Исчезнувший

Сергей Лушников

Исчезнувший

Пролог

Весна.1945 год. Восточная Германия.

– Давай-давай, скорее, – кричал Аристархов Якубе, который бежал позади него, выпустив очередь из добытого им трофейного «шмайссера».

Но парень не отставал, при этом посылая еще и свою порцию свинца по засевшим фашистам.

– Прицельно бьют, гады, – сквозь зубы процедил Якуба, когда они оба укрылись за широкой гранитной колонной, ставшей им временной защитой от вражеских пуль. Аристархов тяжело дышал, прикрыв лицо ладонью.

Молодой Павел Якуба то и дело норовил выглянуть из временного укрытия и посмотреть вперед – туда, откуда не прекращался перекрестный огонь.

– Куда ты высовываешься, рыжая твоя башка, – Аристархов схватил парня за гимнастерку, притянул к себе и заставил того присесть возле себя. Прямо здесь – на бетонный пол.

Уже вторые сутки они вели непрекращающиеся уличные бои в этом когда-то красивом и цветущем городе; чего только стоил один лишь парк, успел подметить Аристархов, поделившись своими наблюдениями с Павлом. До войны он работал архитектором и поэтому всегда обращал на это внимание. «Такую красотищу разрушили», – еще вчера сокрушался Иван Спиридонович во время короткого затишья между боями. Фашисты отчаянно сопротивлялись до последнего патрона, лишь немногие сдавались в плен, в основном это были юнцы из Гитлерюгенда, над которыми идеи нацистского вождя, уступили все же здравому смыслу название которому, было слово «жизнь». Якуба за юнцов был не намного старше, всего лишь на каких-то четыре или пять лет.

Они отбивали каждый дом, каждую улочку, приближая победу – долгожданную и такую близкую. Последние дни тянулись так долго, и поэтому каждый убитый однополчанин острой болью отзывался в сердце. Сибиряк Аристархов прикипел всей душой к этому отчаянному, веселому на удачу, настоящему баловню судьбы – украинцу Якубе, которого с потерей своего сына, погибшего под Кенигсбергом, он считал, как родного, оберегая от шальной пули.

Совсем рядом, в нескольких метрах от них, прогремел взрыв, заставив обоих еще сильней прижаться к холодной поверхности оберегавшей их колонны. Клуб пыли и дыма обдал их своим горячим, смертельным жаром. Земля под ногами задрожала.

– Пора уходить отсюда, – сказал Аристархов, струшивая мозолистыми пальцами посыпавшийся мусор со своей каски.

– Куда дальше? – спросил Якуба у своего старшего товарища.

– Видишь там дом, в метрах тридцати отсюда? Там никого нет. Я наблюдал за ним. Туда нужно передвигаться, – Аристархов уже наметил путь. Якуба лишь молчаливо кивнул в знак одобрения, уже готовый к действию, держа палец на спусковом крючке своего автомата.

– Бежим, быстро, не останавливаясь. И пригибайся, Паша, пригибайся. Ясно? Тогда вперед.

Оба, синхронно вскочили и, пользуясь завесой разлагающегося дыма, метнулись в направлении полуразрушенного дома, на который указал Аристархов. Вокруг был настоящий хаос: развалины, груды камней, брошенные вещи; детская коляска непонятно как оказавшаяся среди всего этого казалась чьей-то нелепой шуткой. Посредине улицы закончил свой путь тяжелый немецкий танк, словно поверженный исполин. Оборванная гусеница танка, завалившееся дуло, обгоревший корпус башни, извергавший и несущий когда-то смерть, выглядел смиренно и покорно. В нескольких метрах от танка лежал убитый фашист. С края его рта по щеке пролегла тонкой линией засохшая кровь. Павел успел подметить, что открытые и уже безжизненные глаза мертвого немца смотрели вверх, на безоблачное апрельское небо. Наверное, это последнее что он увидел перед своей смертью.

