Искушение Кассандры

Искушение Кассандры

Александр Андрюхин

Дизайнер обложки Надежда Гордеева

© Александр Андрюхин, 2019

© Надежда Гордеева, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-4496-2187-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Нельзя сказать, что Астерин ей не нравился. Он был мужчина приятный во всех отношениях. От него, как от преподавателя, таяли все девчонки первого курса: кудрявый блондин с синими глазами и короткой романтической бородкой. Он обладал грациозной осанкой и мягким баритоном, был высок, строен, опрятен; одет всегда с иголочки. Лицо открытое, светлое, взгляд проницательный, на губах вечная улыбка. На вид – не более двадцати восьми.

Но Александр Федорович замечал только ее. Когда Катя входила в кабинет, его лицо начинало светиться. Во время лекций, он не сводил с девушки глаз. Создавалась иллюзия, что препод читает только для одной студентки. Его внимание к ней было настолько явным, что становилось стыдно. В тот вечер третьего октября она с тремя девчонками и двумя юношами осталась на дополнительное занятие.

– История не развивается стихийно! – говорил он своим мягким баритоном. – В истории все последовательно и закономерно, поэтому, то, что мы имеем сегодня, совершенно естественно вытекло из вчерашнего дня.

У него была удивительная дикция. Этого она не могла не замечать, как человек, заикающийся с детства. Всю жизнь она боролась с этим ужасным недостатком и только в прошлом году перестала посещать логопеда.

– В истории все логично, – продолжал Александр Федорович, – поэтому предсказывать общественные события не представляет особых трудностей, если владеешь фактами, логикой и знанием законов развития человеческого общества. Вот из вас, к примеру, кто-нибудь пытался предсказывать события?

– Я предсказывала! – подняла руку Катя.

– И что ты предсказывала? – улыбнулся историк, и в его голосе прозвучало столько нежности, что юноши скорчили рожи, а девчонки закатили глаза.

– Смерть отца моей подруги… У меня есть подруга в Твери. Ее зовут Аленой… Она старше меня на три года.

– Минуточку! – поднял палец историк. – Потом я с удовольствием послушаю, а сейчас вы должны уяснить одну вещь: в истории все настолько закономерно, что необдуманные поступки всегда чреваты. Причем, без каких либо исключений…

После занятий историк поймал ее за руку, когда она пыталась выскользнуть в коридор за своими сокурсниками.

– Ну, – блеснул он веселыми глазами. – Продолжай! Итак, ты приехала из Твери. А в Твери у тебя осталась подруга Алена.

Последним из кабинета выходил Женя Городецкий. Прежде чем закрыть дверь, он оглянулся и расплылся в понимающей улыбке.

– Можно, Александр Федорович, я расскажу потом? – попросила Катя, томно опустив глаза.

– История не прощает, когда ее откладывают на потом. Здесь и теперь!

Он усадил ее за стол, а сам присел напротив.

– Итак, твою подругу зовут Аленой…

– Ну да, Аленой. Она была самой красивой девочкой в школе. В общем, история короткая, – начала смущенно студентка. – С Аленой мы подруги с детства. Отец у нее был строителем. В то время он работал в Ставрополе. И вот возвращаемся мы с ней вечером с дискотеки, и Аленка мне говорит: «Давай зайдем ко мне. Мама собиралась печь блины». Я согласилась. Стали мы подниматься по лестнице, и вдруг на площадке второго этажа я случайно взглянула в окно и увидела черный гроб, а в нем Аленкиного отца со свечой в руках. Я ей говорю: «Аленка, у тебя умер отец». А она мне: «Чего ты плетешь, он только вчера звонил…» Добегаем мы до четвертого этажа, звоним. Открывает ее мать, вся в слезах, и говорит: «Пришла телеграмма. Папа умер».

Катя закончила и подняла глаза на историка. Историк улыбался, хотя она рассказала чистую правду и за весь рассказ ни разу не запнулась. Это хороший признак. Ее мечта – стать телевизионной журналисткой. В тот вечер не наблюдалось никаких препятствий к осуществлению ее мечты.

– Тяжелый случай, – произнес он. – Однако твое предсказание исходит не от рассудка, а от сердца. Ты, конечно, девушка талантливая, но вдохновение у тебя слепое. Хотя все это детали! Насколько я догадываюсь, это не единственное твое пророчество?

– Не единственное, – ответила она. – Другая история длиннее.

