Последний Хранитель Многомирья. Книга вторая. Тайны Долины великантеров

– Где-е-е книга Гне-е-ева?! – глаза мудреца метали молнии. Что происходило? Овелле вдруг показалось, что от книги зависела жизнь или смерть. – Никто, никому… Ты никому не давала ее? Кни-и-и-ига, Овелла-а-а! Та, запретная, которую ты попросила у Шэма! Книга Гнева-а-а-а!

– Книга Гнева? Кому же я могла бы дать книгу из вашей библиотеки, Хранитель? Шэм, что же случилось? – расширенные зрачки великантерши метались от старика к зверю и обратно.

– Шэм в обличье зверя, глу-у-у-упая! Он не ответит. А от твоего ответа зависит будущее всего Многомирья.

– Книга там, – Овелла махнула рукой в сторону своего жилища. – Зачем так кричать? Зачем вы бежали? За вами кто-то гонится? – ничего не могла понять великантерша.

Хранитель вдруг закашлялся и схватился правой рукой за бок. Он сел прямо на холодный камень и прижал левую руку к груди.

– Кхе-хех… Кхе-хех… Книги нет! – с шипением вырвалось сквозь кашель и тяжелое дыхание. – Кхех… кхех… кхех…

Хранитель пытался откашляться и отдышаться. Холодный воздух с шумом входил и выходил из его надорвавшихся легких. Ни Овелла, ни Шэм не решались произнести ни звука.

Хранитель перестал сотрясаться, кашлять и кричать, и только дышал часто и глубоко.

– Вы не замерзли, Хранитель? – осмелилась наконец прервать неловкую и мрачную тишину Овелла. – Сядьте лучше на Шэма. На нем теплее и мягче.

Хранитель пробубнил что-то несвязное и накрыл голову руками.

Шэм подошел к Хранителю и, выпустив пар из ноздрей, возложил морду ему на колени. Глаза зверя смотрели из-под тяжелых надбровных дуг виновато.

– Не винись, Шэм, – наконец разомкнул руки и посмотрел на него старец. – Сам виноват, сам все упустил. Тяжело быть мудрым, но глупцом быть еще тяжелее. Я так долго пребывал в радости и покое, что стал беспечным. Стал ленивым и бесчувственным. Мне самому себя и наказывать нужно. Глупец, я потерял бдительность.

– Скажите же Овелле, что случилось? – молвила великантерша и повторила: – Та книга, что ищете, она там, у меня в жилище.

– Ее нет в твоем жилище, – возразил Хранитель. – Мы искали повсюду. Нет книги! Тебе давно ее дал Шэм?

– Как упомнить? Не так давно, но и не так близко, Хранитель. Мне не понравилась вовсе, и лаланям не понравилась. Нам нравится книга про веселого и красивого Шэма-путешественника. Про красивую муфлишку Сию. Они мои любимые, и картинки там яркие. А эту книгу не дочитала, захлопнула. Она как змеекус – злая. Не хотела больше читать и оставила на столе.

– Глупая, вот откуда ты взяла имя для своего выкормыша, – усмехнулся Хранитель, взглянув на ведмедя, и лицо его мгновенно снова сменило выражение. – Эту книгу нельзя было выносить. Зло ты почуяла верно. Именно потому, что она открывает, где заключено главное зло прошлого Многомирья. Ответ этот никому в руки не должен был попасть. И в лапы тоже. Таких книг было мало. Я был мудр, когда вовремя остановился и написал лишь пять таких книг для пяти храмов. Был мудр, когда вовремя понял, что нужно уничтожить важные страницы. Но как был глуп, когда зачем-то оставил одну нетронутую. Моя вина в случившемся больше, чем ваша. Откуда вам было знать?

Хранитель захлопнул выцветшие глаза и закрыл их ладонями. Овелла и Шэм ждали.

