Тарикат

Я открыл глаза от прикосновения чьей-то мягкой и теплой руки к моей щеке.

Лучащийся заботой взор Амины нашел мои глаза:

– Трапеза готова, мой господин.

– БисмиЛлях! Да благословит Аллах пищу сию! – прочел я положенный дуа.

Стол был уставлен изысканными кушаньями, ранее мною не виданными. Грозди зеленых и синих ягод свисали из круглого блюда на высокой ножке. Круглые оранжевые плоды излучали приторный аромат, когда девушки очищали их от кожуры. Тонко нарезанные головки козьего сыра в сочетании с орехами и тягучей сладкой жидкостью, которую девушки назвали медом, были просто изумительны. Виноградное вино прекрасно дополняло трапезу, расслабляя тело и веселя душу.

Поблагодарив Аллаха за пищу, я откинулся на подушки – сытый и довольный. Девушки вдруг разом уставились на меня, затем переглянулись и Айна, сладко потянувшись, поднялась и по-кошачьи, качая бедрами, неспешно направилась к центру шатра. Одновременно с этим раздались звенящие звуки рика, который вдруг оказался в руках Амины. Девушка стала ритмично стучать в бубен. Тело Айны живо откликнулось на мелодию, и девушка начала танец.

Грациозные плавные движения ее гибкого тела, едва прикрытого полупрозрачной шалью, вызывали во мне доселе незнакомые чувства. Меня резко бросило в жар, сердце забилось чаще, а внизу живота возникло напряжение. Ритм бубна постепенно ускорялся и тело Айны, казалось, связанное с инструментом незримыми узами, тут же подстраивалось. Игриво двинув обнаженным плечом, Айна бросила на меня взгляд. Мне почудилось, будто из-под ее длинных густых ресниц вырвалась молния и поразила меня в самое сердце. Кровь сильнее прилила к голове и низу живота, щеки полыхали, дыхание сперло. Я привстал с подушек и уставился на девушку немигающим взором, боясь пропустить хоть малейшее движение, ловя каждый ее вздох и взгляд. Рик выбивал уже какой-то безумный ритм, Айна кружилась подобно пустынному вихрю – лишь мелькали всполохи ее темных волос и розовой шали.

В следующий миг этот ураган налетел на меня и уронил на подушки. Айна прижалась ко мне своим гибким горячим телом и стала осыпать мое лицо и шею поцелуями. Вдруг девушка отстранилась, сползла с меня и пристроилась справа, лукаво улыбнувшись. Что-то коснулось моей левой щеки. Я повернул голову и поймал взгляд Амины – холодный, величественный и манящий одновременно. Девушка приблизилась и мягко коснулась губами моего лба. В отличие от горячих дурманящих разум губ Айны, от ее поцелуя веяло свежестью и прохладой. «Лед и пламя», – мелькнула мысль, прежде чем эти божественные гурии целиком заполонили мой разум и тело, вознеся меня на вершины блаженства и неземных наслаждений.

Одному Аллаху известно, сколько дней – а может быть, лет? – провел я в райском саду, вкушая все сладости бытия, о которых только может мечтать человек. Я ощущал себя птицей в руках Господа Миров, которой не нужно заботиться ни о дне насущном, ни тем паче будущем. Телесные и душевные муки были мне неведомы в этом благословенном месте. Прошлая жизнь со всеми ее тяготами и страданиями, радостями и свершениями постепенно стала меркнуть, растворяясь подобно утреннему туману в первых лучах солнца. Я даже стал забывать себя… Единственное, что имело значение: я есть!

Провалы в памяти, когда я вдруг ловил себя на том, что не помню, как оказался в том или ином месте, либо заставал себя за действиями, которых не планировал совершать, участились. Но и они не трогали меня… Ровно до тех пор, пока однажды, пребывая в очередном забытьи, я не встретился с муаллимом. Его взгляд, как и прежде, лучился добротой и мудростью. А еще он словно прорвал плотину в моей душе и прошлое хлынуло все сметающим потоком, увлекая меня за собой.

– Уч-ч-читель… – горячие слезы потекли по щекам, – Н-но как?

– Аллах милостив, мой мальчик, – Абу Бакр отер соленую влагу с моего лица. – А ты здорово возмужал!

Я глядел на муаллима, не в силах поверить в это чудесное пришествие и даже боялся лишний раз вдохнуть – вдруг наваждение рассеется?

