Последний Хранитель Многомирья. Книга вторая. Тайны Долины великантеров

На подносе, что умостился в ее лапках, дразня ароматными клубами, стояли плошка жирного супа на мясном бульоне, плошка с крупой и несколькими кусками мяса свинорыла, две кружки и кувшин с элем, и на отдельном блюде лежали ломти жареного черного хлеба с зернами. Лифон сглотнул слюну, и стон предвкушения вырвался из его губ. Через мгновение он впивался в жилистое мясо, жадно рвал зубами его и запивал супом, а сверху элем. Изголодавшемуся муфлю хотелось еще и еще. Он не мог насытиться.

Жир стекал с его костистых пальцев и подбородка. Лифон утирался рукавом и, урча, поглощал еду дальше. Папуша Вака, припивая свой эль, следил за тем, как нервно и словно опасаясь, что отнимут, путешественник поедал угощения. Вокруг стоял мерный шум добротной, славной на все окружные деревни пивальни. Местные обжоры хлебали суп, разделывали рыбу и грызли кости. Десятки рук тянулись к наполненным кружкам, что важно гремели, клецко бряцали друг о друга и мягко тукали по старому обработанному дереву, но каждый «бряц-бряц-бряц» и «тук-тук-тук» заставлял взрагивать муфля под плащом.

– Не бойся, в деревне Кривой осины тебя никто не обидит и не отнимет у голодного еду, – вымолвил папуша Вака и окинул довольных своих гостей взглядом. – Ешь, ешь, добрый муфель. Ты еще не сказал, что замерз, а я понял. Только понял глубже, чем мыслишь. У тебя замерзло не тело. Нет, даже не лапы. У тебя замерзла душенька. Даже свет в ней замерз. Оттого ты и прячешься под капюшоном. Правду понял папуша Вака?

Лифон угукнул. Хмельной эль делал свое дело. Раздобревший Вака Элькаш разговаривал много и, часто задавая вопросы, сам же на них и отвечал. Лифону понравились эти правила, и он старался забивать рот едой и элем. Хозяин пивальни, видимо, давно не находил такого благодарного слушателя, потому запрокидывал эль и говорил, снова наполнял кружку, запрокидывал и говорил. А Лифон ел, опустошая появляющиеся перед ним подносы. В него уже влезли две плошки супа, плошка вареной крупы, пять ребрышек кряквы, бедро свинорыла, баночка зеленых засоленных гугурцов, почти булка жареного черного хлеба…

– Еще чего-нибудь? – поинтересовался папуша Вака и подмигнул.

– Отказываться не стану, – урча, согласился Лифон.

Хозяин пивальни засмеялся так, что его борода и тело сотряслись, а все вокруг отвлеклись от своих разговоров и столов, но также быстро отвернулись и снова взялись за кружки.

– Смотри не взорвись от обжорства, а то собирать взорвавшегося обожравшегося муфля мало радости. Ну ладно, ладно, ешь, не жалко. Хоть белоземье и длинное, но еды у нас большие запасы. Интересно посмотреть, сколько ж в тебя влезет?..

И, махнув лапой, он в очередной раз отдал команду сухопарой дочуше, левый глаз которой немного косил и был другого цвета, нежели правый. Каждый раз, когда она подносила блюдо, Лифону становилось не по себе, и он сначала принюхивался к еде, а потом уже набрасывался на нее, ему казалось, что такого вида муфлишка может принести отраву, но не еду. Муфлишка словно чувствовала его недоверие и корчила гримаски, ворчала и немного заикалась.

– Па-папуша, ну ско-ко-колько можно есть и пи-пи-пить? Все разошлись. Все. Пора и вам спать.

– Бусля, – погладил ее по лапке папуша Вака, – дочуша, ты иди спи. Мы уже сами.

– А мыть кто-то-то бу-будет? Наутро не отмо-мо-мою, потом скреби – не соскребешь, – заворчала Бусля, недоверчиво посматривая на Лифона.

– Наш гость все помоет, – кивнул головой на Лифона хозяин пивальни.