– История не измеряется размерами. Она измеряется временем. А время сейчас располагает… – произнес он и предложил отправиться в кафе. Катя согласилась.

Нельзя сказать, будто она тяготилась тем, что за ней, семнадцатилетней девочкой, ухаживал взрослый мужчина. Катя приблизительно знала, чем это может закончиться. Но в тот вечер еще очень хотелось рассказать про собаку. И она, конечно, про нее рассказала в каком-то милом ресторанчике, не слишком шумном и не слишком людном, за бокалом шампанского и чашкой кофе. В заведении играла ненавязчивая музыка и сновали милые официантки, поднося на столик, то мороженое с орехами, то какие-то соки.

Если коротко о собаке, то случилось это тоже в Твери и тоже в Аленкиной семье за полгода до того, как умер ее отец. У них от «чумки» загибалась Стрелка. Аленка прибежала к ней и сказала, что Стрелка совсем плохая и этой ночью возможно умрет. Мать хотела усыпить ее в ветлечебнице, но Аленка не дала. Катя закрыла ладонями глаза и вдруг увидела Стрелку живой и веселой, кувыркающейся в снегу у Аленкиного подъезда. Она отняла ладони и радостно воскликнула:

– Вижу Стрелку живой и здоровой!

В этот же вечер она ушла к Аленке ночевать. Ей в Аленкиной комнате поставили раскладушку и уложили, как человека. А ночью подползла умирающая Стрелка. Больше Катя спать не могла. Она ежеминутно опускала руку в темноту, гладила дрожащую спину собаки и молила всех святых, чтобы они пожалели ни в чем неповинное животное. И вот среди ночи дверь в комнату отворилась, и в нее бесшумно вошел высокий блондин со светлым лицом и голубыми глазами. Он даже не вошел, а вплыл в их и без того тесную спальню. Его ноги едва касались пола. Точнее сказать, вообще не касались. Аленка спала. А Катя не испытала ни страха, ни удивления, ни беспокойства по поводу того, что в девичьей ни с того ни с того ни с сего появился взрослый мужчина. И вдруг гость произнес, не открывая рта: «Нагрей воду до такого состояния, что запястье руки не сможет терпеть, и окуни собаку с головой. Потом напои ее белым и теплым». Произнеся это, блондин улыбнулся белозубой улыбкой и вдруг неожиданно добавил, что они еще встретятся. После чего выплыл из комнаты тем же макаром, что и вплыл.

Катя вскочила, разбудила подругу, рассказала, что ей только что привиделось, и они бросились на кухню греть воду. Нагрев ее до температуры семьдесят градусов, девчонки окунули Стрелку с головой, а затем дали теплого молока. Наутро Стрелка ожила. К вечеру она уже самостоятельно спустилась по лестнице. А на следующий день они отправились с собакой в ветлечебницу. Ветеринары долго качали головами и чесали затылки. «А ведь точно, бактерии собачьей чумы погибают при температуре семьдесят градусов. И молоко тоже убивает бактерии».

По окончании рассказа Катя сделалась пунцовой. Она запнулась только единственный раз, и то в том месте, где описывала блондина, потому что он как две капли воды походил на Александра Федоровича. Историк смотрел на нее умными глазами и, казалось, знал о ней все, даже то, чего она сама не знала.

– Да, ты просто Кассандра, – произнес он мягко и взял ее руку.

Когда Астерин коснулся губами ее пальчиков, сердце девушки замерло. Потом Катя сама не помнила, как оказалась у него дома. Это было похоже на сон: танец под тихую музыку в ресторане, затем еще один бокал шампанского, какие-то ступени в коврах, ухмыляющийся швейцар, такси и, наконец, полутемная прихожая его квартиры.

Девушка начала приходить в себя только после того, как он опустился на колени и принялся расстегивать босоножки. Тогда-то она и предприняла робкую попытку высвободиться из его рук. Кавалер чутко уловил Катино движение и поднял голову. Глаза его были слегка затуманены. Историк нежно поцеловал ее коленку, и она проснулась окончательно.

– Что вы делаете, Александр Федорович? Прекратите! Мне уже надо домой.

– Разве у тебя есть здесь дом? – улыбнулся он.

– Мне нужно в общежитие! Его сейчас закроют.

– Его уже закрыли! – интеллигентно вздохнул он. – Оставайся у меня! Даю слово, что больше к тебе не прикоснусь.

– Нет-нет! Извините! Я не могу!