Лалани вернулись и стали с любопытством выглядывать из-за густых кустов непечалиуса, косясь на три сидящие фигуры. На первую – огромную мохнатую, виновато положившую голову на колени второй сгорбленной белой фигуры. И на третью – такую же огромную, сидящую рядом с ними, ничего не понимающую, женскую с маленькими спиленными рожками.

От огромной мохнатой звериной фигуры пахло хищником. Пахло подозрительно, но нюх лаланей острее, чем нюх любого иного существа в Многомирье. Они чувствуют не только, как пахнет тело, они угадывают эмоции. Нюх лаланей никогда не обманывает. И теперь они чуяли, что ни одна из трех фигур не опасна. Одна источала запахи вины и печали. Вторая – запахи боли и грядущей беды. Третья – запахи удивления и сожаления.

Лалани, осторожничая, вышли на поляну, где еще лежали кучками пучки угощения от Овеллы, и только изредка их уши стригли воздух в направлении троицы.

– Красивые лалани, – произнес Хранитель голосом отчаяния. – Их стало много.

– Я и Шэм любим приходить сюда, – тихо и тревожно произнесла Овелла. – Здесь много ягод под снегом. Оттого и лаланей много. И я им ношу сухой папоротник.

– Такой тихий и нежный мир, – задумчиво молвил Хранитель. – В той книге, что ты не дочитала, говорится о другом Многомирье. Так вот, в том Многомирье лаланей было мало, – вздохнул он. – Мне они были по нраву, но встретить лалань было редкостью. Всему виной камни в их головах и шкуры. Шкурами любили украшать стены своих убежищ великантеры.

– Великантеры убивали лаланей?! – вскрикнула Овелла, и пасущаяся неподалеку лалань мягко отпрыгнула, обдав сидящих снегом, вырвавшимся из-под копыт.

– Убивали, Овелла. Твои сородичи убивали не только лаланей. Но и они были не самыми свирепыми. А камни, вот эти, – Хранитель указал на сияющие камни, которые украшали гордые лбы самок и изогнутые рога самцов, – эти камни цены не имеют. Опасно быть таким изысканно красивым в морочные времена. О тех временах написано много сказов. В те времена и написана книга Гнева.

Скулы заходили на изрытом веками лице старика, и Овелла с Шэмом увидели, как его руки словно сжимают невидимую книгу. По рукам поползли вздувшиеся в мгновенье вены, в них забурлила кровь. Лицо Хранителя почернело.

– И хорошо, что я не дочитала эту книгу, – поторопилась с ответом Овелла. – Я бы ее изорвала в клочья.

Хранитель резко вскинулся, его глаза еще метали молнии.

– Лучше б ты ее разорвала в клочья! Мне надлежит вам рассказать правду о Многомирье. О том Многомирье, о котором никто из ныне живущих существ не знает. Почти никто.

– Хранитель, но… – попыталась что-то сказать Овелла, но Хранитель резко ее оборвал.

– Не перебивать. Видно, хочу рассказать правду не вам. Видно, хочу напомнить себе о том, какими жестокими могут быть существа и мир. Видно, хочу сам найти, что же все время упускаю.

Даже мудрости свойственно ошибаться, мой дорогой читатель. Даже самые мудрые, добрые и справедливые порой думают, что некоторые правды должны смирно лежать в безмолвии, а если и раскрываться, то чинно и аккуратно, в заранее рассчитанное благоприятное время. Но на деле скрытая правда всегда рвется на волю в самый неподходящий миг, и взрывается, и ранит звездаллионом осколков.

Вот и эта правда о Многомирье много сотен лет была замурована под черными кожаными обложками старых запретных книг, погребена под толщей молчания того, кого все считали защитой, оплотом и воплощенной мудростью веков.

И время ее настало самое неожиданное и злое.

Глава 7. Легенда Многомирья

Более Хранитель уж не вопрошал, что причинит всем правда, больная, как плач песнянки горемычной. Его не волновало теперь, что она уничтожит его и как телесное существо, и как могущественного тайнодержателя и охранителя верхнего мира.