– У нас уговор, – подтвердил Лифон и тоже кивнул головой.

Бусля смерила его взглядом с лап до макушки, хмыкнула, резко развернулась на месте и, оглядываясь, ушла в глубину пивальни.

– Дочуша, – произнес с нежностью папуша Вака. – Одна у нас она. Вся в мамушу, характером и ростом вот только в меня. Хотя и мамуша наша знатного роста.

Лифон даже жевать остановился. Он внутренне усмехнулся, представив, как «хороша», верно, мамуша, ежели дочуша вся в нее, едва сдержался, но не выдал себя, провожая глазами спину Бусли.

Папуша Вака поймал его взгляд и улыбнулся.

– Мастерица да умница наша. Готовят все она да мамуша. Вкусно?

– Ага, – наконец дожевал ножку кряквы Лифон и хлебнул эля.

– Вот так ладно. Кряква получилась суховата, хорошо ее запивать элем. Да и все проще становится после него. Ну, теперь, когда никого нет, говори, добрый муфель, что ты видел в пути? Только как есть говори, без утайки. Я слежу за цветом твоей шкурки и сразу пойму, когда ты попробуешь говорить не то, что на самом деле.

– А чего такого-то я мог увидеть? – Лифон попытался скрыть новую волну страха быть разоблаченным и изобразил на лице удивление. Эль булькал уже во всем теле папуши Ваки, и он не усмотрел в удивлении Лифона ни капли наигранности.

– Э-э-э, муфель, – погрозил незло папуша Вака Лифону, – не обведешь вокруг пальца. Я же сразу понял, что ты не прост. А уж коль ты сказал, что путешествуешь по Многомирью, я усек, что раз ты путешествуешь в такие времена, то ты очень отважный и знаешь всю правду о том, что происходит. Ты же во всех деревнях уж был, как сказал.

Лифон, вспоминая, пересчитал деревни по пальцам, неслышно что-то проговаривая, и утвердительно кивнул.

– Ага. В малые не захаживал. В большие лишь. И побывал в той, что стоит пред подъемом в Загорье.

– Мне можешь поведать? Я молчок, – папуша демонстративно закрыл ладонью рот и прищурил левый глаз. – Доверяй папуше Ваке. А я тебе расскажу все, что тебе интересно. И эля еще налью. Ну, как?

– Уговор! – согласился Лифон. – Только коль так, давайте будете спрашивать, а я отвечать. Иначе могу рассказать не то, что вам узнать хочется.

– Э-э-э, – удержал прищур папуша Вака и вновь незло погрозился, – да ты еще и хитрый муфель. Хотя как бы иначе ты мог проделать такой путь в одиночку? На Радужной горе, слухи ползут, ведмедя-оборотня видали да великантера. В лесах при деревнях и того хлеще – говорят, беглые бесцветные муфли стали сбиваться. Злые да коварные. В нашей-то деревне нет таких. А вот про другие слухи ходют.

– Видал. И они меня видали. Боялся, что заловят. Еле убег. Не злые они. А голодные. Просили поесть, а что у путника поесть? Пусто и в торбе, и в пузе. Так они – торбу, говорят, отдавай. – Лифон подтянул для верности свою плотно набитую бездонную торбу поближе к себе и продолжил: – Но мне не по нутру, когда мою торбу отнять мыслят. Я им гвоздем пригрозил да и убег.

Вака Элькаш поменялся в лице. Эль почти весь вышел из-под его шкурки, даже хмельные глаза просветлели.

– Правду, значит, говорят. Может, они – как раз те, кто книги ворует да каменья таскает и всякие вещицы ценные? И не оставишь уж на видном месте ничего, ни плошки, ни ложки. Что за времена? Того и гляди, обернешься, а нет твоей вещицы, унес кто-то недобрый. Что за времена! А еще в пивальне муфли трещали, что ведмеди и великантеры между деревнями нашими появились. Видал их?

Лифон замешкался, упершись взглядом в свою торбу, и неуверенно помотал головой.

– Бывало, и я слышал, но не видал. Нигде не видал. Может, оно и хорошо.