Наконец и ступени дома, на которых лежала кем-то сбитая вывеска с надписью: «Apotheke». Входные крепкие двери едва держались на одних завесах. Первым в здание вбежал Якуба, за ним Аристархов, пустив еще одну очередь по дому напротив, где засели фашисты. Внутри здания было так же, как и снаружи на улице. Разворошенная витрина, обсыпавшаяся штукатурка, покореженная мебель, поваленные стеллажи, вокруг которых пластом лежали груды разбитого стекла. На стенах вмятины от пуль и осколков, образовывая некую нелепую мозаику смерти. Над всем этим висела чудом как уцелевшая хрустальная люстра, словно атрибут света, жизни и мира. Под ногами, повсюду были рассыпаны медикаменты.

– Аптека, что ли? – спросил Якуба, разглядывая все по сторонам.

– Я еще там, на входе заметил вывеску, что это аптека, – сказал наблюдательный Аристархов, от наметанного глаза которого не уходила ни одна деталь. – И судя по всему, она вон совмещается с квартирой, скорее всего хозяев этой аптеки. Вон видишь двери? Они ведут в жилые комнаты.

– Спиридонович, ты становись у окна, а я пойду, проверю что там и как, – смышленый Якуба не заставлял себя долго ждать. – Вдруг там есть другой выход на ту сторону улицы. Зайдем тогда с тыла.

– Хорошо, но будь осторожен, – Аристархов напомнил парню о не лишней предусмотрительности.

Немцы усилили огонь. С их стороны все чаще стали раздаваться выстрелы и залпы. Стоял невероятный шум. Павел Якуба сосредоточился, и двинулся в проем, который, как и предвидел Аристархов, служил, неким переходом между аптекой и когда-то обжитыми комнатами. Перед ним предстала большая комната, где также все было покорежено, разбито. В углу стояло пианино. Крышка поднята и пробита одной из залетевших сюда пуль, многих клавиш нет. Лишь зияли пустоты вместо них. Павел вспомнил, что когда-то и у них, в интернате стояло вот такое блестящее пианино, издававшее, по его мнению, волшебные, магические звуки. Он неоднократно прятался в комнате и слушал, как на нем играла преподавательница, Марьяна Сергеевна и ее любимица Лана, девочка с нежным лицом и почему-то грустными глазами. Но все это было в прошлом. Сейчас совсем другие звуки-звуки войны. От большой комнаты пошли разветвления. Сначала в коридор. Несколько досок пола не было вообще. А вот уже за коридором, по левую сторону было что-то наподобие маленького подсобного помещения, служившего вероятней всего складом. На установленных и целых стеллажах разместились медикаменты. Таблетки в ярких упаковках, растворы для инъекций, капсулы, флаконы разных размеров и цветов, и прочий медицинский инвентарь. «Нужно, когда выберемся отсюда, прихватить чего-нибудь с собой и отнести в медчасть» – решил Павел, рассматривая содержимое стеллажей, казавшееся сейчас настоящим богатством. За стеллажами образовалась перегородка из плотной, прессованной фанеры, создавая, таким образом, еще одно помещение. Совсем маленькая комната. Павел, держа автомат на взводе, направился к ней, ступая тихо и осторожно, боясь вступить в образовавшиеся проемы под ногами. Ему послышался какой-то шорох. И исходил этот звук как раз за перегородкой. «Крысы», – решил про себя Якуба. Для него они были словно предвестники смерти и разрухи. Краем глаза он заметил белый унитаз из керамики и блестящий, как орден у Аристархова. Такие унитазы он видел только здесь, в Германии. Воспитанный в детских домах и интернатах, он всегда мечтал о своей собственной комнате, которую не нужно было делить с кем-либо. В ней он бы все сделал сам – своими руками. До войны его ждало направления на завод, где его уже ожидала маленькая комнатушка в общежитии судостроительного завода. Но нагрянувшая война нарушила все его планы. Он так и не доехал до предназначенного места, сойдя с поезда, тем июньским утром, и записавшись добровольцем на фронт. Ступив шаг вперед, он все-таки теперь отчетливо услышал шуршание и какое-то движение за занавеской, за которой виднелся край металлической ванны. На крыс это уж точно не похоже. Он не ошибся. Бывшая ванная служила теперь как жилая комната. На маленьком грубо отесанном столике стояла керосиновая лампа, металлическая глубокая тарелка с остатками еды и переносной миниатюрный фонарик. В углу старое кресло, без ножек. Их заменяли кирпичи. На кресле небрежно лежали чьи-то вещи. Все указывало на то, что это помещение служило кому-то временным укрытием.