– У нас мало времени, Нурислам, – взгляд и тон учителя резко переменились. – Слушай внимательно и запоминай.

Никогда прежде я не видел муаллима таким – зловеще серьезным. Я кивнул, поежившись от его пронизывающего взгляда.

– Аллах по великой милости своей дал тебе вкусить райских плодов, чтобы не только разумом, но и телом ты знал, что ждет благочестивого мусульманина за порогом смерти.

– Но… разве я не…

– Не перебивай! – грозно прервал меня Абу Бакр, так что у меня волосы на затылке зашевелились. И тут же продолжил совсем спокойно. – Дарующий вскоре призовет тебя обратно в мир, чтобы продолжил ты служить Ему. И даст тебе проводника, который научит и направит, дабы не сбился ты с пути истинного и порадовал Господина нашего. Всемилостивый открыл мне его имя: Хасан ибн Аббас. Повтори, чтобы я убедился, что ты верно запомнил, – муаллим требовательно посмотрел на меня.

– Хасан ибн Аббас, – неуверенно проблеял я.

– Так ты ценишь милость Аллаха?! Четче и громче!

– Хасан ибн Аббас! – от назойливости муаллима я начал закипать.

– Еще раз!

– Хасан ибн Аббас!!! – в сердцах выпалил я, сжав кулаки и зачем-то закрыв глаза.

А когда открыл их, с удивлением обнаружил себя сидящим на ватном матрасе. Рядом валялось покрывало из верблюжьей шерсти. Я стал осматриваться в надежде понять, где же я оказался. Тщетно. Грубые стены, покрытые смесью глины с соломой, одно крохотное окно, сквозь которое пробивались солнечные лучи и плотный темно-синий полог, закрывающий вход – все это я видел впервые в жизни. Рядом с лежанкой стоял ибрик[8] и глубокая емкость для омовения, глиняная кружка и еще несколько закрытых сосудов неизвестного мне назначения.

Только я надумал подняться и выйти на улицу, как полог решительной рукой был отодвинут, и в комнату вошел мужчина. Я ахнул, признав в нем торговца с рынка, который подарил мне аба.

– Ты звал меня, Нурислам? – он оскалился словно хищник, отчего по моей спине пробежал холодок.

– Й-йя…

– Ты кричал мое имя, словно муэдзин во время намаза, – расхохотался мужчина. – Неужели не помнишь?

Образ муаллима и его требовательный голос, призывающий меня повторить имя проводника, яркой вспышкой озарили сознание.

– Так ты…

– Хасан ибн Аббас, – опередил меня торговец. – Отныне я твой наставник и покровитель, – мужчина внимательно глядел на меня немигающим взором. – Ты готов послужить Аллаху?

***

Надрывающийся голос с дребезжащими интонациями вернул меня из воспоминаний обратно в шумный, галдящий мир.

– …да ниспошлет Всевышний кару на головы узурпатора Умара и его приспешников, что отняли власть у Али – брата и вернейшего соратника Пророка, мир ему!

Я решительно пошел на голос.

На небольшом пятачке, свободном от лотков с товарами, стоял нищий в зеленой потертой риде с множеством заплаток, грязно-серой небрежно повязанной чалме, босой и скрюченный. Старец опирался на сучковатую палку, активно жестикулируя при этом свободной рукой.

– Доколе будем терпеть сие бесчестие, вопрошаю я вас?! Или нет среди вас достойных мусульман, преданных рабов Господина нашего? – продолжал выкрикивать старик, срываясь на визг.

Толпа обступила нищего плотным кольцом. Я змеей проскользнул в первый ряд и занял место напротив своей жертвы. На земле у ног старика стояла глиняная миска, куда время от времени кто-то из сочувствующих опускал несколько монет. Я кожей ощущал витавшее в воздухе напряжение – семена нищего, похоже, нашли благодатную почву. Малейшая искра и полыхнет кровавым заревом. Наставник предупреждал, что нельзя этого допустить. Ладонь непроизвольно легла на рукоять кинжала под плащом.

Нищий распалялся все больше, бешено сверкая глазами и брызжа слюной:

– …да будет Аллах свидетелем, что истину говорю я вам, братья и сестры, и за правое дело стою и стоять буду до самой смерти!

«Недолго тебе стоять, проклятый еретик», – злорадно ухмыльнулся я, шагнув в сторону нищего. Мир подернулся легкой дымкой, лишь ярко-зеленое пятно мишенью застыло перед глазами. Миг назад я стоял среди толпы, и вот я уже в шаге от цели. Старик не удостоил меня и взглядом, продолжая подстрекать народ.