– Да уж, – подтвердил хозяин пивальни, – увидать такое, так страшно сказать… А слыхал, в горах морок стал шевелиться да урчать? Толдонят… – и папуша Вака даже надвинулся на муфля, – в горах, где раньше только тихий шум стоял, теперь грохот да рев. У муфлей, что то слышали, даже жилы да зубы от страха сводило.

Лифон огляделся и тоже придвинулся навстречу.

– Морок ли, не ведаю, но что-то там свирепое. Верно толдонят. Я вот этими ушами и сам слышал, как внутри гор шевелится.

Вака Элькаш аж прикрякнул:

– Каково! Правда, значится. Беда, однако, – и, опрокинув кружку эля в себя, продолжил расспрос: – Скажи, может, и разрушенные деревни видал?

– Разрушенные? Деревни? – переспросил Лифон. Ему не пришлось играть удивление, оно было искренним. – Тьфу ты! Скажете то ж! Кто бы их разрушил? Все деревни стоят. А почему они должны быть разрушенными?

Но папуша Вака словно не хотел слышать ответа или забыл о своем вопросе. Он смотрел, как хлопья бьются в оконное стекло.

– Белоземье, – проговорил Вака, тряхнув бородой. Помолчал, закрыл глаза и продолжил: – Когда был таким же, как и ты, смелым молодым муфлем, я ждал его. Нравилось, что в белоземье можно заниматься тем, на что в теплые дни у тебя нет времени. И еще ходить под этими белыми хлопьями нравилось. Доставал я теплые сапоги, мохнатый кафтан и ходил, ходил. Иной раз уходил очень далеко от деревни, но всегда, как только крыши и осины кривые наши исчезали из видимости, лапы мои слабели и разворачивались вспять. Так я представлял себя странником, но не стал им, – Вака вздохнул и открыл глаза. – А ты стал, смелый муфель.

– Верите, немного в этом радости. Совсем нет ее. Папуша Вака, так отчего деревни должны быть разрушены-то?

– Всякое норны говорят, но то ж норны. Вот и спрашиваю, – Вака Элькаш мрачно улыбнулся и опустил голову. – Хорошо, что не видел. Хорошо. Значит, слухи от норн, и не больше. А папуша Вака не норна. Не будем портить воздух Многомирья болталками дурными. Здесь и повсеместно под чистым небом должна быть только радость.

– А коли радость все ж закончится? Что ж тогда? – вдруг решил поинтересоваться Лифон.

Папуша Вака выпучил глаза, борода и лапы его затряслись, эль из кружки, которую он не донес до рта, начал выплескиваться. Вопрос Лифона словно взорвал воздух, и охмелевший муфель пожалел, что крепкий эль в нем усыпил бдительность. Папуша Вака мог его раскрыть. Лифон ойкнул, но уже было поздно.

– Как закончится радость? – загремел папуша Вака, и кружка громко стукнула о стол. – Ты о чем, муфель?!

Лифон заерзал.

– Тьфу ты, да ну нет! Застращался я сам и вас застращал. И эль, чтоб его… Не то чтобы закончится, а коли станет ее меньше – радости?

– Никогда, – стукнул папуша Вака по столу большим и тяжелым, что камень, кулаком. – Никогда! – стукнул он еще громче и встал во весь рост. – Никогда радости не станет меньше! На то есть я, есть мои Бусля и женушка, есть поля радостецветов. Чтобы исчезла радость, должны исчезнуть все мы. Все, до самого последнего муфля. Не бывать такому! – Испуганный Лифон вжался в скамейку. Папуша Вака залпом опустошил кружку, сел и снова раздобрел. – Как говоришь, эль? Да, эль хорош, но много мы с тобой его попили. Не хотел тебя испугать, смелый муфель. Ну так куда ты идешь, что-то я забыл, ты же мне сказал, да? Домой, наверное? Где у тебя дом?

– У меня нет дома, – вздохнул Лифон и посмотрел в окно. Белые хлопья превратились в завесу. Они уже не разделялись, они закрыли все, как шторка с той стороны стекла.