Она подцепила ногой босоножку и выбежала из уютной квартиры в темный подъезд. Девушка легко сбежала с третьего этажа и оказалась на улице. Вокруг ни души. В радиусе километра ни единого фонаря. Ну и глухомань! Теперь надо выбираться из этого района. Но как?

Нельзя сказать, что Катя была против того, чтобы мужчины целовали ей колени. Просто она к этому не готова. Ей еще так мало лет. Наконец, она об этом еще не думала. Подумает, когда сдаст сессию.

Она направилась в сторону трамвайной линии, но сбилась с пути. Прислушалась. Не слышно ни трамваев, ни машин. Кругом одни девятиэтажки с черными окнами. И больше ничего. Как здесь люди живут?

И вдруг сзади она четко уловила зловещий шорох. Девушка оглянулась и мельком увидела метнувшуюся тень. Катя испугалась и рванула вперед. Она бежала долго, спотыкаясь в темноте о какие-то кирпичи, лавочки, клумбы, детские песочницы. Она бежала и чувствовала, что кто-то невидимый бежит за ней следом и не только не отстает ни на шаг, но даже испытывает наслаждение от ее ужаса. Катя дважды падала в траву, но молниеносно вскакивала и продолжала бежать. От страха хотелось выть, но выть было бесполезно – вокруг ни души.

И вдруг она увидела свет и мотыльком полетела на него. Это горел фонарь во дворе какой-то маленькой церквушки. Девушка добежала до забора, не останавливаясь, понеслась вдоль него и, когда увидела ворота, облегченно вздохнула. Но радость была преждевременной. Ворота оказались запертыми на цепь. Не раздумывая, бедняжка перемахнула через шершавый частокол, сильно ободрав руки, и понеслась к храму. В ту же минуту она с ужасом услышала сзади деревянный скрип: преследователь тоже перелез через забор. Катя подбежала к храму, взлетела на паперть и принялась с визгом молотить по дверям, чувствуя, как это зловещее некто приближается к ней все ближе и ближе. И вдруг в ту самую секунду, когда она уже хотела оглянуться и взглянуть на преследователя, чья-то сильная рука заткнула ей рот и пригнула голову к крыльцу. Последнее, что она увидела, – это серые кирзовые ботинки со сбитыми носами и ржавыми клепками по бокам, вокруг которых были выцарапаны дурацкие лепестки ромашек…

Студентка очнулась от холода. Вокруг было темно и тихо. И по-прежнему ни души. Девушка лежала на паперти вниз лицом с задранным платьем. Рядом валялись трусики. Ноги были липкими. Катя поднялась и, прихрамывая, направилась к воротам. Она с трудом перелезла через забор, вышла на дорогу и увидела милицейский «УАЗик»…

Милиционеры все поняли без слов. Посадили ее в машину и привезли в участок. Там ей дали телефон. Катя набрала тверской номер родителей и, клацая зубами, выдавила из себя:

– М-мама! З-забери м-меня о-отсюда…

2

Десять лет спустя утром четвертого октября старший научный сотрудник художественного музея Зоя Михайлова спешила на работу. В тот день она решила явиться пораньше, чтобы завершить опись экспонатов музейного фонда. Накануне как всегда поработать не дали: сначала отвлекли телевизионщики, приехавшие снимать выставку восковых фигур, затем – директриса, приказавшая написать аннотацию к гжельскому фарфору, потом неожиданно явились работники ЖЭУ продувать батареи, и, кроме Зои Павловны, больше некому было проследить за ними в подвале.

Слесари возились с полудня до восьми вечера, при этом опустошили две бутылки портвейна и истоптали своими сапожищами все ковры хранилища, но так и не закончили. Они ушли, слегка покачиваясь, бросив в коридоре грязный чемодан с инструментами, масляный моток проволоки и разводной ключ, величиной с лом. Работники ЖЭУ обещали прийти на следующее утро и продолжить профилактическую работу по подготовке к отопительному сезону, поэтому Зоя Павловна решила завершить свою опись до начала рабочего дня, пока никого нет, пока голова свежая, никто не отвлекает и есть возможность немного сосредоточиться.