Подняв автомат, Павел резко вскочил вправо и крикнул по-немецки:

– Hande hoch! (пер. Руки вверх!) – продолжая держать палец на курке, а второй рукой стал медленно отодвигать занавеску в сторону.

На него уставились две пары глаз, в которых присутствовал поселившийся дикий, почти животный ужас и застывшие, словно две каменные статуи, тела – женщины и юноши. Женщина прижимала к себе парнишку лет четырнадцати-пятнадцати. Павел заметил, как на руках женщины вздулись вены, так сильно она держала парня. Мать и сын, скорее всего, решил Якуба, подметив их внешнее сходство. От их так и веяло страхом, без всякого проблеска надежды. Павла поразила женщина. Когда-то она была красива, но годы войны взяли свое. Худое, изнеможенное лицо, с остро выступающими скулами, но ее взгляд все же выдавал в ней человека стойкого и волевого. Оба светловолосые, с одинаковыми голубыми глазами. Одеты просто. Женщина в коричневом изрядно помятом просторном платье. Поверх платья была одета вязаная кофта с большими пуговицами. Парень в коротких серых штанах и темно-зеленой рубашке. Но больше всего бросался пиджак, одетый на нем, который явно был на несколько размеров больше его. Петр заговорил тихо. И как можно спокойней. В первую очередь, чтобы еще больше не напугать обнаруженных немцев. Он пытался подобрать такие спокойные и нужные слова, а главное понятные:

– Ich nicht wunscht euch Ubel[1].

Некоторым фразам его научил Аристархов, идеально владевший немецким. До войны он интересовался западной архитектурой, в том числе и немецкой и потому он часто пользовался языком, особенно когда они выполняли задание по взятию «языка» по ту сторону фронта. Способный как оказалось, к языкам молодой и хватавший все на лету Павел охотно запоминал все, что ему говорил Аристархов. Он не знал, получилось ли у него или нет, но судя по выражению их лиц, смысл сказанного стал им понятен. Их тела стали менее напряженными, чем прежде. Мать что-то шепнула сыну. В ответ тот лишь моргнул, дав ей знак, что он все понял.

– Her kommen[2].

И Павел медленно повел ладонью к себе, при этом пытаясь найти в своем словарном запасе еще одно предложение.

– Ich wegfuhrt euch ab hier[3].

Первой нерешительно тронулась с места женщина, робко и осторожно. Закравшийся страх стал медленно улетучиваться, на смену ему пришла надежда, возможно даже на спасение, с каждой секундой становившаяся все сильней и сильней. Затем пошел юноша. Они продолжали держаться за руки, словно демонстрируя свою крепкую связь, которую ничто и никто не разобьет. Павел чувствовал их все же еще настороженные взгляды на себе. Но они послушно следовали за ним, а впрочем, у их и выбора не было перед этим русским солдатом. И они всецело были во власти совсем еще молодого чужака, пришедшего с востока. Теперь их жизнь зависела от этого веснушчатого парня. При виде появившихся, Аристархов удивленно уставился на образовавшуюся троицу: русского солдата и немецкую пару – мать с сыном. Взгляд его был коротким, но как подметил Павел еще и цепким.