Шкурка папуши Ваки изменила цвет, он почувствовал себя виноватым в том, что напугал и без того несчастного муфля. Его голос стал тише и мягче:

– Такого не бывает. Дом есть у всех. Ты из какой деревни?

– Из деревни Больших пней, – Лифон решил, что переполнившийся элем старый муфель безопасен, и можно не врать.

– Как же далеко тебе идти туда…

– Я не иду туда. Я просто иду, – потупил глаза Лифон.

– Ты кем-то обижен, муфель-странник. Ты обижен, но у тебя есть дом. Иди домой. Негоже доброму муфлю бродить в белоземье. Дома тебя ждет теплая печка, мягкая кроватка и горячие пирожки. Моя женушка очень делает вкусные пирожки. Утром попробуешь. А твоя женушка? У тебя есть женушка?

Лифон отрицательно помотал головой.

– А прелестная муфлишка, которой ты уже подарил любоцвет, есть?

Лифон снова помотал головой.

– Кхм-хм, нехорошо, неправильно. Ты же взрослый муфель, кхм-хм, – крякнул папуша Вака.

– Не больно-то и надо. Я странник без дома, а странника без дома разве можно полюбить?

– Ну уж тогда мамуша есть? И что, она вкусно готовит?

– Нет семьи у меня. И мамуши нет, и папуши нет. Никого. Один я.

– Совсем один? Так не бывает. Кто-то у тебя есть, просто сейчас загляни в свою душеньку, которая замерзла, кто смотрит оттуда на тебя?

Лифон не задумался ни на секунду, ведь кроме названного братиши, некому было на него смотреть. Именно его взгляд мешал ему и не позволял столько раз полнить список темных делишек. Именно он, согревая дружбой, вел его через леса, горы и деревни.

– Иди домой, муфель-странник. Там всегда ждут, даже тогда, когда ждать некому. Тогда ждут стены.

– Спасибо, папуша Вака, я вспомнил, кто меня ждет. Я возвращаюсь туда.

Глава 3. Деревня Кривой осины

Большой глиф летел невысоко. Хранитель намеренно сдерживал птицу, что, минуя Радужные горы, пролетала над широкими полысевшими пролесками, над покрытыми льдом озерами. Над сбившимися тесными кучками пирамидальными невысокими горами, что стоят веками, прижавшись каменной щекой к каменной щеке. Их молчаливыми тесными «собраниями» испещрено все Многомирье. Они знаменуют места силы и держат внутри своих горных стен тайны, неведомые порой даже верховному мудрецу. Эти горные сборища разделяют миры, территории и деревни.

Деревни мелькали внизу, под крылами большого глифа, как круглые, окаймленные полями заснувших радостецветов коврики на гиганском белом поле Многомирья. Жилища тесно жались друг к другу, согреваясь. Струйки дымов из печных труб извивались, переплетались и перешептывались.

Шумные и яркие во времена цветолетья, муфликовые поселения взяли в плен белые хлопья и закрыли все собой. Даже самая красочная деревня Песка и глины сдалась в снежный плен.

Белые хлопья погасили все звуки, сменив бурление, суету и колготню сверкающей царственной тишиной. В былые облеты эта тишина баюкала огромное сердце мудреца. Но отныне внутри Хранителя не было спокойствия.

Отныне эта тишина была тишиной грозной. Тишиной мертвой. Большой глиф тоже ее чувствовал. Он крокотал и мотал всеми тремя головами, словно выискивал там, на земле, виновника или виновницу своей тревоги.

– Неспроста крокочешь, мой верный глиф. Что не по нраву тебе? – спросил Хранитель и потрепал перья на шее своей исполинской птицы, словно та могла ему ответить.

Возможно, большой глиф рассказал бы своему наезднику, что он чует морок, который вернулся и окутал, как и белоземье, все небо, всю землю и все, что между небом и землей. Что ему не по птичьей душе эти перемены. Но глифы не умеют говорить, даже если они большие глифы. Оттого все три головы оглянулись на седока и фыркнули, обдав старого мудреца холодным паром.