Словом, когда Зоя Павловна ступила на крыльцо музея, было без пятнадцати восемь. За это она ручается головой, потому что кинула взгляд на часы, чтобы прикинуть время для работы. Часа и пятнадцати минут вполне хватало не только на перепроверку оставшихся экспонатов, но и на то, чтобы наклеить новые ярлыки на фарфоровую посуду восемнадцатого века. Она нажала кнопку и услышала за дверьми мощный рев музейного звонка. «Это не звонок, это противотанковая сирена. Когда-нибудь у какого-нибудь сторожа случится разрыв сердца, и тогда – прощай, Родина», – подумала она и позвонила повторно.

Но сторож не спешил открывать двери. Либо у него уже случился разрыв сердца, либо ему снилось, что он – броненосец «Потемкин». Зоя Павловна снова взглянула на часы и занервничала. Она раздраженно вдавила палец в черную кнопку, и раскат получился таким тревожным, что сидящие на карнизе голуби в замешательстве взметнулись ввысь. Но и этот душераздирающий звук не вызвал в музее никакого движения. Кто сегодня дежурит? Как пить дать, Локридский. Ох, и не нравился же Зое Павловне этот проходимец Локридский!

Она забарабанила по двери кулаками, и дверь открылась сама собой. «Да здесь не заперто?» – удивилась Михайлова и переступила порог. В вестибюле было пусто, но стоял какой-то неприятный, тревожащий душу запах. «Эх, и задам же я сейчас Локридскому», – подумала она, завернув в сторожевую каптерку.

Телевизор в каптерке работал, но сторожа не было. Значит, куда-то отлучился. Сигнализация была включена. На «Рубине» горели все лампочки. Светилась даже ячейка входной двери, которая по идее должна мигать. Зоя Павловна пожала плечами, выключила телевизор и вернулась к дверям. К датчику входной двери был приляпан пластилином магнит. «Так-так, – покачала головой Михайлова. – Дверь разблокирована, сторожа нет. Заходи, кому не лень и бери, чего хочешь! Ай, да Локридский, ай, да сукин сын…»

Зоя Павловна накинула на дверь крючок, вернулась в каптерку и позвонила в отдел вневедомственной охраны.

– Снимите с пульта музей! – сказала она.

– Снимаем! – ответили на пульте.

Научная сотрудница отключила охранный прибор «Рубин» и направилась к себе в кабинет. По пути предстояла одна неприятная процедура – прохождение через зал с восковыми фигурами. Зоя Павловна не из трусливой категории женщин, однако от этих фигур ей было не по себе. Именно от этих, питерских, а не от других. На ее счету музей четыре раза предоставлял площади различным историческим выставкам с восковыми персонажами, и к ним она всегда относилась спокойно, но эта экспозиция вызывала у нее отвратительные чувства. Здесь были цари, их жены, дети, а также известные государственные деятели. Больше всего Зоя Павловна боялась Ивана Грозного. Глаза у него были совершенно белыми от бешенства, а жилистые паукообразные руки настолько правдоподобными, что казалось – того и гляди схватят за юбку. Сталин также не располагал к эстетствующему умилению. Он смотрел живыми, черными глазами – жестко и недобро, хотя и мимо. Но чем больше в него вглядываешься, тем сильнее создавалось ощущение, что сейчас он выйдет из оцепенения и повернет на тебя свои блестящие зрачки. Берия из-под шляпы и тонких очков смотрел так, что невольно холодело под ложечкой. Даже Николай Первый таил в себе что-то необъяснимо зловещее. Вот кто из экспозиции совсем не вызывал страха, так это Петр Первый. В его облике не было ничего безумного, хотя глаза тоже были на выкате, но смотрели они куда-то очень далеко, Бог знает в какие запредельные дали.

Зоя Павловна не без трепета шагнула в темный зал с восковыми фигурами и, покосившись на Ивана Грозного, прибавила шаг. Пока она шла, старалась не смотреть на восковых царей и государственных деятелей с хитрыми прищурами и жуткими руками, но спиной настолько ощущала их присутствие, что последние метры пришлось бежать галопом.

Когда Михайлова вылетела в коридор и захлопнула за собой дверь, то почувствовала, что этот тревожащий душу запах усилился. В темной глубине коридора, где вчера сантехники бросили свои инструменты, лежало что-то черное и объемное. «Никак батареи?» – мелькнула первая мысль. Только с каждым шагом Зоя Павловна чувствовала, что у стены рядом с инструментами лежит не что-то, а некто. «Никак восковая фигура?» – была вторая.

