Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры

Сквозь заросли лишайника я увидел приближение неких живых существ – они возникли из-за скал в центре долины легко и стремительно, как прыгающие насекомые. Существа передвигались длинными, летящими шагами, одновременно легкими и резкими.

Существ было пять. Их, несомненно, привлекло падение «Селенита», и они явились посмотреть. В считаные мгновения они подошли к кораблю и застыли перед ним с той же непринужденной легкостью, которой отличались все их движения.

Что это за существа на самом деле, я не знаю; однако за неимением иных аналогий я уподобил бы их насекомым. Выпрямившись во весь рост, они возвышались на добрые семь футов. Их глаза, фасетчатые опалы на конце изогнутых выдвижных стебельков, оказались вровень с иллюминатором. Невероятно тонкие конечности, жердеобразные тела, похожие на палочников, были покрыты серо-зелеными чешуйками. Их треугольные головы были окаймлены огромными перфорированными мембранами и снабжены ртами со жвалами, которые, казалось, непрерывно ухмылялись.

Думаю, они увидели меня этими своими странными глазами, лишенными всякого выражения, ибо они подступили ближе и прислонились к самому иллюминатору – я мог бы коснуться их рукой, будь иллюминатор открыт. Может, и они тоже были изумлены: тонкие стебельки, на которых сидели их глаза, будто удлинились; существа как-то странно замахали чешуйчатыми руками, задвигали жвалами, будто бы переговариваясь друг с другом. Через некоторое время они ушли и стремительно исчезли за близким горизонтом.

После этого я как можно тщательней осмотрел «Селенит», оценивая ущерб. Я думаю, внешний корпус смялся, а местами даже оплавился: надев скафандр и подойдя к внешнему люку, чтобы попробовать выйти на поверхность планеты, я обнаружил, что не в силах его открыть. Таким образом, оказалось, что я не могу покинуть корабль: у меня нет инструмента, которым можно было бы прорезать прочный металл или разбить толстые неохрустальные иллюминаторы. Итак, я заточен в «Селените», точно в тюрьме; и тюрьма эта со временем сделается моей могилой.

Позднее. Я больше не буду пытаться ставить даты в этих записях. В нынешних обстоятельствах невозможно даже приблизительно определить текущее земное время. Все хронометры встали, их механизмы безнадежно испортились при падении корабля. День на этой планетке длится, по всей видимости, никак не более часа или двух; ночи так же коротки. Стоило мне закончить предыдущую запись, тьма накрыла долину, точно взмах черного крыла, и с тех пор успело миновать столько этих мимолетных дней и ночей, что я сбился со счета. Мое собственное ощущение времени спутывается все сильнее. Теперь, когда я немного свыкся со своим положением, короткие дни тянутся невыразимо скучно.

Существа, которых я называю палочниками, вернулись к «Селениту». Они приходят каждый день и приводят с собой десятки и сотни других. Похоже, они в какой-то степени соответствуют человечеству: доминирующая форма жизни на этой крохотной планетке. В основном они чужды и непостижимы; однако же некоторые их поступки имеют отдаленное сходство с человеческими и предполагают наличие сходных побуждений и инстинктов.

Очевидно, что им интересно. Они огромными толпами собираются вокруг «Селенита», разглядывая его своими глазами на стебельках, ощупывая корпус и иллюминаторы своими хлипкими конечностями. Кажется, они пытаются наладить со мной нечто вроде контакта. Я не уверен, что они издают звуки: корпус корабля звуконепроницаем; но я уверен, что эти неуклюжие жесты, похожие на сигналы семафора, которые они повторяют в определенном порядке напротив иллюминатора всякий раз, как видят меня, имеют вполне конкретный, осознанный смысл.

Кроме того, в их поведении мне мерещится подлинное благоговение, подобное тому, с каким дикари встречали бы таинственного посланца небес. Каждый день, собираясь у корабля, они приносят странные губчатые плоды и пористые растения, которые оставляют на земле как жертвоприношения. Судя по их жестам, они, кажется, умоляют меня принять их дары.

Как ни странно, за ночь эти плоды и овощи в самом деле исчезают. Их пожирают огромные светящиеся летучие создания с прозрачными крыльями, судя по их поведению – сугубо ночные. Однако, несомненно, палочники полагают, будто их приношения принимаю я, непонятный зазвездный бог.