– Не фырчи, старик, – понимающе погладил Хранитель птицу. – Хоть и беспомощен твой Хранитель, но не бесчувственен. Тоже чую. Нам нужно найти. Норны говорят много, но все не по делу. Муфли идут с печалями и бедами один за другим.

Левая голова глифа фыркнула.

– Ты, верно, хочешь сказать, что же я за Хранитель после всего? Такой же старый, как и ты, и совсем уж никчемный Хранитель.

Глиф опустился чуть ниже. Хранитель согрел ладонь о ладонь и прислушался к звукам, долетающим от земли. Кольцо мрачного предчувствия стягивалось, и внутри него было все тяжелее дышать.

Вдруг впереди, в выси, что-то показалось. Старик сощурился, свел брови и вытянул шею. Темное, словно вышедшее из ума облако вертелось, росло, становилось плотнее, чернее и стремительно приближалось, постоянно меняясь в очертаниях. Хранитель натянул поводья. Глиф послушно пошел вниз, но внезапный порыв ветра вскинул их.

Тяжелое тело птицы, словно легкое перо, запрокинулось и прокрутилось. Хранитель крепко вжался в оперенье, а глиф раскинул крылья и начал взбивать ими густо-темный и подвывающий воздух, пытаясь вернуться на курс, но порывы ветра становились все мощнее, все беспощаднее.

Перед глазами старика белые хлопья сбились в закручивающемся воздуховороте, затрепетали, и из нежных летянок воплотились в склочную пургу, тоже темнея на глазах.

Все завыло гневливо. Еще мгновение, и старик ощутил – кольцо мрака и ужаса сомкнулось и потащило большого глифа в бездну.

Хранитель в отчаянии направил птицу в крутящееся жерло. Врезаясь в темные ветряные стенки, птица спикировала в самый центр воронки.

Гул внутри вращающихся черно-серых стен раздирал перепонки, вихрь рвал перья птицы и одежду Хранителя.

– Существо ли ты?! – завопил сквозь гул Хранитель, не надеясь услышать хоть что-то, кроме неясного шума. Вместо ответа невиданной силы удар метнулся в упругую грудь большого глифа, и все закачалось вокруг. Птица принимала и держала удар за ударом, крокоча и сотрясаясь. – Как смеешь ты не отвечать? – пытался перекричать Хранитель рокочущее зло. – Я Хранитель Многомирья, и вот мой наказ – говори, кто ты!

Ответа снова не последовало, только раскатный звук прошелся по вибрирующим ветряным стенам и обдал старика таким смехом, от которого кровь в его жилах встала льдом. Не иначе как взбунтовавшаяся тьма, задумавшая черное глумливое дело, заклокотала и исторгла из себя рев и гогот. Большой глиф попытался прорваться сквозь черноту, края воронки стали приближаться к Хранителю, грозя сдавить его вместе с птицей.

Старик вновь направил глифа вперед, но маневр оказался угаданным воющим и сотрясающимся невиданным противником. И вот уже огромная трехголовая птица вместе с наездником не просто качалась в воздухе, а вертелась, кружилась, падала.

Спустя долгое падение Хранителя приняла в свои объятия тишина.

Очнулся старик от странного чувства и холода, и тепла одновременно. Холод шел снизу, от земли, тепло шло сверху. Хранитель попытался привстать, но что-то тяжелое и мягкое давило сверху. Он потрогал рукой, и то, что его накрывало, медленно поднялось, словно сдернулось тяжелейшее и теплейшее из одеял.

Все три головы большого глифа преданно смотрели на него.

– Мой верный друг, ты согревал своего Хранителя, – произнес Хранитель глухим и слабым голосом. – Ты-то сам как?

Центральная голова плавно склонилась в ответе, в глазах была боль, какую невозможно скрыть.

– Боль внутри тебя, вижу, старик. Но мы живы, что ж еще? – сказал мудрец.

