Искры Последнего Лета

М. Коваль

Искры Последнего Лета

Когда Мировой Дуб был еще ростком, создал верховный бог Род мир, поделив его на три части: Правь – обитель богов, Навь – царство тьмы и Явь, что населили люди.

Ушел Род на покой, а Навь расправила крылья.

Пролог – Бог высоко, а князь далеко2

«Неужто перевелись на земле нашей богатыри славные? Склонили свои головушки буйные да под юбками мамкиными в избах схоронились?! Уж почти как два месяца житья нам нет, а на сердце думы лежат тяжелые. Беда и проклятие нависли над землями родными. Где мужи доблести полные, что от лютой напасти избавят…» – не прекращал громко вещать низенький, но довольно плотно сбитый мужичок, возвышавшийся, благодаря, очевидно, наспех сколоченному, а от того довольно шаткому, деревянному подмостку, над группой людей, что собрались этим вечером на небольшой деревенской площади для обсуждения не терпящего дальнейших отлагательств вопроса.

Говоривший выглядел уверенно и даже по-своему статно, будучи облаченным в туго подпоясанную свиту3 поверх парадно выбеленной льняной рубахи. На казавшемся воинственным из-за сведенных косматых бровей лице можно было отчетливо различить наметившиеся морщины, появление которых сдерживала лишь грубость его кожи, однако его бороду уже, словно легкая поземка, покрывала седина, что вкупе свидетельствовало о его преклонном возрасте и статусе, ему соответствующем.

Его громкий голос, за счет высоких и несколько надрывных интонаций, мог бы создать у непривычных к нему слушателей впечатление, будто бы говорящий находится в шаге от того, чтобы упасть на колени и залиться горькими слезами, тем не менее огонь, время от времени вспыхивающий в глазах старика полностью опровергал возможность подобного исхода. Напротив, на протяжении всей тирады ему успешно удавалось перекрывать сливающийся в сплошной гул ропот толпы жителей небольшой деревни, что располагалась в Корч-Велском княжестве, почти в 300 верстах от городища, являющегося столицей местного князя.

Князей поблизости, честно сказать, было, пожалуй, чуть больше нужного. Объяснялось это тем, что когда-то их добрые и не очень предки, приходившиеся друг другу по той или иной линии родственниками, поделили между собой плодородные да живые территории, воздвигли крепости. Многочисленное потомство те предки имели, да только на всех земли не напасешься.

Так, одни их потомки засели в своих маленьких вотчинах4 и носа из нее не казывали, надеясь удержать в руках пожалованную им синицу5; другие – пытались сыскать славу да освоить новые территории в многочисленных походах и сражениях, в том числе и междоусобных, нередко затрагивающих первый упомянутый тип.

Первый или иной путь выбирали те правители оставалось в итоге неважным – мало кому удавалось избежать передела владений и прочих ресурсов в пользу более сильного. Иных и вовсе бить не приходилось – те вполне успешно сгибали по собственной глупости или же по причине полного отсутствия навыков управления.

Княжества появлялись и исчезали, росли и уменьшались до территории единственной крепости, маленьким же поселениям, в большинстве случаев, оставалось лишь принимать условия и нрав нового правителя, надеясь на меньшие потери при следующем переделе.

Корч-Велское княжество, получившее свое название от способа возделывания преимущественно лесистой местности, а также ввиду любви его давнего правителя к разнообразным пиршествам и прочего вида увеселениям, не отличалось от прочих ни богатством, ни влиянием. Оно не было особенно большим, а князь его, Велимир, в особенности по сравнению со своим славным отцом, которому и принадлежало большинство заслуг, связанных с расширением территорий, не отличался особой заинтересованностью в делах вотчины.

Вне зависимости от ценности поселений, с точки зрения получаемых от них ресурсов, или же их приближенности к граду Корчеву, что и был столицей, а значит и сосредоточением доступных княжеству богатств и отважных мужей, те находились в равном положении. Иначе говоря, засевшему в крепости князю Велимиру в равной степени не было дела ни до бед или ни до радостей народа, от которого его успешно отделяли ее стены.