– Мать честная, где ты их нашел? – спросил оторопевший Аристархов.

– Они были там, – кивнул в сторону комнат Якуба.

Женщина и юнец напряженно прислушивались к разговору этих вооруженных русских, пытаясь таким образом определить их намерения по тембру и манере голосов.

– И что ты собираешься с ними делать? – прямо спросил Иван Спиридонович, смотря то на них, то за окно, наблюдая за обстановкой.

– Выведу их отсюда, а тогда вернусь.

– Куда Паша? Под пули? – раздраженно и резко ответил Аристархов, зная пыл Павла.

– Но здесь тоже небезопасно. Я мигом. Туда и обратно.

– На кой ляд они тебе сдались? – не одобрял намерения парня его старший товарищ.

– Иван Спиридонович, они же люди, в первую очередь, – не привык отступать от принятых решений Павел. – Не станут же фрицы стрелять по своим же гражданам.

– Ну, рыжая твоя башка, умеешь ты найти приключения на свою голову, – отмахнулся от парня Аристархов, словно говоря: «мол, делай что хочешь». – Ладно, уводи этих немцев. Черт с тобой. Я прикрою в случае чего. Только мигом.

Аристархов бегло по-немецки что-то стал объяснять матери и сыну, и те в ответ понятливо закивали. Из всего услышанного Паша понял, что сибиряк разъяснил им их действия и когда закончил, жестом указал уводить немцев из здания, пока на улице звучали одинокие выстрелы.

– Пошли, – сказал продолжавшей молчать паре по-русски Якуба, и ему показалось, что немка с сыном теперь понимают его как никого другого. Выглянув первым за дверь, Якуба обратил внимание, что огонь сейчас велся, не столь интенсивно. Две стороны, словно сговорившись, решили сделать передышку, перед заключительным актом этой кровавой увертюры, название которой «война». Павел повел немцев за собой, прикрывая пару своим телом, с поднятым перед собой автоматом, подгоняя их в ту сторону, туда, где прочно засели его однополчане. Они продвигались вдоль изрешеченной пулями стены. Первым шел, слегка наклонившись, немецкий мальчишка, за ним его мать, ни разу не обернувшись, боясь выпустить своего сына из вида, и замыкал троицу Павел, готовый в любую секунду дать очередь на поражение. Оставалось тридцать метров, двадцать пять. Якуба уже видел удивленные лица своих сослуживцев, махавшие им руками из своих укрытий. Теперь осталось совсем ничего. Только перебежать на ту сторону улицы, и тогда они будут в безопасности.

– Быстро, быстро, – то и дело подгонял немцев Якуба.

Когда они стали перебегать улицу, Павел услышал за своей спиной, характерный, протяжный звук, а затем прогремевший взрыв за ним. Реакция его была мгновенной. Он бросился на женщину с сыном, расставив при этом руки, пытаясь, таким образом, прикрыть их собою. Когда они стали заваливаться на землю, он почувствовал, как осколки выпущенного снаряда попали ему в спину, обдав все тело волной острой боли. Последнее что ясно увидел Якуба, перед тем как закрыть глаза, это наполненные ужасом глаза матери и сына…

Белоруссия. Полесье. Октябрь 1965 года.

Автобус медленно подкатил к остановке. Громко заскрежетали дверцы, выпуская наружу немногочисленных пассажиров, которые суетливо, словно по чьей-то неведомой команде стали расходиться в разные стороны. Дарья Корзун, поправила платок на голове и огляделась вокруг. Начинало смеркаться. Солнце уже практически полностью скрылось за горизонтом. Лишь тонкий, едва заметный проблеск, медленно уходил, оставляя за собой лишь меркнущий свет. Небо обложили тяжелые, чугунные, будто накаленные, тучи с красноватыми подпалинами на краях. В сторону ее дома ей пришлось идти одной. Весь путь домой она прошла в одиночестве, сухо здороваясь по пути со встреченными редкими односельчанами. Не с кем не останавливалась на разговоры, так как спешила.