Как же все это странно, нереально, эфемерно… Утратив нормальную гравитацию, я ощущаю себя призраком; и мне кажется, будто я обитаю в призрачном мире. Мои мысли, мои воспоминания, мое отчаянье – все это не более чем дымка, реющая на грани забвения. И тем не менее – о фантастическая насмешка судьбы! – мне поклоняются, точно богу!

Бесчисленное множество дней миновало с тех пор, как я сделал последнюю запись в этом журнале. На астероиде происходит смена времен года: дни делаются короче, ночи длиннее; долина становится по-зимнему голой. Хрупкие, плоские лианы на скалах увядают; высокие кусты, смахивающие на лишайники, окрасились в угрюмые осенние цвета, темно-багряный и блекло-фиолетовый. Солнце проплывает над зубчатым горизонтом по низкой, пологой дуге, и его шар стал совсем маленьким и тусклым, словно уходит куда-то вдаль, в черную пропасть меж звезд.

Обитатели астероида появляются реже, их теперь меньше, и их жертвенные дары скудны и немногочисленны. Они больше не приносят плодов, похожих на губки, – лишь бледные пористые грибы, которые, похоже, растут в пещерах.

Передвигаются они медленно, как если бы зимний холод мало-помалу сковывал их. Вчера трое, возложив свои дары, упали наземь и остались лежать у корабля. Они больше не двигаются, и я почти уверен, что они мертвы. Светящиеся ночные создания больше не прилетают, и жертвоприношения остались лежать нетронутыми рядом с принесшими их.

Сегодня до меня дошел весь ужас моего положения. Палочники больше не приходят. Я думаю, все они умерли – эфемерные обитатели этой крохотной планеты, что несет меня с собой в некий арктический ад Солнечной системы. Несомненно, их жизненный цикл привязан к лету – к тому периоду, когда астероид находится в перигелии.

В темном воздухе собрались прозрачные облака, и на землю падает мелкая снежная пыль. Навалилась немыслимая безысходность – тоска и одиночество, описать которые я не в силах. Система отопления «Селенита» все еще в полном порядке, так что холоду до меня не добраться. Но дух мой окутан черным инеем космического пространства. Даже странно – пока эти разумные насекомые приходили ко мне каждый день, я все же не чувствовал себя настолько заброшенным и одиноким. А теперь, когда они больше не приходят, меня как будто охватывает кромешный ужас одиночества, ледяной страх полного отчуждения в жизни и в смерти. Не могу больше писать, разум и сердце отказываются мне служить.

И все-таки, похоже, я еще жив – жив после целой вечности тьмы и безумия на борту корабля, смерти и зимы за его пределами. Все это время я ничего не писал; сам не знаю, какие смутные побуждения заставили меня вновь вернуться к этой привычке, столь иррациональной и бесполезной.

Я думаю, что это солнце, которое все выше и дольше встает над мертвым ландшафтом, призвало меня назад из бездн отчаяния. Снег на скалах растаял, повсюду текут ручейки и стоят лужи; а из песчаной почвы пробиваются всходы неведомых растений. Они крепнут и набухают прямо на глазах. Сам я вне пределов надежды, вне жизни, в некоем странном вакууме; но я наблюдаю за этими переменами, как пленник, приговоренный к казни, наблюдает из своей тюрьмы за приходом весны. Они будят во мне чувства, от которых у меня даже названия не осталось.

Мои запасы еды почти на исходе, а запас сжатого воздуха и того меньше. Я боюсь рассчитывать, на сколько еще его хватит. Я уже пытался разбить неохрустальные иллюминаторы тяжелым разводным ключом вместо молотка. Но удары бессильны, как касание перышка, – очевидно, отчасти потому, что сам я ничего не вешу. В любом случае, по всей вероятности, воздух снаружи слишком разрежен, чтобы человек мог им дышать.