– А вот и твое подношение, – я схватил нищего за плечо и воткнул джамбию аккурат между его ребер, ощутив, как клинок прошил мягкие ткани и пронзил сердце. – Гори в аду, проклятый еретик!

Прервавшись на полуслове, старик раскрыл рот, будто рыба, выброшенная на берег. Смесь ужаса и боли читалась в его взгляде. В попытке устоять нищий судорожно схватился за меня. Отстраненно и безучастно я наблюдал, как мутнеет его взор и жизнь утекает из тела.

Внезапно губы нищего расплылись в улыбке. Глаза перестали безумно вращаться и уставились на меня. Снисхождение и лукавство излучал его взгляд, а вовсе не предсмертные муки. А еще в их глубине я заметил пляшущие зеленые искорки.

– Я уже заждался тебя, Нурислам, отчего ты медлил? – тихим мягким голосом промолвил старик.

– Откуда тебе известно мое имя? – удивился я.

Старец закатил глаза, издав изумленный вздох.

– О, Всевышний, и это все, что интересует тебя здесь и сейчас, на пороге вечности?

– Ты что, совсем ума лишился? Что за ерунду ты несешь?! – я попытался оттолкнуть старика и высвободить свой плащ, который он сжимал цепкими пальцами, но хватка его была железной.

Он уставился на меня так, что душа ушла в пятки: зрачки старца полыхали изумрудным пламенем. Его жуткий нечеловеческий взгляд словно держал меня за сердце, отсчитывая каждое биение.

– Шайтан! – в ужасе воскликнул я, но не услышал звука собственного голоса.

Не в силах больше смотреть в его отвратительное лицо, я отвел глаза в сторону. Пожилой мужчина в белой риде и черной чалме наклонился поднять монету с земли – да так и замер в неудобной позе. А вот мальчуган в алом камисе тянул за плащ рядом стоящую женщину, видимо, пытаясь привлечь ее внимание – и тоже застыл, будто вкопанный. И куда ни глянь – одна и та же картина. Мир остановился в безмолвии, будто некто могущественный щелчком пальцев остановил течение времени.

Я медленно повернул голову в сторону нищего. Выражение его лица совсем не изменилось: все тот же ироничный взгляд горящих глаз и легкая улыбка на губах.

– К-т-то ты? – и снова не услышал произнесенных слов.

– И опять неверный вопрос, – губы старца оставались неподвижными, но его голос звучал в моих ушах. – Абу Бакр воспитал на редкость глупого ученика.

Я уже не удивлялся осведомленности нищего, понимая, что передо мной не человек. Аллах мой заступник, Ему вверяю жизнь свою и склоняюсь перед волей Его…

– Хм, а ты не так безнадежен, мальчик. Хоть братство и сделало из тебя слепое орудие, но им не удалось погасить пламя любви в твоем сердце. Хвала Господу Миров!

Я все еще не понимал, к чему клонит старец, поэтому просто замер в ожидании.

– Ты спрашивал, кто я? Если угодно, я тот, кто указует тарикат[9], которым тебе суждено пройти.

С этими словами нищий протянул ладонь, на которой покоилась небольшая косточка от хурмы. Сквозь ее тусклую оболочку пробивались искры, словно она светилась изнутри.

– Это аманат[10], вверенный тебе Создателем, – пояснил старец. – Ты должен хранить его пуще жизни и, когда придет время, передать мусульманину Джалаладдину. Такова воля Господина нашего.

– Но кто этот почтенный господин и где мне его искать? – спросил я, раздраженный манерой нищего говорить какими-то загадками.

– Я – лишь указующий путь, а пройти его ты должен сам. Для этого у тебя есть сердце. Всевышний дал тебе сердце: все ответы внутри, нужно только научиться его слышать.

Я осторожно, затаив дыхание, взял косточку и крепко зажал ее в кулаке, чтобы – не приведи, Аллах! – не выронить. От косточки исходило приятное обволакивающее кисть тепло.

– Вахат Макфия… – услышал я неразборчивое бормотание старика, – неисповедимы пути Твои, Мудрейший!

– Ты что-то сказал? – обратился я к нищему, который стоял с отрешенным взором, улыбаясь собственным думам.

Взгляд старика тут же стал осмысленным, он лукаво подмигнул мне и, склонившись, прошептал:

– Беги, Нурислам, беги! – и с силой толкнул меня в грудь.