К слову, это чувство было взаимным, простым людям не нужны были ни его походы, ни какое-либо иное внимание. Не искушал судьбу и ладно. Главное – чтобы земля плодоносила и морозы не лютовали.

Потихоньку текла их жизнь, что речка бурная: на уступы натыкалась, да все преодолевала.

Ничем не отличалась деревня от прочих.

Местный старейшина, тот самый преклонных лет мужчина, что сейчас распинался на площади, хоть и считал свой статус довольно условным, постоянно приговаривая, что коли люд кого осудить захочет – так сам осудит, а коли всем сразу вожжа под хвост ударит – с ними так и так сладу не будет, все же исправно выполнял возложенные на него обязанности.

Время от времени, он, как и сейчас, сетовал на отсутствие какой бы то ни было дружины, что естественно было мечтой исключительной, или же наконец, захудалого богатыря в личном распоряжении.

Тот же богатырь, в его глазах, представлялся весомым гарантом соблюдения законов, указов, а также решения редких, но приносящих немало головной боли беспорядков, учиняемых местными или же захожими людьми.

Справлялись, как правило, своими силами. Однако организовывать те силы, естественно, приходилось никому иному как старейшине, что только усиливало его головную боль.

Жители этой деревни не впервые становились свидетелями сцен, подобных сегодняшней, и давно привыкли к горьким и в той же мере воинственным речам старейшины. Однако же именно этим вечером его слова находили куда больший отклик в сердцах соплеменников, о чем свидетельствовали частые кивки, чуть более редкие поддакивания со стороны толпы и, что, пожалуй, было наиболее важным, сомнение во взглядах, стремительно перерастающее в откровенное волнение и страх.

С недавних пор плодородная земля перестала быть единственным, о чем молились местные.

По общему мнению, началось все с того, что во второй тритейник6 березозола7, отправился младший сын почившего кожевника на поле овец пасти. Дело то не хитрое, а если задуматься и вовсе не бей лежачего, да только ни отара, вышедшая поутру на покорм, ни ее провожатый к заходу солнца домой не вернулись.

Перво-наперво на их поиски отправился молодец, что пастуху старшим братом приходится. Не впервой ему дело то было – любил Еремей, младшой его, в теньке прикорнуть, да балду погонять – благо день был солнечный да на редкость жаркий.

Однако ж в тот момент, когда пропажа была обнаружена, мужчине открылась столь тошнотворная картина, что не смог он сдержать подступившего к горлу обеда: возле его невесть сколько лежащего в забытьи младшего брата, чья кожа сейчас была бела настолько, что практически сливалась с надетой на нем рубахой, увидел он подпаленные дневным солнцем местами покрытые обрывками ткани куски человеческой плоти, смачно облепленные мухами и полевками.

Назвать увиденные им останки человеком разум отказывался, а язык не поворачивался. Успели за день наведаться к телу птицы да звери, иначе объяснить висящие то тут, то там рваные волокна подгнивающего мяса было невозможно. Взирали вверх зияющие пустотой глазницы странно вывернутой головы. До самых костей обглоданы были руки его. Ног, за исключением прилегающего к левому бедру обрубка величиной меньше локтя8, не было вовсе.

Увиденное братом пастуха было зрелищем, исключительно отталкивающим и не вызывающим ни малейшего желания приближаться к останкам, тем не менее по прошествии получасанесчастный пастух, а также останки невесть откуда взявшегося путника были доставлены в деревню.

Сказать, что последний был не из местных и не приходился никому из них родственником или знакомцем можно бросив лишь взгляд на то, что от него осталось.

Волос его был длин, черен словно воронье перо. Обильно залитая кровью, да разорванная на лоскуты ткань, едва прикрывающая наготу и одновременно являющаяся тем немногим, что до последнего соединяло его члены, не была домотканой; черными нитями были вышиты на рукавах неведомые осматривавшим тело людям аккуратные узоры, местами и вовсе висели обрывки аксамита9.

Ровный стежок, прочность деталей выполненных истинным умельцем одежд, частично переживших нечто разорвавшее их владельца, и дорогие ткани, что не были по карману и самому столичному воеводе, не оставляли сомнения в высоком статусе мужчины, обезображенное лицо которого, напротив, не позволяло сказать большего, чем то, что возраста он был среднего.