Сегодня непонятно откуда на душе стояла тревога. Или причина ее беспокойства кроилась в прошедшем тяжелом рабочим днем? Однозначного ответа она дать не могла. Дарья тяжело вздохнула и повернула на улице направо. Домики, стоящие по обе стороны, будто в ожидании удара прижались к земле, прячась за опустевшими и такими сиротливыми ветвями деревьев. Воздух с каждым днем становился все холодней. Ей поскорей хотелось попасть в теплый дом и забыть обо всем, предавшись домашним делам, которые всегда отвлекали ее от проблем и пережитому за день, как нельзя лучше.

Вот, наконец, и спасительная, маленькая лощинка, за которой темнел ряд домов, среди которых был и ее дом, стоявший крайним на ее улице. Где-то совсем рядом за покосившимся забором громко залаяла собака. Еще на подходе к дому Дарья заметила, что в окне горит свет. Значит Грыгор уже дома. Она называла его именно так-Грыгор. Но среди людей Григорий или Гриша. Дворняжка Тишка, именно так назвала ее дочь Анастасия, завиляла хвостом при виде хозяйки и вскоре спряталась в конуре. Войдя в дом, она поставила сумки здесь же – в коридоре. И лишь затем Дарья позвала мужа. Но в ответ услышала только тишину. «Значит, копошится на хозяйственном дворе», – решила женщина, и быстро переодевшись, не забыв при этом надеть резиновые сапоги, поспешила на задний двор. Григория она нашла в бане, он тесал рубанком доски, принесенные из сарая. Вокруг разбросаны инструменты, доски – старые и новые, припасенные мужем как раз на такой случай.

– Ты что тут делаешь? – спросила Дарья, согнувшись под притолокой.

Муж повернулся в ее сторону и улыбнулся как всегда своей кривой улыбкой. Крепкие, мозолистые пальцы выбирали застрявшую стружку из рубанка.

– Смотрю, полки совсем прохудились, надо бы починить. Завтра баню растоплю. Настя приедет, – деловито и по-хозяйски ответил Григорий.

– Скоро управишься? – кивнула в сторону инструментов женщина.

– Еще с полчаса.

– Тогда я ужин успею приготовить. А ты закончишь, давай сразу в дом, – заботливо ответила Дарья и вышла, пряча скупую улыбку на лице.

Все Грыгор видит, все подмечает. Повезло ей с мужиком. За пояс не одного мужика заткнет в их деревне. Руки золотые-все умеет. Вон баню, какую сам построил, вся деревня завидует. Вот только…и тяжелые мысли вновь наполнили ее. «Но почему так?», – в который раз задавала себе один и тот же вопрос…и поспешила в дом, попытавшись прогнать грусть, которая ну ни как не хотела покидать ее на протяжении всего дня. Такое настроение случалось не часто, но бывало.

Дарья решила приготовить жареную картошку на сале, которую так любил Грыгор. Не успела она почистить и пары картофелин, как в окно кто-то тихо постучал. «Тишка не залаял, значит, кто-то свой или Грыгор зовет, зачем то», – решила Дарья и отодвинула тюлевую занавеску. На нее смотрело грубоватое лицо соседки Марии. Как же она забыла. Совсем все вылетело из головы. Она махнула соседке рукой, мол, заходи, открыто. Соседка громко зашумела, снимая обувь на пороге. От Марии повеяло прохладой. Лицо усталое, беспокойное.

– Привет, Дарья. Привезла лекарства? – сразу спросила Мария, оглядываясь по сторонам, словно пытаясь найти то, что ей должна была привести Корзун из райцентра.

– Сейчас принесу. Да не переживай ты так, Маша. Все взяла, все купила. Присаживайся. Я сейчас принесу.