Должно быть, именно эти боль и потеря были единственной возможностью спасти хрупкость радостного, солнечного нового Многомирья. Того, в котором нет места злу, лжи, подлости, гневу, зависти, жадности и корысти. Того Многомирья, в котором каждая муфликовая деревня со времен пращуров встречает кафуфлей праздник Большой Радости и воцарения вечного мира.

– Сказ мой будет длинным и горьким. Но слушайте, не перебивайте.

И Хранитель начал. Он говорил негромко, иногда закашливался и задыхался, словно теряя от времени к времени силы, но вмиг собирал последние для своего будто последнего сказа.

– Звездаллион лет назад люди – вы все называете их людышами, но я их знаю как людей, – так вот, люди были и по росту высокими, и по душе великими. Равны они были своему творцу. И сами были творцами. Радость и любовь исходили от них вверх сверкающими потоками света. Да, были и иные люди, но такая малость их ходила по земле, что зло, гнев, зависть, подлость не могли подниматься выше черных голов тех, кто их выпускал.

Высоко поднимались радость и счастье, любовь и нежность, доброта и справедливость, щедрость и талантливость. Последним поднялся страх – но тот страх, который защищает и ограждает от дурного.

Из лучей и потоков этих чувств соткалось облако. Людей на земле становилось больше. Облако вслед разрасталось, уплотнялось – и воплотилось в верхний мир. Наше Многомирье. Оно поплыло над миром людей, бурлящее и переливающееся всеми цветами и оттенками. Время текло. Появились и первые сущности – Хранители. Один из них перед вами. Всего было нас пятеро. Мы были изначальными воплощениями эмоций, талантов, чувств, идей. Иные могучие и устрашающие, иные прекрасные, но все – чистые. И каждый со временем обрел тело, а с ним силу, и стал могущественным настолько, что и сам уже мог создавать.

Люди внизу жили в радости, и Многомирье ярчало. Из новых эмоций – посланников нижнего мира – появлялись растения, животные, насекомые, птицы.

Пять главных миров образовались.

Мир великантеров – страх. Строг был их мир, но не угрожал никому. Так как страхи служили, прежде всего, защитой. Мир великантеров, твоих первых сородичей, Овелла, был самым малым.

Овелла расширила глаза, не сдержалась и переспросила:

– Каждое чувство в Многомирье получило тело? Страх… Я страх? – Она провела рукой по лбу, нахмурилась, осторожно потрогала свои спиленные рога и произнесла едва слышно: – Я страх, страху разве можно быть красивым…

– Верно, Овелла. Дайте сказать вам дальше. Пусть вы знаете, пусть и я ответ в прошлом отыщу.

– Да, Хранитель, – покорно согласилась Овелла.

Хранитель продолжал:

– Мир фаялит. Величественный, серебристый и просторный. Он был прекрасен и наполнен искусством, музыкой и художеством. В нем жили творческие таланты, красота, и с ними вместе прижились удивление и чудесные легкие идеи.

Мир справедливости и природной силы. Твой мир, Шэм. Мир ведмедей. Их еще называли «ведающие медом».

Мир песчаников – печаль, грусть, стыд, вина теснились в том мире. Он был мал, как жилище муфля, но тоже важен.

И, наконец, еще один мир. Озорной и сверкающий. Мир муфлей, что выращивают и разносят радость, любовь, счастье. Это был самый жизнерадостный и самый большой мир. С хрустальными ливнями и полями радостецветов. С наивными песнями и забористыми танцами.

Все были дружны. Многомирье, мирно переливаясь на солнце, плавало над миром людей. Люди знали о нем и получали оттуда радость через снега и дожди. А по семицветному мосту к ним спускались музы-фаялиты и мы, Хранители.

Но, видно, ни для одного из миров не задумано бесконечного счастья.