«Что то богатство, коли от одежд больше, чем от тела осталось,» – вздохнул старейшина, что одним из первых прибыл посмотреть на тело чужеземца.

Зажиточные чужеземцы встречались в этих краях не так уж и часто, чтобы найденное в поле тело не вызывало у местных удивления и желания выдвинуть собственные предложения о судьбе, настигшей его владельца.

Тем не менее, нельзя было сказать и того, что путники в деревне, стоявшей почти у самой дороги, что вела в обход леса к княжьему городищу, были редкостью. То и дело мимо проезжали сопровождаемые вереницей обозов торговцы, нередко захаживавшие в деревню для пополнения собственных запасов или продажи пары-тройки вещиц, что могли прийтись по карману простому крестьянину, реже – мелькали мимо гонцы, а то и целые свиты более высокопоставленных посланников. Среди путников встречались и такие, кто по тем или иным делам наведывался сюда из земель куда более отдаленных, чем те, что находились во владениях соседей.

К слову, последним долгие годы и дела не было ни до княжества Корч-Велского, ни до князя его безвестного: не приходилось на него ни ценных границ, ни благ особых, кроме буйных да глубоких лесов, которых и у прочих князей в достатке было.

«Неужто на земли наши супостаты позарились?» – вздыхали они. «Чего ищут так далеко от границ?»

Да только стали затем доходить до них слухи, что Целибор, воевода корчевский, из редкого похода вернувшись, преподнес Велимиру, девицу кровей аварских, то ли в качестве трофея походного, то ли и вовсе себе умыкнув, да по настоянию князя от добычи отказавшись. Тот, в свою очередь, недолго думая, жениться решил.

Поговаривали еще, что девица та, своей красотой неземной чуть князя с воеводой не рассорившая, приходилась старшей дочерью одному из аварских тудунов10, а значит брак это для княжества означал союз исключительно выгодный, хотя и обстоятельства дела до сих пор оставались для многих туманными.

Не ясно, что за краса там на деле была и какой ценой та добыта, да только судя по послам и редким обозам, тюками груженным, не слухи то были, а чистая правда.

Однако же, через лес и свои и чужие редко решались ехать. Хотя и могло это им пару дней пути сэкономить, обходная дорога все же, не в пример лесной, удобной для повозок да лошадей была.

Что же касалось покойника, дальнейший осмотр его останков позволил заключить, что калекой, как таковым, он пробыл недолго – ног и глаза его, похоже, сравнительно недавно лишило то же, что оставило на теле многочисленные царапины и глубокие раны, которые никак не могли принадлежать когтям мелких зверей или воронов. Рваные края плоти в тех местах, к которым когда-то прилегали исчезнувшие конечности, и рассеченная теперь уже пустая глазница соответствовали своим положением уже полностью высохшим, а от того превратившимся в огромные коричневые пятна, следам заливавшей одежду крови.

К огромному счастью местного старейшины, уже приготовившегося к вороху проблем, связанных с внезапно объявившимся душегубом на подответственной ему территории, полученные факты делали обстоятельства этого ужасного происшествия кристально ясными для всех и каждого.

Так, направлявшийся налегке в град Корчев муж, что судя по богатым одеждам имел чин высокопоставленного посла и возможно даже имел компанию в виде соответствующего статусу сопровождения, решил срезать свой и без того длинный путь, что начинался аж в далеких землях Аварского Каганата, да по нарвался в лесу на зверя дикого. Довольно мощного и свирепого, судя по оставленным им увечьям, однако не то, чтобы очень голодного, раз оставил преследования и позволил бедняге добраться до поля у самой опушки.

Покойному оставалось только посочувствовать – так безвестно и ужасно умереть на чужбине, еще и возможно вдохнув перед самой смертью глоток надежды на спасение.

Но зверь он и зверь на то, чтобы охотой да мясом жить.

И хотя нечто подобное не было для местных явлением обыденным и само собой разумеющимся, наличие диких зверей в прилегающем к деревне лесу не было новостью, которая могла бы хоть как-то покачнуть их незыблемый, словно вековой дуб, что поддерживает сам небесный свод, уклад жизни.

