующие поняли теперь у нас наконец, что значит, в сущности, для русского народа его Православие и „Православное дело“? Они поняли, что это вовсе не какая-нибудь лишь обрядная церковность, а с другой стороны, вовсе не какой-нибудь fanatisme religieux (религиозный фанатизм), как уже и начинают выражаться об этом всеобщем теперешнем движении русском в Европе, а что это именно есть прогресс человеческий и всеочеловечение человеческое, так именно понимаемое русским народом, ведущим всё от Христа, воплощающим всё будущее свое во Христе и во Христовой истине и не могущим и представить себя без Христа». [22]

1876 сентябрь. «Вникните в православие: это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, в нем одно человеколюбие, один Христов образ, – по крайней мере, это главное. В Европе давно уже и по праву смотрят на клерикализм и церковность с опасением: там они, особенно в иных местах, мешают течению живой жизни, всякому преуспеянию жизни, и, уж конечно, мешают самой религии. Но похоже ли наше тихое, смиренное православие на предрассудочный, мрачный, заговорный, пронырливый и жестокий клерикализм Европы?» [23]

1877 год. Достоевский продолжает размышлять над русской национальной идеей, связывая её с решением Восточного вопроса и последующим всеединением.

1877 январь. «Вы верите (да и я с вами) в общечеловечность, то есть в то, что падут когда-нибудь перед светом разума и сознания, естественные преграды и предрассудки, разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований, и что тогда только народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии. Что ж, господа, что может быть выше и святее этой веры вашей? И главное ведь то, что веры этой вы нигде в мире более не найдете, ни у какого, например, народа в Европе, …, у нас всех, русских, – эта вера есть вера всеобщая, живая, главнейшая; все у нас этому верят и сознательно и просто, и в интеллигентном мире и живым чутьем в простом народе, которому и религия его повелевает этому самому верить. Да, господа, вы думали, что вы только одни „общечеловеки“ из всей интеллигенции русской, а остальные только славянофилы да националисты? Так вот нет же: славянофилы-то и националисты верят точь-в-точь тому же самому, как и вы, да еще крепче вашего! <….> все у нас, несмотря на всю разноголосицу, всё же сходятся и сводятся к этой одной окончательной общей мысли общечеловеческого единения. Это факт, не подлежащий сомнению и сам в себе удивительный, потому что, на степени такой живой и главнейшей потребности, этого чувства нет еще нигде ни в одном народе. Но если так, то вот и у нас, стало быть, у нас всех, есть твердая и определенная национальная идея; именно национальная. Следовательно, если национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение, то, значит, вся наша выгода в том, чтобы всем, прекратив все раздоры до времени, стать поскорее русскими и национальными». [24]