Возле корабля снова появились разумные палочники. Судя по тому, что они меньше ростом, ярче окрашены и отдельные конечности у них недоразвиты, все они представляют собой новое поколение. Никто из моих бывших визитеров не пережил зиму; однако новые палочники, похоже, взирают на «Селенит» и меня с тем же любопытством и благоговением, что и старшее поколение. Они тоже начали приносить мне в дар невесомые на вид плоды и усеивают землю перед иллюминатором полупрозрачными цветами… Интересно, как они размножаются и как передают знания от одного поколения другому…

Плоские, лишайникоподобные лианы оплетают скалы, ползут по корпусу «Селенита». Молодые палочники каждый день собираются, чтобы поклониться мне, – они делают эти загадочные жесты, которых я так и не понял, и стремительно кружатся вокруг корабля, исполняя нечто вроде священной пляски… Я, потерянный и обреченный, сделался богом для двух поколений! Несомненно, они станут поклоняться мне и тогда, когда я буду мертв. Кажется, воздух уже заканчивается – сегодня голова у меня кружится сильнее обычного и как-то странно сдавливает горло и грудь…

Возможно, у меня легкий бред, и мне уже мерещится всякое; но я только что обратил внимание на странный феномен, которого прежде не замечал. Не знаю, что это такое. Тонкий столп тумана, движущийся и извивающийся, точно змея, отливающий опаловыми цветами, которые то и дело меняются, появился между скал и приближается к кораблю. Он похож на живое существо – существо, сотканное из пара, – и почему-то выглядит ядовитым и враждебным. Он скользит вперед, вздымаясь над толпой палочников, которые все простерлись ниц, словно бы в ужасе. Теперь я вижу его отчетливей: он полупрозрачный, среди его изменчивых оттенков виднеется паутина серых нитей; и он выбросил вперед длинное колеблющееся щупальце.

Это какая-то редкая форма жизни, неизвестная земной науке; не могу даже предположить, какова его природа и свойства. Быть может, она единственная в своем роде на всем астероиде. Несомненно, она только что обнаружила присутствие «Селенита» и явилась сюда из любопытства, как и палочники.

Щупальце коснулось корпуса – оно дотянулось до неохрустального иллюминатора, возле которого я стою и пишу эти строки. Серые нити внутри щупальца вдруг словно бы вспыхнули огнем. Боже мой! Оно… оно проникло внутрь…

Мандрагоры

Колдун Жиль Гренье, прибывший с женой Сабиной в низинную Аверуань из мест неведомых или, по крайней мере, неудостоверенных, место для хижины выбрал тщательно.

Выстроил он ее возле болот, откуда из великого леса обмелевшие воды реки Исуаль вытекали в забитые камышом протоки и заросшие осокой пруды, покрытые пеной, словно ведьминым маслом. Хижина стояла среди ивняка и ольхи на пригорке; между ней и болотом на суглинистом низком лугу колосились приземистые толстые стебли и кудрявые листья мандрагоры – в таком изобилии и таких размеров, какие не встречались нигде во всей провинции, где колдовство всегда было в почете. Мясистые раздвоенные корни этого растения – которые некоторым кажутся похожими на людей – применялись Жилем и Сабиной для варки любовных зелий. Эти зелья, приготовленные с великим тщанием и искусством, вскоре прославились среди деревенских жителей, и даже представители благородных сословий не чурались тайно посетить ради них хижину колдуна. Люди говорили, что зелья способны разжечь огонь в самой холодной груди и растопить броню самой суровой добродетели. Как следствие, спрос на столь действенный целебный настой был весьма высок.

Муж с женой продавали также другие снадобья и травки для гаданий и ворожбы; вдобавок считалось, что Жиль умеет толковать звездные знамения. Весьма странно, что в пятнадцатом веке, когда колдовство повсеместно порицалось, репутацию Жиля с женой никак нельзя было назвать дурной или сомнительной. Их ни разу не обвинили в колдовстве, а поскольку сваренное ими зелье поспособствовало заключению немалого количества законных браков, местное духовенство смотрело сквозь пальцы на множество недозволенных связей, имевших своим источником все ту же субстанцию.

Были и те, кто поначалу поглядывал на Жиля косо, кто шептался, что он-де прибыл из Блуа, где все, носившие фамилию Гренье, издавна считались оборотнями. Их смущала чрезмерная волосатость колдуна, чьи руки поросли черной шерстью, а борода доходила до самых глаз. Подобные обвинения, однако, были ни на чем не основаны, ибо иных признаков ликантропии Жиль не выказывал. И со временем по причинам, указанным выше, наветы клеветников забылись, уступив место всеобщему уважению.