Я отлетел на несколько локтей и плашмя приземлился. Резкая боль пронзила спину, перед глазами заплясали яркие всполохи.

И тут мир ожил, заполняя звенящую пустоту в моей голове. Первое, что я услышал, были изумленные возгласы, переходящие в вопли:

– О, Аллах!

– Он зарезал старика!

– Убийца!

– Хватай его!

В мгновение ока я, непонятно как, вскочил на ноги, с трудом удержав равновесие. В нескольких шагах от меня в луже крови замерло тело нищего. Рукоять кинжала, вся в кровавых отпечатках, торчала у него из груди. Но все взоры были прикованы отнюдь не к этому страшному зрелищу. Толпа глазела на меня. Их ужас, негодование, осуждение, гнев – все это кипело и переливалось через край. А несколько самых воинственных мужчин уже приближались ко мне.

Пульсация аманата в правой руке привела меня в чувство. Краем глаза я заметил брешь в толпе и молнией ринулся туда, позабыв о боли в спине. Смел прочь выскочившего наперерез мужчину, перевернул стоявший на пути лоток с финиками, и нырнул влево, огибая вереницу всадников на верблюдах.

Я бежал так быстро, что временами казалось – вот еще немного и сердце просто выскочит из груди. Тело и разум сделались одним целым, и я со скоростью мысли менял направление и обходил преграды, неосознанно выбирая самый короткий путь. В сознании пульсировала одна мысль: «Выжить!» Не ради себя, но ради великой цели, которую доверил мне Создатель.

Я увидел, что через Северные ворота в город входит караван. Затеряться среди бесчисленного множества людей и животных – было лучшим решением в этой бешеной гонке. Я сбавил темп и быстрыми шагами направился в их сторону. Каких-то пятьдесят шагов – и ловите ветер в пустыне…

Но тут что-то просвистело у меня над головой, и гибкая плеть крепко стянула грудь и плечи, остановив меня на бегу. Рывок – и я оказался на земле. «Сейчас меня до смерти иссекут плетью», – обреченно подумал я. Но это был кожаный хабил, меня просто поймали, как норовистую лошадь. И протащили по земле. Я не мог видеть, кто меня тащит, но когда попытался встать, то следующий рывок вновь повалил меня на землю.

Когда я все-таки сумел поднять голову, то увидел над собой чернобородого бедуина на вороном жеребце, который внатяжку держал этот проклятый хабил, лишая меня свободы передвижения. А другие всадники, тем временем, заезжали с боков, видимо, намереваясь зажать меня в кольцо.

«Зарба!»[11]

И тут передо мной встал образ Хасана, протягивающего мне черную горошину:

«Братство должно оставаться в тени, лучше смерть, чем разоблачение!»

Я потянулся к вороту риды, стараясь сделать это незаметно. И нащупав языком небольшое утолщение, впился в него зубами. Алмут алфори легко смялся под тканью и ядовитые крупицы просочились через редкие волокна, наполнив рот нестерпимой горечью, а сердце страхом.

К тому же, нестерпимый жар опалил ладонь, в которой я сжимал косточку хурмы.

«Передай аманат Джалаладдину», – раздались в голове слова нищего.

Раздираемый противоречиями, я лишь крепче сжал кулаки и выкрикнул в бездонное небо:

– Иду к тебе, Аллах!

Горечь распространилась на весь рот, и я судорожно глотал ее, надеясь на легкую смерть. Яд начал расползаться по телу, и я чувствовал, как немеют руки и ноги. Следом пришло удушье. Я силился вдохнуть, но комок в горле не давал мне этого сделать. Хотелось разорвать себе горло, чтобы впустить живительный воздух, но руки не слушались. Мелкая дрожь сотрясала тело, постепенно набирая силу. Глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Мир закружился и стал меркнуть, пока не погас вовсе.

Примечания

[1] Камис (араб.) – мужская рубаха.

[2] Бурнус (араб.) – плащ с капюшоном.

[3] Дуа (араб.) – мольба, прямое обращение к Аллаху. В отличие от намаза произносится в свободной форме на любом языке.

[4] Алмут алфори (араб.) – мгновенная смерть.

[5] Дар аль-мукама (араб.) – обитель вечного пребывания. Одно из названий рая в исламе.

[6] Рида (араб.) – плащ, накидка.