Потому, посочувствовав попавшему на зуб медведю али волку иноземцу, а также похоронив его изуродованные члены со всеми возможными в данной ситуации почестями, все приготовились благополучно забыть о произошедшем.

Однако же последовавшие за ним события никому полной грудью вздохнуть не позволили.

Хоть и не видно было зверя посла погубившего, да все же стали после случившегося люди на лес косо поглядывать. С опаской смотрели они на тропу в лес ведущую да немногих тех путников остерегали, что путь свой по ней сократить намеренье изъявляли, – знай объезжай, да покоен будь.

Но были и те, кого объездная дорога к намеченной цели во век не приблизит – деревушка махонькая в самой сердцевине того леса стоит. По правде, ее и деревней назвать было сложно – новое было место, малообжитое, много труда требовавшее, но на урожай от того щедрое.

Сошлось туда всего несколько семей с соседних поселков. И хоть не родня близкая, да все ж не с поля вихрь11 – не бросили их старые соседи: кто утварь медную на обмен приносил, кто шерсть да мед на травы целебные выменивал, а то и бывало за так отдавал. Стало быть, поддерживали друг друга как могли, то и дело на лесной толпе с гостинцами сталкивались.

И столь уверенно протоптана была та тропа, что вскоре, несмотря на сомнения и тревогу, душу что кошки терзавшие, вспомнил о долге соседском местный гончар, в последние пару лет наравне со многими прочими обычай заведший обменивать утварь глиняную у народа, в чащобе поселившегося, где глины той с гулькин нос было, на грибы да я годы, что лишь в самой глубине чащи росли.

Не секрет – любой лес опасен своим обитателем диким и ложными тропами. Только как пять своих пальцев гончар его знал. А как сын его, дюжий малый, подспорьем в пути служить вызвался, так и вовсе от сердца у всех отлегло.

Не ждал народ беды новой, да только ни один из отправившихся в лес мужчин, даже после месяца ожиданий, домой не вернулся.

Насторожились люди: одно дело чужака задрали, другое – соседа, что не раз уже лес обошел, да местной живности все повадки знал.

Стало быть, новый да люто свирепый зверь в здешних краях объявился, неведомы его обычаи. Перестали пастухи скот водить к краю леса пастись – кто знает, что в голову душегубу взбредет, неровен час самим к нему на зуб попасть.

На ту пору Еремей, тот самый пастух, что рядом с кусками покойника без памяти найден был, давно пришел в себя от забытья да горячки жуткой, но на людях с того момента больше не появлялся, все больше в избе, по наставлению лекаря пришлого, отсиживаясь и на слабость в членах ссылаясь.

Однако же дела до него, кому-то кроме семьи его собственной, на фоне поднявшихся волнений было мало – как свидетель происшествия, что положило начало всей этой мрачной истории, он был практически полностью бесполезен – видевшие его поговаривали, что леденящий душу и пробирающий до самых костей страх сковал его разум и тело: то и дело мальчишка в себе терялся, то заполошно по избе носился, то, напротив, к стене отворачиваясь и за плечи себя обнимая затихал.

Не обошла болезнь стороной и доселе гораздый на разговоры язык – лишь мычал теперь Еремей, глаза свои огромные пуча, да вскрикивал изредка будто птица раненная.

Еще не муж, а столько горя пополам с братом испил. Теперь уж только о скорой смерти молить оставалось – ни на хлеб толком заработать, ни род продолжить – одно бренному телу мытарство.

Сочувственно люди на семью калеки поглядывали, да недолго это продлилось. Случилась в деревне новая напасть – повадился кто-то кур воровать, чего раньше практически не случалось.

Люди в лицо друг друга знали. И кто бы решился из-за кур отношения добрососедские портить? Не находились пропавшие ни в курятниках, ни на столах, оттого решили местные, что к ним напуганные новым леса хозяином лисы повадились.

Да только стоило им так подумать, как овец постигла та же судьба с тем лишь отличием, что туши их зверски разодранные никто и не думал прятать. Едва ли не каждые три дня находили люди тела их холодные да изнутри выеденные.

Залитая кровью молочно-белая шерсть и до той же белизны обглоданные кости не оставляли сомнений в том, что зверь лютый до деревни добрался.