Впрочем, даже покровители странной пары знали о них немного, ибо Жиль с Сабиной проявляли сдержанность, присущую тем, кто имеет дело с чарами и тайными знаниями. Сабина, миловидная женщина с серо-голубыми глазами и соломенными волосами, ничуть не походила на ведьму и была гораздо моложе Жиля, на чьей иссиня-черной шевелюре и бороде время уже оставило белые отметины. Те, кто посещал хижину колдуна, болтали, что нередко слышали из уст Сабины громкую брань, обращенную к мужу, однако люди скоро обратили это в шутку, приговаривая, что неплохо бы тем, кто варит любовное зелье, почаще самим к нему прибегать. Помимо этих слухов и сплетен, сказать о странной паре было нечего. Какими бы ни были их супружеские разногласия – мелкими или серьезными, – популярности волшебных снадобий это не уменьшало.

Поэтому никого особенно не удивило, когда спустя пять лет после прихода колдуна с женой в Аверуань соседи и алчущие любовного зелья посетители заметили, что Жиль живет один. В ответ на расспросы он отвечал, что жена навещает родственников в далекой провинции. Этому объяснению поверили без лишних слов, и никому не пришло в голову задуматься, почему никто не видел отъезда Сабины.

В середине осени Жиль туманно намекнул интересующимся, что жена не вернется до весны. Зима в тот год выдалась ранней и задержалась надолго, заметя снегами лес и возвышенности, а болота сковав тяжелой ледяной броней. То была зима, полная лишений и испытаний. Когда запоздалая весна распустила серебристые почки на ивах и покрыла хризолитовой листвой кусты бузины, никто не сообразил расспросить Жиля о возвращении Сабины. А когда пурпурные колокольчики мандрагоры сменились оранжевыми яблочками, Сабинино отсутствие начали воспринимать как должное.

Жиль, чья жизнь тихо текла среди книг, котлов и трав для магических зелий, был этому только рад. Он не верил, что Сабина вернется, и резоны у него были самые рациональные. Ибо однажды осенним вечером в пылу ссоры Жиль убил жену, перерезав ее нежное бледное горло ножом, который сумел вырвать из ее занесенной руки. Затем колдун похоронил жену при свете полной луны в низине, под зарослями мандрагоры, тщательно расправив листья, чтобы никому не пришло в голову, будто кто-то их потревожил, разве что выкопал пару корешков.

После того как в низине растаяли глубокие снега, Жиль и сам не мог бы с уверенностью указать точное место погребения. Впрочем, когда мандрагора пошла в рост, он заметил, что в одном месте она растет особенно буйно, и решил, что именно там покоится Сабина. Часто приходя туда, колдун иронически усмехался, и мысль о могильной пище, что придает темным глянцевым листьям такую пышность, доставляла ему скорее удовольствие, чем беспокойство. Вероятно, склонность к иронии подобного рода и заставила его выбрать местом погребения плантацию мандрагоры.

Жиль Гренье ничуть не жалел об убийстве Сабины. С первых дней их семейная жизнь не ладилась; в самых пустяковых перебранках эта женщина проявляла себя истинной мегерой. Жиль не любил чертовку; ему, с его сумрачным нравом, было куда вольготнее жить одному, чем выслушивать язвительные речи и беречь смуглое лицо и седеющую бороду от ее острых коготков.

С приходом весны, как и надеялся колдун, спрос на любовное зелье у соседских парней и девушек возрос. Приходили к нему и кавалеры, задумавшие сокрушить упрямую добродетель, и жены, желавшие вернуть загулявших мужей или самим завести шашни с мужчиной помоложе. Вскоре колдуну понадобилось пополнить запасы мандрагорового снадобья, и однажды под полной майской луной он отправился на болото накопать свежих корней.

Мрачно усмехаясь в бороду, Жиль склонился над пышными, побледневшими в лунном свете листьями и особой лопаткой из бедренной ведьминской кости принялся аккуратно выкорчевывать стержневые корни, напоминавшие гомункулов.

И хотя Жилю было не впервой разглядывать странные человекоподобные корни мандрагоры, первый же извлеченный из земли экземпляр удивил колдуна. Был этот образчик на диво крупным, неестественно-белым и при ближайшем рассмотрении поразительно походил на женское тело, раздваиваясь посередине и образуя женские ноги, каждая из которых даже заканчивалась пятью пальцами! Рук, впрочем, у фигурки не было, а грудь завершалась пучком овальных листьев.