[7] Фадакийа (араб.) – аба, которую носил Абу Бакр ас-Сиддик – первый праведный халиф. Название, возможно, связано с местностью Фадак, которая расположена в ста пятидесяти километрах от Медины.

[8] Ибрик – кувшин для омовения.

[9] Тарикат (араб.) – дорога, путь. Так же назывались и братства суфиев (суфийские ордена).

[10] Аманат (араб.) – вверенное на хранение Аллахом или людьми.

[11] Зарба (араб.) – не очень грубое эмоциональное восклицание, аналогичное русскому «дерьмо».

Глава 3

595-й год Хиджры

Солнце поднялось уже так высоко, что барханы перестали отбрасывать тень. Скоро она начнет появляться с другой стороны камней и людей, и это будет означать, что день заканчивается. Но до этого еще очень далеко. А пока солнце палило нещадно, словно желало и вовсе сжечь маленький караван из двадцати верблюдов. Но если животные были привычны к таким условиям, то люди, сопровождавшие караван, испытывали на себе все прелести середины летнего дня в пустыне. Тень у барханов узкая и жидкая, но Азиз мечтал хоть бы и о такой, потому что уже два часа испытывал невыносимую усталость и боль в лодыжках. Еще ранним утром он знал, что сегодня они пройдут по самому тяжелому участку пути – по Черным пескам. И хотя он радовался, что до Мерва оставалось всего несколько дней, но передвижение по пескам вызывало муки, от которых конец пути казался намного дальше, почти недостижимым. Грустные мысли – они как камень: повиснут на плечах и тащи их.

Отец говорил, что они прибудут домой через пять дней. Конечно, он не впервые шагал по этому пути и знает, что говорит. Он же караван-баши и всегда все знает лучше остальных. Его младшие братья – близнецы дядя Хасан и дядя Хусан – тоже шли не в первый раз. Они не так хорошо знали дорогу и пророчили, что раньше, чем через неделю никто никуда не доберется. Но дядья были простыми погонщиками, хоть и вооруженными длинными ножами, поэтому Азиз им не верил, ведь он тоже погонщик, хоть и без оружия. А это значит, что ему и знать положено все то, что знают эти двое.

Конечно, ему всего тринадцать, и это его первый торговый поход. Но ведь он без помех добрался со всеми до Багдада, и живой-здоровый возвращался теперь домой. Если, конечно, во второй раз преодолеет эту пустыню.

Тонкие подошвы кожаных сапог полностью погружались в песок, а он так нагрелся, что казалось, будто прожигает пятки насквозь. Отец шел далеко впереди и вел первого верблюда. Оба дядьки шли в хвосте каравана, и только Азиз топал в середине, ведь ему доверили самый ценный груз – семилетнюю сестренку Айгюль. Она удобно устроилась между горбов верблюда под маленьким шатром. Для нее выбрали самое спокойное животное, и теперь этот сын Бактрии гордо переступал жилистыми ногами. На его морде застыло презрительное выражение, впрочем, как и у всех представителей его племени. Перед тем как сделать шаг, он раздвигал оба пальца на лапе и осторожно опускал ее на песок, при этом вздымая фонтанчик пыли, и Азизу очень нравилось наблюдать за спокойными движениями верблюда, ведь тот, казалось, не чувствовал ни жары, ни усталости.

Самому же Азизу чудилось, что еще немного и он просто упадет и останется лежать среди этих нескончаемых барханов. Невыносимо хотелось пить, но пить нельзя. Иначе солнце начнет выжимать из человека всю воду и тогда можно умереть. Это главное правило в пути – не пить, а только освежать рот водой из тыквы-горлянки, привязанной к поясу. Азиз отвязал горлянку и набрал в рот воды, но не удержался и проглотил ее, противную почти горячую. На зубах заскрипел вездесущий песок. Быстроглазая Айгюль тут же это заметила и крикнула матери:

– Ое, Азиз пьет воду!

– Ничего я не пью. Просто промочил рот, – запротестовал мальчик. Он перевязал головной платок так, что остались видны только глаза, закрыв нос, рот и даже брови. Дышать стало тяжело, но хотя б песок не попадал в нос и не оседал на языке. Платок обычно использовали для того, чтобы из-под тюбетейки не стекал пот и не заливал глаза, но он видел арабов-караванщиков, которые повязывались по-другому, вот как он сейчас. Через несколько шагов оказалось, что через платок почти не проникает воздух – до такой степени он засалился во время похода. Азиз раздраженно стянул платок с лица и захныкал от разочарования.