Правая голова на длинной шее изогнулась и кивнула, и легко толкнула Хранителя. Боль разлилась по его телу. Старик схватился за крыло большого глифа и сделал попытку встать. Попытка не удалась, и он упал прямо в темно-красное, еще теплое пятно. Потом, собрав силы, тяжело поднялся и оглядел все вокруг.

На ярко подсвеченной ночным светилом земле, укрытой хлопьями белоземья, алели яркие красные кляксы и черно-серые рытвины, как злые наброски какого-то безумного художника, который изрыл, испещрил и скомкал ровное, идеально чистое покрывало.

– Кровь?

Хранитель осмотрел себя, насколько ему позволила боль в боках и спине. Его одежда была рваной, грязной, но без кровавых пятен. Он перевел взгляд на большого глифа.

– Ты ранен, старик? – погладил Хранитель птицу, и на ладони осталось алое и горячее. – Ты ранен, – тяжело вздохнул он. – Сможем долететь?

Перья шеи и крыльев были заляпаны тем же беспощадным художником. Превозмогая муку, все три головы большого глифа медленно склонились и выпустили воздух, на холоде тут же превратившийся в пар.

– Сможем, значит. Хоть одна хорошая новость. Но, к печали нашей, единственная хорошая. Выбора нет, старик. Нам нужно долететь до ближайшей деревни. Она уже виднелась на горизонте, если нас не унесло далеко. Но проверить нужно. Поднимемся? Долетим?

Центральная голова большой птицы снова кивнула медленно, но уверенно.

Путь до деревни оказался недолгим, хоть и летел большой глиф через силу. Он то поднимался, то камнем падал и летел низом. Крылья его не так резво, как всегда, разбивали воздух.

Хранитель чувствавал боль глифа. Да и у самого ломило и ныло все тело, особенно правый бок, и он не торопил своего верного служителя.

Тьма ночи сгустилась, когда птица достигла цели и села на окраине муфликового поселения.

– Это была деревня Кривой осины, – прошептал Хранитель, окидывая взглядом глубочайшего страдальца округу. – Мрак летел отсюда. Наш враг набирает силу. Наш враг не прячется больше. Что ж. Так легче будет его найти.

Хранитель ринулся в деревню. Он продирался сквозь завалы земли, смешанной со снегом, сквозь спавшие, а теперь вырванные с корнем радостецветы, через перевернутые телеги. Он озирался, хватался за бока, дышал с шумом. И чем ближе пробирался Хранитель к сердцу деревни, тем тяжелее дышал.

Деревенский храм стоял как побежденный исполин с выбитыми глазами окон.

Дверь из казьминного дерева постанывала. Одна ее половина держалась твердо, вторая беспомощно покачивалась на сорванных петлях и скрипела. Когда Хранитель поднялся на ступени, разламывая сапогами разметанные осколки купольных разноцветных стекол, дверь застенала, и поломанная половина со скрежетом и грохотом повалилась прямо ему под ноги.

– Досталось тебе, – обратился вздрогнувший Хранитель к той половине двери, что устояла. – Кто такое сотворил?

Дверь скульнула и не произнесла ни слова. Хранитель приблизился к входу, под сапогами продолжали жалобно хрустеть разбитые искусные витражи. Мудрец заглянул внутрь храма. Повсюду стояла темнота. Он потрогал бережно шероховатую деревянную холодную стену.

– Починим! – только и смог сказать он и развернулся к деревне.

Все поселение была изурочено, и вокруг стояла такая тишина, словно ни одной живой души в ней не осталось, ни одной норны, ни единого муфля. Все, что было по дворам, разметало. Кривые осины – местные долгожители и гордость – лежали корнями вверх да без верхушек. Их свирепо выкорчевал беспощадный монстр, их ветками, стволами и разнесенным муфликовым скарбом оказались завалены площадь, улочки и дворы.

– Есть здесь живые?! – вскрикнул Хранитель, но в ответ услышал только тихое ровное стрекотанье ночных огоньков вокруг себя. Облачка их выбрались из своих укрытий и сплотились вокруг мрачной ссутулившейся фигуры в разодранном плаще. Хранитель, морщась при каждом шаге, спустился с храмовой лестницы и двинулся по улочкам. Огоньки сопровождали движущуюся фигуру, освещая печальное зрелище.