Удивление Жиля, когда он вытащил корень из земли, а тот стал корчиться и извиваться у него в руках, не поддавалось описанию. Колдун отбросил находку от себя, и крошечные ножки затрепетали на траве. Поразмыслив, Жиль, однако, воспринял этакую невидаль как знак сатанинской благосклонности и принялся копать дальше. Каково же было его удивление, когда второй корень по форме в точности повторял первый! Следующая полудюжина представляла собой все то же миниатюрное подражание женскому телу от груди и до пят; суеверное благоговение и изумление, которое испытал колдун, не помешали ему заметить определенное сходство корней с фигурой Сабины.

Это открытие потрясло Жиля, ибо происходящее находилось за гранью его понимания. Чудо, божественное или дьявольское, начинало обретать зловещие и необъяснимые черты. Как если бы убитая им женщина вернулась или из корней мандрагоры сотворила свое нечестивое подобие.

Когда колдун взялся за следующее растение, руки его тряслись, и ему не удалось отделить раздвоенный корень целиком, а лишь острым костяным лезвием отрезать часть.

Жиль посмотрел на отрубленную крохотную лодыжку и вдруг услышал нестерпимо пронзительный Сабинин вопль, исполненный боли и гнева, но негромкий, словно издалека. Вопль смолк и больше не повторялся. Жиль вне себя от ужаса таращился на лезвие лопаты, на котором обнаружилось темно-красное пятно. Дрожа, он вытащил из земли поврежденный корень: тот сочился алой жидкостью.

Поначалу, одолеваемый ужасом и смутным чувством вины, колдун решил зарыть всю эту груду бледных корней, имевших столь жуткое и непристойное сходство с мертвой колдуньей. Он спрячет их подальше от собственного взора и взоров остальных, чтобы никто не заподозрил его в убийстве.

Спустя некоторое время, однако, колдун успокоился. Ему пришло в голову, что посторонние, даже увидев эти корни, сочтут их причудой природы, а вовсе не доказательством его преступления, ибо кто, кроме него, мог поручиться, что корень напоминает тело Сабины?

К тому же, рассудил колдун, корни эти наверняка обладают особой силой, и, возможно, из них выйдет непревзойденно крепкое зелье. Окончательно пересилив страх и отвращение, колдун наполнил ивовую корзину трепещущими фигурами с лиственными головками. Затем вернулся в хижину, видя в причудливом явлении лишь возможную выгоду и окончательно забыв о его зловещей природе, над которой на его месте задумался бы любой.

Черствого и упрямого колдуна не смутило обильное количество крови, которое выделилось из корней, когда он готовил их перед варкой. А богомерзкое яростное шипение, обильную пену и кипение дьявольского бульона Жиль приписал их силе. Он даже осмелился выбрать самый фигуристый корень и повесил его на стену рядом с другими корнями и травами, надеясь в будущем обращаться к нему за предсказаниями, как заведено у колдунов.

Новое зелье хорошо продавалось, и Жиль не стеснялся нахваливать покупателям его исключительную силу, способную пробудить страсть даже в мраморной груди и воспламенить мертвых.

В старой аверуанской легенде, которую я излагаю, говорится, что нечестивый и дерзкий колдун, не боявшийся ни Бога, ни дьявола, ни злобной ведьмы, осмелился накопать еще много белых, напоминавших женскую фигурку корней, что обращали пронзительные жалобные вопли к убывающей луне и извивались в его грубых руках, словно живые. И все до единого представляли собой миниатюрные копии мертвой Сабины от груди до пят. Говорят, Жиль наварил из них зелий впрок.

Впрочем, эти последние порции зелья ему не удалось сбыть с рук; и только малая часть первых была продана, ибо действие зелья оказалось поистине разрушительным. Всякого, кто выпивал его, – как мужчин, так и женщин – охватывало не могучее желание, а темная ярость, прискорбное сатанинское безумие, побуждавшее жестоко увечить и даже лишать жизни тех, чьей любви они добивались.