Люди стали меняться. Ложь, злоба вытесняли в них первозданную чистоту. Стали они и ростом ниже, и мыслями черны. Хранители разочаровались в них и перестали спускаться в нижний мир. Лишь фаялиты по-прежнему наведывались к тем, кого считали достойными своего поцелуя…

Шэм и Овелла слушали и переглядывались. Белые хлопья плавно начали спускаться с неба. Лалани не уходили с ярко освещенной поляны, но держались с осторожностью: стригли ушами, жевали снег, хрумчали ледяными ягодами и посматривали на троих – притихших и покрывающихся белыми хлопьями.

Хранитель не пошевелился, лишь вздохнул, чуть помолчал и тяжело заговорил снова:

– Все бы ничего. И жили бы сами по себе. Они в нижнем мире. И мы все здесь, в верхнем, названном Многомирьем. Но люди… Их природа губительна даже для них самих, не говоря уже о тех мирах, с которыми они соприкасаются.

В мире людей стала расти Ложь. Покрывала души и сжирала светлые чувства. Росла, росла и однажды набрала столько силы, что проявилась в Многомирье. Подлая, она окутывала наивных существ Многомирья своей хитростью. Крепла с каждым ударом часометра. И появились ураганы гнева, ядовитые зеленые реки злости, колючие заросли зависти и ревности, и они вместе с Ложью начали заполнять Многомирье.

Там, где разрастается Ложь, там радости не жди. Стало тесно, исчезли сверкающие облака, ушло чистое волшебство. Хранители потеряли силу. И не стало спокойствия.

Злость нападала на радость. Глупость нападала на мудрость. Жадность нападала на щедрость. Зависть нападала на красоту. А Ложь крепчала и кричала: «Вот потешимся, дружочки!» Все испортилось в Многомирье. Воздух, мир и существа.

Замолчав, Хранитель словно задумался, стоит ли вести сказ дальше.

И ты бы понял старика, мой дорогой читатель. Больнее больного поминать тяжкие печали. Возможно, Хранитель не хотел пугать дальше и без того потерявших дар речи Овеллу и Шэма. Возможно, сам путался и сбивался с нити своего печального повествования, а возможно, кто-то его сознательно путал. Но все же он заговорил:

– Каждое чувство из мира людей мечтало получить воплощение. Тело, руки, ноги. Стать телесным существом, способным на собственную жизнь. И это было возможно здесь, в верхнем мире. Все устремилось в верхний мир. И доброе, и злое. И оно не могло уместиться в малом еще Многомирье. Тогда и сошлись все силы в сражении. И пали все Хранители, кроме одного. Кроме меня. Но эта великая жертва была оправдана. Пороки были побеждены. Все, кроме Лжи и Гнева. Их я победил после. Ложь была мной изгнана в нижний мир, где ей и место. А Гнев…

Белые хлопья засыпали все и всех. Три сидящие фигуры уже начали превращаться в сугробы. Ночные огоньки стайками облетали поляну, и под их мерцающими отблесками и плавным светом ночного солнца три фигуры выглядели совершенно волшебно и таинственно. Хранитель схватился за бок, где дала знать о себе рана, и вновь зазвучал его голос:

– Гнев был ветреным, неустойчивым, своенравным призраком. Он не мог найти свою истинную природу, постоянно то вырастал, то оказывался меньше самого малого муфля. Он бродил по Многомирью и становился диким и никому не подконтрольным. С ним было сложно сладить. Он исчезал и появлялся в любом месте, и везде, где бы он ни появлялся, возникал хаос.

Лалани, видимо, начали замерзать и скрылись за деревьями в лесу.

– Вы победили и Гнев? – набралась смелости и спросила Овелла.

– Его я заточил, как думал, надежно. Верил в это глупо… Глупец, какой же глупец! Глупость проросла вокруг моего жилища, и во мне проросла. Я обмяк. Все вам поведал. Все теперь знаете. Мне б узнать, кто украл книгу Гнева. Тот, кто ее украл, тот его хозяин. Гнев слушается только своего хозяина.

Шэм рыкнул.