Попрятался испуганный народ в избах. Те, кто похрабрее продолжали работать, но все же детей от избы ни на шаг не пускали.

Поползли по округе слухи, дескать, проклят мальчишка. Вернулся юнец не тем, кем был прежде – пожрало чудище неведомое вместо плоти душу младую, от того и не мог говорить он.

Все чаще местные стороной дом, что семья брата старшего с Еремеем делила обходили да взгляды недобрые в его сторону бросали.

«Мечется тело, к духу дороги не сыщет,» – приговаривали старожилы. – «коли оставить как есть, и нас за собой утащит».

Старейшина те слухи стоически игнорировал, будто и не было их вовсе. Однако с каждым днем принятое им изначально решение переждать напасть взаперти становилось все менее и менее осуществимым, а потому решено было снарядить на поиски чудища лучших охотников, что вообще были в деревне.

Вошедшие третьего дня в лес охотники, коими были трое мужей, способные повалить если на то была надобность и медведя, уже предсказуемо не вернулись. Всех зверь пожрал.

***

– Ни косточки не оставил, – прикрывая рот ладонью, будто бы в гуле голосов его собственный мог прозвучать как-то особенно громко, прошептал соседу стоящий в толпе юноша, тут же получив откуда-то спереди тычок локтем под ребра и последовавший за ним неодобрительный взгляд холодных серо-голубых глаз, сравнимый по силе хлесткости с хорошей оплеухой.

Юноша было шарахнулся в сторону от неприветливого незнакомца, которого явно не встречал среди местных ранее, однако подпирающие его со всех сторон люди не позволили ему сделать ни шага.

Случайный собеседник, будто бы не обратив внимания на его неловкие телодвижения, придал лицу задумчивое выражение, после чего не менее задумчиво уточнил: «Прямо ни одной?».

«Это же просто выражение такое!» – хотел было возразить юноша, но едва открыв рот был прерван целым ворохом вопросов.

– Скажи-ка мне, брат, от чего все так уверены, что тех людей уже и в живых нет? Как скоро зверь вам лично объедки приволок? – в его голосе звучал неподдельный интерес, а лицо приобрело выражение свойственное любопытному дитяте, в очередной раз требующему от родителей ответа от чего трава должна быть именно зеленой, а не, например, красной или наконец попросту белой. – Быть может они вас здесь ему на съедение оставили, а сами деру дали? В конце концов, коли зверь тот уж и в деревню наведывался, стало быть, где-то у самой опушки сидит. Неужели никто чудище этакое не заприметил? Кто-нибудь вообще знает, что это за зверь?

Незнакомец смотрел на него широко раскрытыми глазами будто бы искренне надеялся на то, что тот сможет пролить свет правды на происходящее.

– Да будет тебе… – неловко застыдившись собственной неосведомленности начал он, – я-то тут вообще сбоку припека12.

От необходимости дальнейших объяснений его избавило раздавшееся звучным басом из толпы:

– А чего мы все лесом, да лесом?1

Старейшина не уловил или намеренно проигнорировал заключенную в вопросе насмешку над его пламенными речами:

– А как еще-то, коли не через лес? Сами знаете, по-иному к соседям не пробраться – откуда ни зайди, всяко придется сквозь чащу пройти. Кроме того, раз уж нам входа нет, то им, стало быть, нету выхода! Неизвестно заметили ли другие и живы ли те, да только не ведома нам зверя того природа, не ясны его повадки: покинет ли чудище лес как пришло али не успокоится, пока не издохнет. Есть запасы у нас, но насколько их хватит? Коли зверь не пожрет, так от голода перемрем? Новую землю, одни боги знают, сколько искать придется, а возделывать сколько – страх берет…

– Так разве мало мы почестей богам вознесли?! – послышался уже более возмущенный крик. – Чем прогневали так, что те изжить нас решили?! А коли довольны всем, то пускай они за нас и поратуют!

Старый, по довольно забавному, с точки зрения некоторых, стечению обстоятельств, заметно расщепился от дождей, что так обильно поливали земли все прошлое лето, едва не уничтожив большую часть посевов.