– Есть здесь живые?! Откликнитесь, это я, Хранитель! – снова возопил он во весь голос.

– Помогите! – вдруг донеслось до него. – Помогите-е-е-е! – отчаянный крик раздавался справа. Хранитель развернулся, забыв о боли, и быстро двинулся на голос.

Огоньки стремглав метнулись в ту же сторону, и под их светом выявилось крыльцо полностью уцелевшего жилища. На верхней ступени крыльца стояла худая, растрепанная муфлишка. Без головного убора, несмотря на холод. Легкие, но пронизывающие ночные порывы развевали всклокоченные волосы, падавшие на изможденное лицо. Муфлишка стояла на цыпочках и размахивала огромным факелом в вытянутой лапке. При виде приближающегося старца она сильнее замахала трепещущим пламенником.

– Скорее, п-п-помогите, п-п-папушу и мамушу надо вызволить! Они т-т-там, под бревнами, за пивальней, – тараторила она и чуть заикалась, увлекая за собой мудреца.

Хранитель поспешил за метнувшейся. Ночные огоньки застрекотали и полетели вслед – на скотный двор.

Под бревнами, охая и постанывая, возился седой бородатый муфель. Он пытался отбросить все, что навалилось на его большой живот. Недалеко, молча, с неестественно заломанной головой, лежала муфлишка.

Мудрец набрал холодного воздуха и свистнул – если можно было назвать свистом шипящий топкий звук, что разнес ночной порыв. Но большой глиф услышал хозяина. Рядом вырос трехголовый силуэт. Грудь птицы ходила неровно.

– Старик, – похлопал его по боку Хранитель, – терпи. Вот вернемся, и Шэм подлечит тебя, а пока надо им помочь. Подними бревна.

Мощный клюв легко перекусил некрупные кривые стволы. Муфлишка плакала и колготилась рядом.

– Как тебя зовут? – спросил ее Хранитель.

– Бусля, – поднесла она пламя ближе к лицу, на свет выявились испуганные и потерянные глазенки разного цвета. – Меня зовут Бусля. Это мои мамуша и папуша.

Муфлишка перевела свет факела на лежащих.

– Отойди, Бусля, – попросил Хранитель, – большой глиф сделает. И скомандовал птице, когда та высвободила обоих муфлей: – Неси их по очереди к жилищу.

Большой глиф перенес в клюве и положил у порога живого и недвижимую. Хранитель с муфлишкой затащили тяжелые тела внутрь, опустили их возле печи, что была черна – как и ночь, как и горе.

Бусля кинулась к родным.

– Редкое жилище. Пивальня? Многих вместит, – отметил Хранитель, обводя сумрачным взглядом стены. – Просторная, и потолки не заставляют меня сильно гнуть спину. Ты сама, Бусля, цела ли?

Испуганная муфлишка кивнула:

– Я цела, цела, Хранитель, – ответила она, не прекращая теребить тучного постанывающего муфля. – Папуша? Папуша, ты живой?! Я живая! Мамуша тут.

Папуша наконец перестал стонать, попытался привстать и ответил уверенно, но тихо, глядя прямо в разные по цвету глаза своей дочуши:

– Жив, жив я, Бусля. Убереги нас всех Хранитель.

Бусля прижалась всем трепещущим существом к папуше, обвила вкруг него лапки, что-то закричала в грязный и изорванный кафтан и навзрыд заплакала.

Внутри пивальни все стояло нетронутым. Мебель, еда, подсвечники, круглые колеса на потолке и даже занавески были целы и не выдавали никакой беды. Можно было присесть, но Хранитель не хотел покоя. Тело его ныло и ломило, было до невыносимого болезненно везде, но сильнее всего болело внутри, под одеждами и под кожей. Он не сразу заговорил с дрожащей муфлишкой и папушей, что сидел и гладил ее по спине, не находя слов для утешения.