– Да, Шэм, как ты. Ты готов, мой лохматый помощник? Нам надлежит вернуться, – резко встал Хранитель, обрушив на землю копны белых хлопьев. – Вернуться, чтобы исправить то, что непростительно я упустил и допустил.

– А что же книга, Хранитель? – не выдержала вновь Овелла и тоже стряхнула с себя лоскуты холодного белого покрывала, что укрыло всех троих.

– Я почуял недоброе, когда выяснил, что за книгой Гнева нашлись охотники. Подозревал, кто покусился на деревню Кривой осины. Старый враг. Более сомнений нет. Отыскал ответ в воспоминаниях. Этот враг, он пока в малой силе. И в малой силе надлежит успеть его остановить. И еще – понять, кто его выпустил. Возвращаемся домой, Шэм. В дереве бесконечности мне важно найти силы на новое сражение… и еще один ответ.

Глава 8. Возращение блудного Лифона

Это была тихая ночь. Такие ночи в Многомирье стали редкостью.

Почти каждый вечер норны приносили какие-нибудь тревожные новости.

– А ну, кыш, ни к чему мне черные бабочки сна! Улетай, болтливая норна! – Одну из болтушек, что принесла очередные недобрые вести, прогоняла Лапочка. – После вашей болтовни трескучей у меня кружится голова, получаются дурные шляпки, неровные швы на платьишках, и прилетают черные бабочки сна. Не люблю темные сны. Красивым муфлишкам нельзя смотреть дурные сны, от них морщинки раньше времени. Кыш, кыш!

Лапочка распахнула окно, одна из свечей на ее столике погасла, но норна не торопилась вылетать в холодную ночь.

– Все деревни в беспокойстве! – трещала она и кружила над Лапочкой.

– Беспокойство не по мне. Беспокойство только отнимает спокойствие, но не защищает от беды.

– Хм-м-м! Что взять с муфлишки в шляпке и расфуфырчатом платье? – поддразнила Лапочку норна и показала ей крохотный язычок.

– Не учите меня шить! – махнула на нее та обеими лапками и надула губки.

– Афи мне говорила, что без толку общаться с тобой, – фыркнула увернувшаяся от наказания норна и вылетела все-таки в окно.

– Подумаешь, – муфлишка закрыла створки и удобно устроилась на мягкой подушечке, что украшала ее рабочий плетеный стульчик. – Много чего говорит эта Афи, норна – она и есть норна.

Свечи потрескивали на столе, и Лапочка, прикусив язычок и прищурившись, вышивала букву Х на бездонной сумочке. Сумка была нарядная. Лапочка шила ее для Хомиша и мурлыкала песенку:

– Наш мир трещит, а я пою.

Ведь в лапках нежных прочная нить.

Я чую, где, я все починю.

Ах, не-е-е учите ме-е-еня шить.

Страх не впущу в свой теплый дом.

Я цветолетье буду ждать.

А как цветы взойдут кругом,

Так все починим и станем плясать.

Лапочка была переполнена самыми прелестными мыслями. Вот как закончится белоземье, опять настанут теплые дни. Нагрянет праздник, и она непременно пригласит Хомиша в свою деревню танцевать кафуфлю.

Там и вручит подарок.

Когда муфель увидит эту ярко-красную вышивку, он поймет.

Она же не бабуша Круль, она же не слепая. Давно догадалась: Хомиш смотрит на нее не как на остальных муфлишек и, наверное, уже вырастил для нее любоцвет.

Лапочка мечтала и так старательно продевала иголку в толстую холщовую материю, что не сразу услышала, как кто-то поскребся в круглое окошко.

Она мурлыкала песенку дальше.

В окно снова кто-то неуверенно поскребся.

И в новый раз Лапочка не повела ушком. Норны и белые хлопья иногда так напрашиваются, чтобы их впустили в теплое жилище.

«Глупые белые хлопья, – думала Лапочка. – Они не догадываются, что тепло их превратит в лужицы. Нужно всегда помнить, что опасность может исходить даже от тепла».