Сапарбиби-опа ехала следом за дочерью, укрытая точно таким же многоцветным шатром. Она быстро опустила на лицо волосяную сетку от пыли и выглянула наружу:

– Потерпи немного, сынок. Скоро дойдем до сардоба[1], там и напьешься, и отдохнешь. Я дам тебе яблоко.

Хорошо этим женщинам говорить. Они весь путь проделали как царицы. Азиз тоже хотел бы влезть на верблюда и немного подремать под монотонное покачивание. И съесть это обещанное яблоко в тишине и покое. Но животные тащат тяжелые тюки с товарами, и никто не позволит нагружать их еще больше.

Мальчик представил себе сумрачную прохладу сардоба, куда солнце проникает лишь через маленькое окошко в куполе. Хорошо бы там расстелить курпачу[2] и подремать часок. Но сначала нужно открыть воду, чтобы напоить верблюдов, потом в огромном казане накипятить воду для людей, и только после всего можно будет выпить чаю и перекусить лепешкой с вяленым мясом. И сразу же опять в дорогу, чтобы к вечеру дойти до караван-сарая. Нет, не дадут ему отдохнуть.

По обе стороны верблюда, на котором ехала сестренка, тоже висели тюки, но в них находились припасы для их маленького каравана и вода для омовения в бурдюках. Иногда лицо начинало щипать под платком от пота и пыли. Тогда кто-нибудь умывался из своей горлянки, а потом наполнял ее вновь. Мыть руки и лицо полагалось и во время намазов, которые в пути проводились быстро, чтобы не терять драгоценное время.

Весь захваченный горькими мыслями о судьбе младшего ребенка в семье, Азиз продолжал идти, бездумно переставляя ноги, но вдруг почувствовал, как натянулась веревка, привязанная к верблюду, и больно врезалась в ладонь.

Караван внезапно остановился, прервав размышления Азиза. Верблюды встали как вкопанные и одновременно повернули головы в одну сторону, вытянув шеи. Откуда-то раздалось громкое пение птиц и пахнуло свежестью. Издалека доносились удивленные крики караван-баши и его понукания.

– Что случилось, отец? – крикнул Азиз, стараясь перекричать птичьи крики. – Почему мы остановились? – он озирался в надежде увидеть, откуда доносится птичье пение, но увидел совсем иное.

– Буря идет! – услышал он слова отца и тут же увидел огромное желтоватое облако, закрывшее горизонт. Оно было настолько густое, что даже очертания ближайших барханов исчезли, словно те растворились или слились с небом. А издалека приближались три песчаных смерча, огромных будто джинны, черные в центре и темно-коричневые по краям.

Верблюды сорвались с места и со всей доступной им скоростью понеслись в ту самую сторону, куда секунду назад указывали их морды. Люди побежали с ними, не выпуская из рук поводья, которыми управляли животными. Но то, что может верблюд, – не всегда умеет человек. Бежать по песку было трудно. Азиз упал и его протащило еще несколько шагов.

А потом вдруг все остановилось. И когда мальчик поднялся, то увидел, что между барханами расцвел райский сад. Буквально в десяти шагах от него серо-желтый песок резко сменялся на изумрудную зелень весенней травы и начинались заросли какого-то кустарника. А за ним высились огромные чинары с такой густой листвой, что под ними было почти темно. Вот туда, в эту самую зелень, степенно теперь заходили верблюды, и первые из них уже словно утонули в бушующей листве. Птицы сновали в ветвях и пели так громко, что трудно было расслышать что-то еще. Все это было немыслимо, потому что никогда еще на этом месте не было никаких оазисов. Наоборот, это был самый мертвый участок пути, где и скорпиона-то не встретишь.

Азиз обернулся. Три смерча упорно продолжали преследовать караван, и тогда он побежал вслед за всеми в неведомый оазис, в густоту зелени, среди которой там и сям вдруг начали появляться невиданной красоты цветы. Огромные разноцветные и оживленные бесконечно снующими над ними в воздухе шмелями и пчелами.

Как только нога последнего верблюда ступила на траву, так сразу же умолк рев песчаной бури, словно кто-то опустил прозрачную завесу между пустыней и оазисом, по ту сторону которой безумствовали смерчи, крутился песок, способный иссечь тело любого живого существа. А здесь не шевелился ни один листок, ни одна травинка, лишь продолжали распевать птицы, жужжать насекомые и где-то тихо звенела вода, словно выливалась из серебряного сосуда.