– Ну, слава тебе Богу, – приложила к груди руку, коренастая соседка. – А то я совсем замучилась с гавриками своими.

Корзун стала доставать из сумки привезенные медикаменты для Маши, у которой сразу слегли двое из ее троих детей. Соседские детишки очень часто болели, и Дарье не раз приходилось выручать соседку.

– Как там твои детишки. Лучше им не стало?

– Да какой там, – безнадежно махнула рукой Мария. – И откуда только берутся эти болячки? Сил моих больше нет.

– Все дети болеют, Мария. Думаешь, моя Настя не болела. Ой, соседушка-всякое бывало.

– Малые дети-малые проблемы, – согласилась Мария.

– Вот – для Антошки твоего – паста Лассара. Очень помогает при диатезе, – со знанием дела стала говорить Дарья, поочередно ставя перед Марией лекарства. – Тут все написано на банке – как и когда все принимать. Если что, инструкция внутри.

Мария понятливо закивала.

– Теперь для Анечки. Так и кашляет?

– Кашляет.

– Масло ментоловое – делай ей ингаляцию. Ну, тебе это не впервой. Справишься.

– Спасибо, тебе соседка. Чтобы я без тебя делала, – привычно как для Дарьи, затараторила Мария. – Дай Бог тебе здоровья. Ты наше спасение. Волшебница ты наша. Я завтра тебе молока принесу. Гришка твой любит.

– Совсем чуть не забыла – возьми сдачу и вот обеим я взяла витамин С.Давай и Ане и Антошке, – и Дарья протянула горсть монет вместе с упаковкой больших таблеток, цена которых была совсем смешной – всего лишь пять копеек. Но для детей соседки они, как она считала, были бы полезны, так как иммунитет у них был еще слабенький.

– Душа у тебя, Дарья, отзывчивая. И доброты полон стог, – с искренностью в голосе сказала Мария.

О том, что та любила поболтать, Дарья давно знала.

– Да чего уж там, соседка. Люди должны помогать друг другу, – ответила Корзун и продолжила чистить картофель.

– Вот и я о том же, – начала Мария и резко осеклась, став с неким ожиданием смотреть на сердобольную соседку.

Корзун внимательно посмотрела на сидящую напротив Марию, которая продолжала сжимать все лекарства в своих натруженных ладонях. Что-то ей подсказывало, что неспроста, та начала весь этот разговор.

– Ты о чем, Мария?

– Ты только пойми меня правильно, соседка. Я вчера читала газету одну. Так вот что там пишется. Прямо твой случай. Как с Григорием твоим.

При этих словах сердце Дарьи Корзун учащенно забилось, и она отложила нож в сторону, предельно внимательно слушая Марию.

– Одна семья, кстати, тоже из Белоруссии – сделала запрос. И что ты думаешь? К ним пришел ответ. Не сразу – сама понимаешь, на это нужно время. Архивы там, запросы всякие.…Но опознали мужчину. Выслали адрес. Родня там у него еще осталась. Где-то с Вологодской области он сам родом. Понимаешь, Дарья? Опознали, – сделала акцент на последнем слове Мария. – А лет то немало прошло. Вот я и подумала – может и тебе это сделать. Попробовать то стоит, а? Сама столько раз говорила, что на душе у тебя не спокойно. Говорила ведь?

Дарья закрыла глаза, а к горлу подступил ком. Слова Марии били по – живому. Время не лечит всех ран – ей ли не знать. Остаются шрамы, которые не забываются.

– Дарья ты чего? – вдруг всполошилась Мария и прикоснулась к соседке, и стала медленно трясти ее за руку, словно почувствовав, что той стало нехорошо.

Вот значит, откуда тревога взялась. Чуяло ее сердце – не подвело. Сколько раз она собиралась сделать то, что сейчас ей предлагала Мария. Боязно ей, но свою душу ведь не обманешь. С каждым годом ей становилось все тяжелей и тяжелей.