– М-м-м! Вот так да! Как это в такую прелестную головку в шляпке могли попасть такие мысли? – вслух сказала Лапочка самой себе, вспомнила вредную собеседницу, которую только что выдворила на холод, и засмеялась, продолжая рукодельничать.

Но в стекло вновь постучались. Только уж теперь настойчиво и громко.

– Кому там не спится? – Лапочка насторожилась и отложила вышивку.

И хоть муфлишка и не подавала виду, но норна была права – в Многомирье давно стало неспокойно. Вечеринщики в морочные времена не предвещали хорошего. Добрые муфли по ночам не ходят по гостям, особенно в белоземье.

«Ну вот же, никто не отвечает, это просто ветка упала или норна неосторожная пролетела», – попыталась успокоить себя муфлишка и потянулась за отложенным рукоделием, но стук повторился громче и настойчивей.

Лапочка медленно и с опаской подкралась к круглому окну, едва прихваченному холодными кружевными узорами белоземья. С другой стороны на нее смотрели огромные глаза.

Лапочке стало не по себе. Растерявшаяся муфлишка сразу узнала пропавшего наглого соседа Хомиша. Она неохотно приоткрыла окно. Из щелочки, что образовалась, раздался тихий осторожный голос:

– Лапочка, эгей! Открой, а-а-а? Лапочка, я Лифон. Из деревни Больших пней. Вспомни: ты, я и Хомиш…

Лапочке совсем не нравился странный и вечно нестриженый чубатый муфель в рваной и неопрятной одежде. А уж после его проделок и после разговоров о том, что он стал бесцветным и пропал, она и вовсе смутилась. Но Лифон как знал… Он произносил жалобным голосом заветное имя, то, которое с некоторых пор заставляло ее сердечко стучать мелодичнее и приятнее.

– Не схочешь за-ради меня, так за-ради Хомиша…

– Лифон? – переспросила разумная муфлишка. – Ты же пропал.

– Как пропал, так и нашелся. Сечешь? – тихо ответил ночной гость и заоглядывался.

– Чего тебе, ну же? – открыла шире окошко Лапочка.

Перед ней стоял тот самый, но совсем иной Лифон. Да, она узнала его, но и не узнавала.

Взгляд у того Лифона был из-под вечно нависающего чуба нагловатый, самоуверенный и дерзкий. Этот Лифон был выше и тощее, хоть и такой же точно чубатый. На угловатой мордочке, выглядывающей из глубины объемного капюшона, все место занимали глаза. Испуганные, голодные, но в них горели какие-то искры. Горели и мигали. Эти искры тревожили Лапочку, они не были дружелюбными. Они были пугающими.

– Лапочка, застращал, да? Выслушай меня, за-ради Хомиша, не запирай окно. Я не двинулся умишком и не стал бесцветным. Во, гляди, – Лифон засучил болтающийся рукав и показал ей яркую шерсть на лапе. – Видала, я снова добрый муфель. Выйди, а-а-а? Нипочем дурного не сделаю, только расскажу все. Как на духу все расскажу.

– Вот еще, – фыркнула муфлишка, – буду я морозить носик. Холодно, и спрячь лапу в рукав, а то у меня мороз по коже. Так рассказывай. Добрые муфли ночами не шляются по чужим дворам. А про тебя жутчее жуткого разговоры идут.

– Да не трусь. Выйди, расскажу что-то ужасное, ты должна знать, Хомиш должен знать. Все муфли знать должны. Сечешь? – он настороженно оглянулся и прошептал еще тише: – Нас могут услышать, выйди, а?

– Вслед за этими норнами хочешь мне испортить сон? Вы сговорились, что ли?

– Уж что тебе наболтали норны, не мне знать. Но опасность повсюду. Веришь, – Лифон сделал голос громче, – опасность может грозить и Хомишу, и тебе.

Лапочка была не только смелой, но и чрезвычайно умной, однако даже очень умные, но влюбленные муфлишки совершают иногда ошибки.