Собравшийся было с новым запалом продолжить свою вдохновенную речь старик, лишь беспомощно, развел руками. Очевидно, выпущенные подобно метким стрелам слова достигли своей цели.

– А то и не зверь вовсе! – раздался уверенный голос женщины, чье пышущее румянцем лицо выдавало ее бойкую натуру. – Уже все в деревне говорят – Леший то, а не зверь! Разгневалась на нас нечистая, а мы все богов умаслить пытаемся! – она закрутила головой, будто бы ища поддержку среди присутствующих.

– Дурь ты, Руженка, несешь! Дурь! – разгневался стоящий недалеко от нее мужик. – Чернобог нечистой заправляет, он над Лешим вес имеет – всех равно чествовать надо! Мы дичи тем летом сверх меры словили – ее и подносить нужно!

– Было бы что подносить! – возразил один из оставшихся в деревне, сославшись на недостаток навыков, охотник. – Пара зайцев – велика потеря твоему Лешему? И не ты ли у меня лично ту пару покупал?!

– Леший он лес охраняет – а лес – то деревья, – со знанием дела проговорил невысокий рябой мужичок. – Гневается, видать, что соседи наши земли отщипнули, разрешения его не спросив.

– Давно говорил – ушли, скатертью дорога! Не наша чаша, не нам ее и пить!13 – поддержал его другой.

– Да разве так можно, отец? – возразил муж помоложе. – Не чужие же люди – как бросить? Да и не леший то вовсе – мавки на дно людей тянут, точно говорю. Сам, бывало, у озерца посидеть думал…

Идеи и предположения собравшихся сменяли друг друга, приобретая все больший мистицизм и становясь все более конкретными в описаниях никому ранее не ведомых подробностей того куда, как и почему пропадали соплеменники и скот, когда из толпы раздалось то, что давно вертелось на языке у многих, однако до сих пор не было никем озвучено. Говорившей была старая повитуха, что пользовалась у особенным уважением как среди местных, так и в соседних деревнях.

– Аваров земля наша не приняла, да мальчишку за то в дань потребовала. Мертв чужеземец, а дань все не плочена, вот и беды начало. Коль отдадим лесу то, чего просит – смилостивится земля, а не отдадим – так все сгинем. Али не слышали? Богам и крепость похоронить, что порог перейти, думаете нами побрезгуют?

– Равно уже не жилец Еремей, – неловко согласилась стоящая ближе всех девушка, нервно перебиравшая до сих пор в руках собственную уже порядком потрепанную косу, да тут же отвела глаза.

«Не мое это дело», – решил для себя белокурый юноша, отделившийся в разгар спора от толпы. Задав ранее множество вопросов, на которые так и не получил ответа, а после застав перебранку местных, он потерял к делу какой-либо интерес.

В его теперь куда больше напоминавших сизый дым глазах плескалась бесконечная усталость. Оказавшись после долгого пути в этой деревушке, он никак не ожидал наткнуться на стихийное собрание и уж тем более не рассчитывал стать свидетелем обсуждения чего-то вроде человеческих жертвоприношений лесу, Лешему, Чернобогу… Честно говоря, он уже запутался кому конкретно предназначалась жертва.

Немного раздраженно он потер переносицу, тут же вернув на место съехавший на лоб венок бледно-желтых купальниц.

Предложения о существовании Лешего, обращающего народ в отобранные ранее дубы да сосны, которых в любом лесу было и так предостаточно, не отзывались ничем кроме головной боли.

Мысленно вознеся мольбу о том, чтобы крестьяне, позаботились о сохранности хотя-бы собственной души, не отяготив ее бессмысленным душегубством, он уже было покинул площадь, когда краем глаза уловил куда более поспешно удаляющегося в глубь дворов коренастого мужчину, что то и дело, грозно сведя брови, оглядывался на оставленную им толпу.

Вопреки его внутренним увещеваниям, кулаки крестьянина были крепко сжаты, а глаза метали нечто сродни перуновских молний. Одним словом, не ясно на что, но настроен тот был решительно.

Когда спина мужчины наконец скрылась за срубом одной из изб, до сих пор стоящий на краю площади Лель мученески вздохнул.