– Газету завтра принесешь, с молоком. Только так чтобы Григорий не видел, – решительно сказала Дарья, открывая усталые глаза.

Мария стала гладить ее руку и приговаривать, подымаясь при этом со своего места.

– Правильно, Дарья, правильно. Я, пожалуй, пойду. Сорванцы, небось, заждались меня. Пойду их лечить соседка. До завтра, – совсем тихо на прощание произнесла Мария и ушла, аккуратно закрыв за собой дверь.

Когда через несколько минут в дом вошел Грыгор, Дарья совсем по-другому посмотрела на него. Но он ничего не заметил…даже тонкую скупую слезу на ее лице.

Июль 1966 года. ГДР.

Он подошел к окну и устремил свой взгляд на раскинувшийся сад. Сейчас, в начале июля, сад в своей непревзойденной красоте, конечно же, уступал красоте весеннего сада, по его мнению, когда все оживало, благоухало, заполняя все пространство неповторимым ароматом, а от палитры красок все рябило перед глазами. Нежные бутоны едва зарождаемых плодов начинали жить своей особенной, вегетативной жизнью. Еще с самого раннего детства Людвиг любил наблюдать за этими невероятными перевоплощениями в дивном, сказочном, как тогда ему казалось саду. Он словно находился внутри этой волшебной открытой сказки, в которой он занимал одно из ведущих мест. Аромат деревьев, тихое пение птиц будоражило его воображение. К чему бы он ни прикасался – все оживало, говорило с ним только на понятном для него языке. Листья шептали и пели свою мелодию, которую охотно подхватывали птицы и несли мотив вверх, в безоблачную даль, переплетаясь с симфонией весеннего неба. Любовь к природе и всему окружающему ему привила его мать, которая всегда оберегала его: преданно и беззаветно, только с присущей ей манерой, подать все правильно и тонко, пытаясь достучаться до юношеского сердца, начинающегося оттаивать от пережитых трудных военных годов, когда они остались одни со своими бедами и страхами. Скрип паркета прервал его мысли и Людвиг повернулся на приближающиеся звуки. В распахнутые двери въехала коляска. Это была его мать. Несмотря на свое физическое состояние, выглядела она как настоящая аристократка, словно пришедшая из прошлых веков – важная, гордая и всегда с торжественным взглядом на лице. Недуг не сломал ее, а лишь закалил. Людвиг знал, каких усилий она приложила, чтобы выглядеть так безупречно. Но зная ее характер, иного от нее он и не ожидал. Сегодня она была в своем любимом летнем платье, с длинными рукавами, ей же и сшитом (она всегда одевала его, когда Людвиг приезжал к ней), с гордо поднятой головой, с взглядом настоящей аристократки. Тонкую шею закрывала зеленая шелковая шаль, ниспадавшая до спиц колес инвалидной коляски, в которой она сидела. В ее глазах стояла радость и восхищение при виде единственного сына.

– Людвиг, ты, когда отправляешься в Советский Союз?

О его поездке в СССР она узнала накануне, из их телефонного разговора, когда он звонил из Берлина.

– Отъезд делегации намечен на послезавтра, мама, – ответил Людвиг, внимательно всматриваясь на мать. Серые шины ее коляски оставляли глубокие борозды в ковровом напольном покрытии.

Тон говорившей матери выдавал в ней волнение, что с ней случалось крайне редко. Она остановила коляску в паре шагов от него. Затем стала доставать что-то из кармашка своего платья. Людвиг стал с нескрываемым любопытством смотреть на нее. В ее руках оказался пожелтевший лист бумаги. Что это за лист такой? Но вопроса задавать не стал, хотя подметил, что этот исписанный лист чем-то важен для матери. Она заметно нервничала: пальцы сжимавшие листок чуть заметно дрожали, а ее нижняя губа слегка дернулась.