Она закрыла окно. Заснувший радостецвет на мгновенье сонно приподнял бутон, горшочек пошатнулся, но Лапочка успела его придержать и вернуть на место.

Тихошенько, чтобы никого ненароком не разбудить, она набросила на себя новую сшитую душегрею, меховую шапочку с пумпоном, обула теплые сапожки, заглянула в зеркало. Потом вернулась, взяла подушечку и вышла на крыльцо.

– Так и быть, рассказывай.

Лифон потянул ее за рукав.

– Отойдем вон туда.

Оба муфля, оглядываясь, как заговорщики, отошли в глубину двора, где стояла припорошенная снегом лавочка с витыми ножками. Лапочка предусмотрительно подложила подушечку и присела. Лифон плюхнулся прямо на холодные доски, откинул с глаз непослушный вихор и затянул плотнее плащ.

Они сидели под обильным кустом непечалиуса. В белоземье куст непечалиуса такой же грустный, как все кусты и деревья в округе, но его ярко-красные ягоды так красиво сияют на белых ветках.

От Лифона пахло неприятно. Лапочка сморщила прелестный вздернутый носик и не постеснялась тут же заявить:

– Какой ты невоспитанный, Лифон! Ну нельзя же мило общаться с муфлишкой, когда ты такой непомытый.

– Тьфу! Уж извините, благовоспитанная Лапочка, нет в лесах и горах Многомирья ванн для помывки бездомных странников.

Лапочка сделала вид, что не распознала издевательского тона в голосе Лифона.

– Вразуми меня, где же носило бездомного странника? Натворил, набедокурил – и в странствие подался. И мне с тобой тут совсем не правильно разговаривать… но ради Хомиша. Только ради Хомиша!

– За-ради Хомиша. Я и сам хочу повиниться перед ним.

Лапочка подозрительно зыркнула и отсела от растрепанного Лифона.

– Отсядь, пожалуйста, и ты на две лапки.

Лифон послушно отсел и уже извиняющимся тоном начал свой рассказ. Говорил он быстро, опасаясь, что Лапочка не дослушает и сбежит.

– Винюсь, пахну я погано, как и выгляжу. Но, Лапочка, там, – Лифон постучал себя по груди, – там у меня еще поганей. Не брешу. Ты же знаешь про тот праздник, и как мы с Хомишем совершили ослушание, а потом нас наказали.

– Да уж. Хомишу досталось и не по его делам. Он до сих пор вспоминает, – произнесла недовольным тоном Лапочка и заерзала на подушечке.

– Вспоминает, не брешешь? Досталось и ему, и мне, мы ж друзья-братиши. Везде вместе. Но Хомиш вынес наказание, а меня обманом выманили. Не сам я. Сам бы никогда не бросил Хомиша. Это все Волшебница. Тьфу на нее. Она подлая, она меня обманула. Бросила меня. Сечешь, Лапочка? Я столько вынес. Голодал, замерзал, работал везде как придется. Видишь, все лапки в мозолях? Сам я себя наказал. Домой хочу. К Хомишу хочу, но мне нельзя. Мне не поверят, сечешь?

– Думаешь, я глупышец? Думаешь, я тебе верю? – вспыхнула Лапочка.

– Хомиш бы поверил, – посмотрел на носки своих протертых ботинок и грязные полы плаща Лифон и утер лапкой покрасневший от холода нос.

Лапочка сорвала несколько красных ягод, закинула их в рот, пожевала и снова посмотрела на Лифона. Ей стало его так жалко. Весь его вид был печален.

Если и был бы на свете самый несчастный муфель, то он выглядел б именно таким, каким предстал перед Лапочкой Лифон.

– А почему ко мне явился? Чем я помогу?

– Ты – нет, – оживился Лифон, – а Хомиш поможет.

Лапочка перестала жевать и вылупила глаза на Лифона, словно он сказал что-то невообразимое.