Но когда Михайлова подошла поближе, то взвизгнула так, что заложило собственные уши. Это был сторож Локридский. Он лежал лицом вниз в какой-то ужасной, неестественной позе. Одна рука упиралась в стену, другая закрывала пробитую голову, из которой расползлась по полу его черная кровь. Именно от крови и исходил этот леденящий затылок запах…

Зоя Павловна, визжа и прикрывая ладонями виски, понеслась обратно: сначала по коридору, затем через зал с восковыми фигурами, стараясь на них не смотреть. Но, когда краем глаза зацепила Ивана Грозного, то завопила с новой силой. Он смотрел в ее глаза и зловредно улыбался. Михайлова выбежала в вестибюль и вдруг с ужасом услышала сзади скрип чьих-то сапог.

Женщина рывком сорвала крючок, пнула ногой дверь и пулей вылетела на улицу. Только пробежав полквартала в сторону сельскохозяйственной академии, она позволила себе оглянуться. На крыльце музея было по-прежнему пусто, но дверь едва заметно колыхалась, будто ее подергивали изнутри. В тот же миг ей показалось, что стекла двери потемнели.

«Там кто-то ходит!» – мелькнуло в голове, и ноги непроизвольно заплелись. Как на грех на улице ни души. По утрам в этом месте всегда мели дворники, но сегодня их не было. Не было никого и на ступенях сельскохозяйственной академии. А обычно на них всегда покуривали студенты. «Ах да, ведь еще нет восьми…»

Она застучала каблуками по ступеням академии, заметив, что двери учебного заведения открыты настежь. Ей навстречу вышел сонный милиционер с дымящейся сигаретой в зубах.

– Звоните скорее в милицию! У нас сторожа убили! – закричала беглянка, трясясь и оглядываясь на здание музея.

Милиционер вытаращил глаза и застыл точно греческое изваяние, не понимая ни слова из того, что ему прокричали. Наконец, некое подобие мысли мелькнуло в его сонных глазах.

– Где убили? В выставочном зале? – спросил он.

– Да-да, в музее! – закивала Зоя Павловна, указывая рукой на здание, из которого только что дала деру.

Милиционер пульнул сигарету мимо урны и, резко развернувшись, нырнул в вестибюль академии.

3

Двадцатишестилетний следователь прокуратуры Тарас Карасев сидел в своем крохотном кабинете, заваленном полуистлевшей документацией, и скучно зевал. Когда неделю назад он вселился в эту каморку, то железно решил, что первым делом выбросит отсюда все эти пыльные, желтые папки, сломанные стулья и четыре печатные машинки «Башкирия». Заглянув в сейф и обнаружив в нем три десятка пустых бутылок, следователь подумал, что их тоже следует выбросить на помойку и лучше всего – вместе с сейфом. Он намеревался это сделать в конце недели, но ближе к пятнице понял, что даже если ему и разрешат капитально обосноваться в этой мышиной норе, положения это не спасет. Нужно не мусор выметать отсюда, а самому выметаться из этого волжского захолустья, и куда-нибудь подальше, скажем, – в Москву.

Карасев пять лет назад окончил юридический факультет местного университета. Окончил с отличием, а что толку? Ну, следователь он сейчас по особо важным делам, и что? Где эти особо важные дела? Где коррумпированная мафия, где вооруженные банды, где изощренные убийства с целью политического шантажа, запугивания и перехвата финансовых потоков, где, наконец, неслыханные по своим размерам и дерзости ограбления и похищения людей? В этом городишке не то, что банкира, ни одного депутата не грохнули. Да, и кому нужны эти провинциальные депутаты? За что их грохать? За принципиальную позицию? Но у них нет никаких позиций. Есть только мечты. Точнее, одна мечта на всех – найти хорошую должность в Москве.

Хотя полгода назад одному депутату Законодательного собрания засветили кулаком под глаз. Причем, в его же собственном подъезде. Разумеется, случайно, по-пьяни. Это потом уже совершенный инцидент законодатель попытался представить как политическую акцию. Но достаточно было взглянуть на физиономию местного «засветителя» (то бишь, преступника), что бы сообразить, что подобный порыв снизошел на него исключительно с бодуна, а вовсе не из каких-то патриотических побуждений.

Здесь все преступления с бодуна. Кражи, разбои, насилия, убийства – все с легкой руки зеленого змия. Для этого Тарас пять лет штудировал криминалистику, чтобы разбираться с подробностями того, как слесарь дядя Гриша тюкнул топориком лавочницу тетю Клаву за то, что та не дала на опохмел? Или как какой-нибудь чувачок Колёк уделал трубой какого-нибудь Санька, за то, что тот не дал закурить? Разве не труба? В этом гнусном городишке все ничтожно и карикатурно, даже преступления.