Зелье побуждало мужей набрасываться на жен, а девушек на юношей с ядовитыми речами и зверскими побоями. Один юный кавалер, придя на свидание, был встречен разъяренной женщиной, которая ногтями разодрала ему лицо в клочья. Брошенная любовница, задумавшая вернуть своего рыцаря, была жестоко убита тем, кто, пусть и был ей неверен, всегда отличался редкой кротостью.

Скандал, вызванный этими неприятными происшествиями, разгорелся такой, будто случилось нашествие демонов. Поначалу решили, что обезумевшие мужчины и женщины одержимы дьяволом. Когда стало известно, что все они употребляли любовное зелье, вину возложили на Жиля Гренье, которого церковный и светский суды обвинили теперь в колдовстве.

Стражники, что явились в хижину среди старого ивняка, узрели, как колдун что-то шепчет над котлом, где что-то клубилось и булькало, точно бурливый Флегетон. Они застали Жиля врасплох. Он не стал сопротивляться, однако удивился, узнав о печальных последствиях, к которым привело употребление зелья; обвинений в колдовстве колдун не подтвердил и не опроверг.

Уже приготовившись вместе с Жилем Гренье выйти из хижины, стражники услышали тонкий и резкий голосок, доносившийся из угла хижины, где колдун вывешивал на просушку связки сухих трав и прочие магические ингредиенты. Звук исходил от странного полузасушенного корешка, напоминавшего женскую фигурку от груди до пят и наполовину почерневшего от дыма, который валил из котла. Одному из стражников показалось, что он узнал голос Сабины. Стражники клялись, что голос промолвил: «Копайте на лугу, в самой гуще мандрагор».

Стражников до смерти перепугали как жуткий голос, так и сам корешок непристойной формы; все это они сочли происками Сатаны. Кроме того, они сомневались, разумно ли прислушаться к словам дьявольского оракула? Жиль, допрошенный с пристрастием, отказался давать объяснения; впрочем, его смятенный вид в конце концов заставил стражников обследовать лужайку под хижиной, где росли мандрагоры.

Вскопав землю при свете факела, они обнаружили множество заколдованных корешков, а под ними – разлагающийся женский труп, в котором еще можно было опознать Сабину. Провели расследование, и Жиля Гренье обвинили не только в колдовстве, но и в убийстве; его мигом признали виновным в обоих преступлениях, хотя он до последнего клялся, что не замышлял против жены дурного, а вынужден был защищаться от ее свирепой ярости. Жиля Гренье повесили вместе с другими убийцами, а тело сожгли на костре.

Аверуанский зверь

1. Свидетельство брата Жерома

Меня, скромного писца и смиренного монаха бенедиктинского аббатства Перигон, настоятель Теофиль попросил записать историю странного зла, что свирепствует до сих пор и до сих пор не побеждено. И пока я пишу, зло, возможно, снова готовится выйти из укрытия и явить себя миру.

Мы, монахи аббатства Перигон, и те, кто слыхал об этом зле, едины во мнении, что его появление совпало с первым восходом алой кометы, которая все еще видна по ночам над безлунными холмами, как летучее гибельное пламя. Подобно растрепанным, развевающимся под ветром Геенны кудрям Сатаны, что спешит в этот мир, в начале лета комета взошла в созвездии Дракона; и ныне следует за Скорпионом в направлении лесов на западе. Некоторые утверждают, будто зло сошло с кометы, что без крыльев летит к земле сквозь звезды. И то сказать, до лета 1369-го, когда на небе появился этот алый губительный бич, ни о чем подобном в Аверуани слыхом не слыхивали.

Сдается мне, что зверь – порождение седьмого ада, мерзость, происходящая из кипящей пламенной жижи; ибо он не похож ни на земных зверей, ни на создания воздуха и воды. И комета вполне может быть огненной его колесницей.

Именно мне, за мои грехи и пороки, суждено было первым узреть зверя. Воистину, это было предостережение о путях, ведущих к погибели, ибо в тот день я нарушил правило святого Бенедикта не принимать пищу во время однодневных трудов за пределами монастыря. Передав послание Теофиля славному аббату Святой Зиновии, я решил задержаться, хотя должен был вернуться до вечерни. И помимо еды, вкусил я с добрыми монахами выдержанного белого вина Зиновии. Так стоит ли удивляться, что, совершив подобные непотребства, я встретил в лесах за аббатством это безымянное порождение ночных ужасов?