Сделав такой вывод и решив хлебнуть кофейку, Тарас отправился с чайником в туалет, но внезапно раздался телефонный звонок. Звонил Леонид Григорьевич, прокурор.

– Карасев, ты хотел заняться расследованием запутанного дела? Езжай немедленно в художественный музей, там убили сторожа.

– Сторожа? – удивился Карасев. – Кому он понадобился?

– Вот и выясни, кому. Узнай, может, пропали какие-нибудь ценные экспонаты. Ну, и так далее… Не мне тебя учить.

Шеф положил трубку, а Карасев грустно покачал головой. «Ну, начальник лопухнулся. Неужели в местном музее еще имеются экспонаты, из-за которых возможны убийства? Мужик, ты сам-то понял, что сказал?», – мысленно воскликнул Тарас и поставил чайник обратно в шкаф. После чего поморщился, предчувствуя, что в каптерке у сторожа отыщет минимум четыре бутылки какой-нибудь политуры с отпечатками пальцев его же соседа по дому и максимум два селедочных скелета на промасленной газете. «М-да. Жизнь не радует разнообразием», – со вздохом подумал сыщик и спустился к дежурным.

– Машина свободная?

– Свободная-то она свободная, да бензина нет, – зевнув, ответил дежурный офицер. – А тебе куда?

– До музея.

– Так здесь два шага пешком. Туда, кстати, уже выехал милицейский наряд и эксперты. Если не хочешь идти, подожди. Через час освободится прокурорская тачка.

– Ну нет! Пока я буду ждать, менты затопчут все следы.

Карасев отправился пешком, с досадой отметив, что в этом чертовом Ульяновске даже выехать на место преступления проблема. Вот уж воистину классическая дыра.

Через пятнадцать минут он уже был на месте. У ворот музея стояло целых два «УАЗика» – из УВД и из центральной экспертизы. Только представитель прокуратуры явился пешком. Стыдоба! В вестибюле столпились смущенные сотрудники музея.

– Кто первый обнаружил труп? – сходу спросил Карасев.

– Я! – ответила женщина лет пятидесяти, сверкнув серебряными очками. Она была бледной и напуганной, однако держалась с благородным достоинством.

– Представьтесь, пожалуйста.

– Старший научный сотрудник Зоя Павловна Михайлова.

– Спасибо. А кто последний видел сторожа? – строго сдвинул брови Карасев, переводя взгляд на остальных, столпившихся за ее спиной.

Все стали растерянно переглядываться, тыкать друг в друга пальцами, отпираться, и в конечном итоге выяснилось, что последним убитого сторожа также видела Зоя Павловна Михайлова.

– Так-так, – подозрительно сощурился Карасев, – значит вы вчера ушли домой позже всех, а сегодня явились на работу всех раньше? Так?

– Выходит, что так, – растерянно пробормотала Михайлова. – Но я вчера задержалась из-за слесарей. Мы ушли вместе.

– Пардон! Как вместе? – вмешалась директриса, стройная шатенка лет сорока. – А кто же сдавал музей на пульт?

– Вообще-то… я сдавала, – растерялась Зоя Павловна. – Я имела в виду, что со слесарями мы вместе вышли из хранилища и дошли до вестибюля…

– Так и говорите, – подняла палец директриса, – что именно вы ушли из музея последней, и не надо, пожалуйста, валить на слесарей.

Зоя Павловна сделалась пунцовой.

– Что вы этим хотите сказать, Алла Григорьевна? Что это я убила сторожа?

– Я хочу сказать, Зоя Павловна, что нужно говорить как есть, а не запутывать следствие на предварительном этапе, – нахмурилась директриса.

Глава музея перевела преданный взор на Карасева, а тот, внимательно выслушав перепалку, вдруг спросил у Михайловой:

– Вы всегда уходите с работы позже всех, а приходите всех раньше?

– Нет, не всегда, – замялась Михайлова. – Я ухожу как все. Просто так получилось, единственный раз… Извините…

Ее глаза растерянно забегали, а у директрисы глаза сделались стеклянными. Она побагровела и опять открыла рот, чтобы вставить еще что-нибудь разоблачительное, но Карасев не дал: