Тарикат

– Нурислам, – снова говорит он, – я много думал о том, что будет с тобой после моей смерти. Ты еще ребенок, и несмотря на тяжелое детство, не знаешь, что жизнь бывает очень суровой. Дети воспринимают каждый день как вечность, а старики не успевают подняться с постели, как уже снова пора ложиться спать. Время несется вскачь все быстрее и быстрее, и поэтому ребенка можно научить многим знаниям, а старика – нет. И я передал тебе все, что смог. Остальное ты будешь находить сам, если продолжишь учиться. И не вздумаешь откладывать все на потом. Потому что потом у тебя не останется времени, чтобы выполнить волю Аллаха и отдать людям все то, что ты должен им отдать. Каждый приходит в мир со своей задачей. Садовник растит сад, караванщик путешествует. А ты пришел для того, чтобы распространить волю Аллаха и сообщить людям, что Мухаммад – пророк Его.

Я выслушиваю наставление и думаю о том, что уже не услышу ничего нового. Все это я слышал много раз. С таких наставлений начиналось каждое занятие. И слова эти казались обыденными как журчание ручья или пустынный ветер, пересыпающий песчинки. Но учитель, словно прочитав мои мысли, умолкает.

– Ты сам все это знаешь, – лишь добавляет он.

Он просит воды и, отдышавшись, снова начинает говорить:

– Я рассказывал тебе много чего. И хадисы, и притчи. Но всегда старался как можно меньше рассказывать что-то из жизни Пророка, то, что считается недозволенным. Мы дружили много лет. Вместе ходили с караванами. Делили последний кусок лепешки и последний глоток воды. Мы даже породнились. Впрочем, наша жизнь изначально почти не отличалась от жизни других людей, и только на пороге старости все поменялось.

Однажды в доме Пророка собрались его последователи. Он очень любил принимать гостей, и обычно говорил, что гость является проводником в Райские сады. Каждый мог зайти в его дом с подарками или без них, но в любом случае он встречал радушный прием и обильную трапезу. Конечно, самым интересным в этих собраниях были не жареный барашек или фаршированная тыква – все это было выше всяческих похвал – а долгие умные беседы и мудрые речи самого Пророка.

В тот вечер мы сидели во дворе на деревянном настиле, застеленном коврами с разбросанным там и сям узорчатыми подушками. Нас было немного, все были между собой знакомы, и все были последователями учения Пророка, мир ему и благословение. Происходило все это уже после вечернего намаза, поэтому было почти темно, но в дом заходить не хотелось, и мы продолжали оставаться во дворе, чтобы получить хоть немного прохлады. Хадиджа и Зейнаб постоянно приносили новые подносы с едой и ловко убирали опустевшие. Молча наполняли щербетом кувшины, подносили свежую воду для омовения рук, а потом так же молча и бесшумно исчезали. Хотя на самом деле где-то в тени чутко следили за тем, не понадобится ли что-то гостям. Кое-кто уже поднялся и прохаживался по двору, желая немного размяться. На стене дома были закреплены факелы, наполовину прикрытые металлическими колпаками с прорезанным орнаментом, через который проникал свет. Из-за чего часть двора и белая скатерть казались узорчатыми. Мы могли видеть все, что происходило в их свете, но остальное пространство казалось еще более темным. Особенно мрачными стали деревья и кусты, густо посаженные вдоль забора.

Я тоже хотел подняться, чтобы немного размять ноги, но в это время Зейнаб принесла большое блюдо с хурмой. Это были продолговатые огромные плоды ярко-оранжевого цвета. Она осторожно, стараясь никого из нас не коснуться ненароком, поставила поднос в самый центр, и тут же отошла. Я посмотрел на поднос. Игра света превратила хурму в расписные керамические сосуды, сложенные горкой, гладкие бока которых под сетью черной тени пылали с одного бока нестерпимо ярким оранжевым светом. Живым светом живого огня. Очарованный этим зрелищем, я на некоторое время выпал из общего разговора и даже перестал слышать голоса окружающих. Вид необыкновенной хурмы вызывал едва ли не трепет. И хотя я понимал, что все это лишь иллюзия, но никак не мог перестать смотреть на нее. И тут случилось что-то странное. Ягода, венчавшая аккуратную горку, вздрогнула, повернулась и скатилась вниз. А потом покатилась дальше, словно желала сбежать, но у самого края была подхвачена чьей-то рукой, с пальцев которой свисали четки. Это Пророк, хвала ему и благословение, поймал непослушную ягоду и снова водрузил ее на вершину горки. Тут видение рассеялось, и мне стало стыдно за свою чувствительность. Вместо того, чтобы слушать и внимать божественным истинам, я как сладострастный бездельник любовался формами и изгибами ягод. Может быть, если бы на месте их были танцовщицы, то такое поведение не показалось бы мне глупым. И, наверное, оно не показалось бы глупым всем остальным. И точно, что никто бы из них не спросил меня, как спросили в тот раз: «Абу Бакр, что с тобой? Ты будто грезишь наяву? Ты получил откровение?»

Я принужденно рассмеялся и ответил так же шутливо:

– Красавица хурма свела меня с ума.

– Значит, нужно ее скорее съесть, поэт, – посоветовал Пророк и потянулся к блюду.

Но тут верхняя ягода опять вздрогнула, шевельнулась и покатилась вниз. И снова Пророк подхватил ее. Поднес к глазам и застыл, как случалось с ним в минуты бесед с ангелами. Все замерли, опасаясь помешать ему даже слишком громким дыханием. Усман даже палец к губам приложил.

Ягода в руке Пророка, между тем, наливалась цветом, казалось, что она даже светится ярче, чем огонь. Но Пророк не отбросил ее и не стал дуть на пальцы. И тогда я подумал, что мне все только кажется. Я был во власти каких-то иллюзий, и даже видел, как оранжевый плод пульсирует на его ладони словно сердце, только что извлеченное из чьей-то груди.

И тогда он сказал:

– Эта хурма предназначена для мусульманина Джалаладдина, который родится на шестьсот лет позже меня. Кто из вас передаст эту ягоду хозяину?

Мы все – я, Умар, Усман, Али, Билал, мы промолчали, потому что никто из нас и придумать даже не мог, как прожить еще шестьсот лет.

И тут из темноты выступил человек. Я не мог вспомнить, был ли это кто-то из приглашенных. Кажется, я его ни разу не видел. Одежда, в которую он был одет, казалась тоже незнакомой и странной. Среди нас предпочтением пользовались белые, черные и серые одеяния, а этот был закутан в ярко зеленую абу[9] с золотой тесьмой, неуместную в это время года, под которой скрывалась ослепительно белая рубашка. Край абы покрывал голову, являя взору пряди длинных седых волос. На ногах незнакомца сияли расшитые золотом индийские моджари с загнутыми носками – такого же зеленого цвета, как и плащ. По одежде трудно было определить, из какой страны прибыл незнакомец. И его иссеченное морщинами темное лицо, и его седая борода тоже не вызывали никаких догадок.

Человек этот обратился к Пророку, не произнеся положенных формул вежливости и даже не поздоровавшись. Говорил он с сильным акцентом, происхождение которого я тоже не смог определить.

К нашему удивлению, Пророк поднялся с места и спустился с настила на землю. Он поклонился незнакомцу, прижав правую руку с плодом хурмы к груди. Словно желал, чтобы пульсация ягоды передалась его сердцу.

– Я ждал тебя. Возьми этот плод и передай его мусульманину Джалаладдину Мухаммаду Руми. Ведь его существование через шестьсот лет – подтверждение того, что ислам будет жив и тогда. Я в этом уверен, но мои последователи и ученики тоже должны знать наверняка, хотя сомнение часто посещает их головы, сбивая с пути. Потому что нет в мире человека, которого нельзя было бы переубедить оставить истину и направить по ложной дорожке.

С этими словами он передал ягоду незнакомцу. Тот почтительно принял ее и спрятал в складках одежды. А потом снова отступил в тень, которая сделалась вдруг настолько густой, что я не смог разглядеть, куда он направился или как исчез.

Учитель умолкает, но я, привыкший во всем искать тайный смысл, жду продолжения. Его рассказ не похож на хадис, а больше на сказку из тех, что рассказывают на ночь маленьким детям. Но она без конца, хотя я точно знаю, что каждая сказка должна иметь конец. Чтобы ребенок понял, о чем она и чему учит. Но Абу Бакр молчит, и тогда я спрашиваю сам:

– Муаллим, а что было дальше?

Он приоткрывает глаза:

– Ничего. Я так и не узнал, кем был тот человек и почему Пророк доверил ему это дело. Почему он не выбрал кого-то из нас? А, может быть, в том и был замысел Аллаха? Я ничего не знаю… И не знаю того человека…

Голос его прерывается. Взгляд блуждает, словно он меня не видит или не понимает, где находится. А потом совсем тихо просит позвать к нему родных, чтобы проститься.

Я поклонился и вышел из комнаты, чтобы выполнить его просьбу. И больше никогда не увидел его живым. Только на другой день, когда шел вместе с остальными за его табутом, я понял, что теперь остался совершенно один. Когда я был младше и тоже терял близких людей, меня никогда не посещало такое острое чувство тоски. Тогда все происходило словно бы не со мной, а теперь я стал старше и испытывал чувства гораздо более сильные, чем раньше. Ведь как говорил мой учитель: «Большая мудрость приносит большие страдания». Наверное, я становился мудрым. И понимал не только то, что остался без поддержки – в конце концов, у меня в руках было ремесло, и я уже мог постоять за себя – но меня исподволь начинала занимать и другая мысль: а что, если я стал преемником земной жизни муаллима и теперь должен что-то сделать. Но что? Я вновь и вновь проговаривал в голове наш последний разговор, но никак не мог ухватить истину или получить ответ. Но у меня было впереди еще много лет жизни, хотя мусульманин должен всегда помнить о смерти, но мне не хотелось пока об этом думать. «У меня впереди еще много лет жизни», – повторял я беззвучно, понимая, что ответ найдется сам, или я его найду собственными силами.

Примечания

[1] Хиджра – переселение мусульманской общины под руководством пророка Мухаммада из Мекки в Медину, произошедшее в 622-м году. От Хиджры ведется отсчет в исламском лунном календаре (лунная хиджра), а также в иранском солнечном календаре (солнечная хиджра).

[2] Табут – погребальные носилки в исламской традиции.

[3] Викала (араб.) – торговый двор, в котором размещались купцы и их товары, проводились сделки купли-продажы и прочее.

[4] Хадис (араб.) – рассказы очевидцев и современников о поступках и словах пророка Мухаммада, затрагивающие различные религиозно-правовые стороны жизни мусульман.

[5] Сулейман ибн Дауд – исламский пророк, третий еврейский царь и правитель объединённого Израильского царства в период его наивысшего расцвета. Сын пророка Давуда (Давида). Отождествляется с библейским царем Соломоном.

[6] Харам (араб.) – запретные деяния для мусульман.

[7] Сура (араб.) – части (главы), на которые делится Коран.

[8] Аят (араб.) – наименьший смысловой отрывок Корана, оканчивающийся рифмой, составная часть суры.

[9] Аба – шерстяной или из грубой ткани плащ с укороченными рукавами.

Глава 2

15-й год Хиджры

Сук аль-ислам, крупнейший рынок в Медине, был похож на огромный гудящий улей. Он начинался у дома молитвы аль-Ид и тянулся до древних могил Бану Саадат, что близ горного склона аль-Вида к северу от города. Это место, называемое Джарар Сад, Посланник, да благословит его Аллах и приветствует, повелел сделать частью рынка, значительно расширив его границы.

Обширное пространство, напрочь лишенное строений и даже навесов, было битком набито разношерстной толпой. Среди чистейших белых одеяний взрослых мужчин то тут, то там виднелись красные камисы[1] мальчишек, еще не достигших совершеннолетия. Среди головных уборов преобладали чалмы, чаще черного цвета, хотя иногда попадались и желтые. Некоторые жители Медины предпочитали бурнусы[2], чем резко отличались от асхабов – сподвижников Пророка.

Торговцы раскладывали свои товары прямо на земле. Среди продуктов особо выделялись горы фиников, мешки с пшеницей, сосуды с молоком и творогом. Чуть далее аль-баззаза предлагали одежду и ткани для различных домашних потребностей. Для лошадей и прочего домашнего скота на Сук аль-ислам был предусмотрен особый отсек, известный как Баки аль-хайл.

Торговцы Медины, когда пришел Посланник Аллаха, были худшими из людей в вопросах меры. Они часто обвешивали и обманывали покупателей, чем наживались на их нужде. Однако ниспосланный Аллахом аят «Горе обвешивающим» заставил их быть более сознательными в этом вопросе.

Пророк нередко сам появлялся на базаре, что-то покупал, общался с асхабами и возносил дуа[3], чтобы их торговля была благодатной. Наряду с этим он вместе с мухтасибами инспектировал рынок. В обязанности проверяющих входило следить, чтобы торговцы не обвешивали и не обманывали покупателей, соблюдали чистоту и не нарушали общественный порядок.

Протискиваясь в разгоряченной толпе, я бросал быстрые цепкие взгляды по сторонам и чутко вслушивался в какофонию звуков. Нищий-сектант мог объявиться где угодно, и я не имел права его упустить.

Накануне вечером Хасан ибн Аббас, мой благодетель и наставник, повелел явиться в его покои.

– Аллах милостив к тебе, Нурислам, – сказал Хасан, и его взгляд проник в самую душу. – Он дарует тебе возможность доказать свою любовь и верность Ему.

– Почту за честь отдать жизнь во имя Всеблагого, – я поклонился наставнику.

– Твоя жизнь в руках Всевышнего, – неодобрительно покачал головой Хасан. – И лишь Он в праве распоряжаться – жить его рабам или умереть.

– Склоняюсь перед волей Аллаха.

Учитель на мгновение прикрыл глаза, складки на его лбу разгладились, а тон смягчился.

– Совет старейшин братства решил, что ты готов к испытанию.

Я продолжал молча глядеть на благодетеля, стараясь сохранять хладнокровие, хотя внутри меня рождались противоречивые чувства.

– В Медине недавно объявился нищий старец. Он ходит по рынку в разгар дня и сеет смуту среди правоверных своими речами. Его грязный язык называет нашего праведного халифа Умара узурпатором, а власть его – незаконной и противной Аллаху. С каждым днем этот лживый пес собирает вокруг себя все больше народа и старейшины опасаются возможных волнений. Тебе выпала честь покарать безумца-еретика, возвысив себя перед ликом Создателя, и доказав преданность нашему священному долгу. После благополучного завершения дела ты станешь полноправным членом братства – карающим клинком Аллаха.

Я даже перестал дышать, внимая каждому слову наставника.

– Вот твое оружие, – Хасан извлек из-за пояса джамбию в ножнах из темной, местами потертой кожи и протянул кинжал мне.

Я трепетно, с большим почтением принял клинок. Рукоять из слоновой кости, потемневшая от времени, идеально легла в мою ладонь. Я медленно, с замиранием сердца, вытащил джамбию из ножен. Тусклый свет масляного светильника отразился в витиеватом волнистом узоре клинка.

«О, Владыка, да это же аль-димашик!» – словно завороженный, я не мог оторвать взгляд от причудливых линий на темной стали.

– Будь осторожен, лезвие пропитано смертельным ядом, – нарушил молчание наставник. – Достаточно одной царапины, чтобы жертва, терзаемая жуткими мучениями, скончалась в течение нескольких минут.

Мое сердце бешено заколотилось. Я знал, что аль-димашик – это легендарный клинок, изготовленный из чрезвычайно редкой стали, обладающей невероятной прочностью. Но яд – это было уже слишком. Моя готовность к испытанию слегка ослабла, так как никогда раньше я не сталкивался с таким опасным оружием. Если не буду осторожен, то могу стать жертвой своего же клинка. Но это была хорошая возможность доказать преданность вере и самому наставнику. Поэтому я лишь ответил:

– Я буду осторожен, наставник. И не дам ему одержать верх.

Насилу оторвавшись от созерцания кинжала, я аккуратно вложил клинок обратно в ножны и заткнул за пояс.

– Кара Аллаха должна настигнуть подстрекателя прилюдно, чтобы каждый убедился: Всевышний не прощает тех, кто сомневается в наследниках Его Посланника, продолжателях его великой миссии.

Я склонил голову в знак того, что всецело понял и принял наставления Хасана.

– А это, – учитель положил передо мной темный шарик размером с нут, – на случай, если тебя поймают.

Я перевел недоуменный взгляд с горошины на Хасана, ожидая пояснений.

– Мы не можем предать гласности существование и миссию нашего братства. Есть вещи, которые должны оставаться тайной для простого народа. Если поймешь, что тебе не сбежать, и секреты братства будут под угрозой – просто раскуси алмут алфори[4], и Аллах заберет тебя к себе – в Дар аль-мукама[5].

Я шумно, почти со стоном вздохнул, решив зашить пилюлю в ворот риды[6] поближе к горлу, чтобы в случае чего, было легче до нее дотянуться ртом.

– Иди, сын мой, и да пребудет с тобой милость Аллаха! – сказал наставник, давая понять, что встреча окончена.

Запахнув полог покоев Хасана, я направился в уединенную каморку, где, по обычаю, мне следовало провести сегодняшнюю ночь. И уж точно я не мог услышать слов учителя, произнесенных тихо в полном одиночестве:

– Надеюсь мы еще свидимся, мой мальчик… ИншАллах.

***

Я лежал на жестком матрасе, застеленном покрывалом из верблюжьей шерсти, и тщетно пытался заснуть. Тело и душа трепетали от волнения, которое нарастало с приближением испытания. Три долгих года я ждал этого дня. Мечтал, грезил наяву и во сне, как наставник накидывает на меня риду члена братства и вручает джамбию, изготовленную специально для меня. Я – карающий клинок Аллаха, разящее копье гнева Его, посланник смерти и ужас грешников! Аллах велик!

Тело словно горело изнутри, жажда поглощала все мысли. Я протянул руку и нащупал в темноте глиняный кувшин. Пил долго и жадно, словно измученный путник в пустыне, наконец добравшийся до оазиса. Насытившись, я откинулся на покрывало, положил руки под голову и погрузился в воспоминания.

После того как Умар ибн аль-Хаттаб совершил погребальный намаз, а тело муаллима завернули в кафан и опустили в могилу в комнате Айши рядом с усыпальницей Пророка, я почувствовал, что внутри меня что-то оборвалось.

Я бродил по улицам Медины не зная, куда идти и что делать, и чувствовал себя потерянным и одиноким.

«Почему, Аллах, ты забрал его у меня?!» – спрашивал я, поднимая глаза к небу. Но небеса молчали.

Опомнился я, слоняясь по рынку, – малолюдному в тот траурный день. Взгляд зацепился за лотки с одеждой и тканями, и я, не задумываясь, приблизился, чтобы получше рассмотреть товар. Мое внимание привлекли шерстяные аба – редкое одеяние среди асхабов. В памяти всплыл образ муаллима, облаченного в свою любимую фадакийю[7], которую праведный халиф носил постоянно, чем выделялся на фоне сподвижников Пророка и был везде узнаваем.

– Ас-саляму алейкум, юноша, – голос торговца застал меня врасплох, вырвав из цепких лап воспоминаний.

– И тебе мир, господин, – рассеянно произнес я, глядя на мужчину, который, казалось, появился из ниоткуда.

Хищные черты лица, орлиный нос, густые вздернутые брови и пронзительный взгляд глубоко посаженных темных глаз придавали ему отнюдь не торгашеский вид. Я несколько раз моргнул, чтобы удостовериться в реальности стоящего передо мной человека.

– Вижу, тебе приглянулась эта аба, – продолжал торговец с известной долей лукавства. – Шерсть лучших верблюдов Аравии, да будет мне Аллах свидетелем! Бери, не пожалеешь!

– У меня совсем нет денег, – смутился я, – простите. Я лишь вспомнил своего наставника, который носил точно такую же фадакийю…

– Погоди, неужто твой учитель – сам Абу Бакр ас-Сиддик, да будет доволен им Аллах?

Имя муаллима, произнесенное вслух, заставило меня вздрогнуть и на мгновение погрузиться в пучину скорби. Но голос торговца вновь вернул меня к реальности.

– Твой учитель был великим человеком и, я уверен, Аллах приготовил для него достойное место в раю, – совершенно другим тоном произнес мужчина, пристально глядя на меня, от чего мне вдруг стало не по себе. – Я многим обязан ему, – продолжил торговец после небольшой паузы. – И почту за честь, если ученик праведного халифа согласится принять сей скромный дар в память о своем учителе.

Мужчина протянул мне аба, которую я рассматривал минуту назад.

– Я не…

– О, Всевышний, неужели ты позволишь этому юнцу обидеть почтенного человека?! – то ли в шутку, то ли на полном серьезе воскликнул торговец. – Повернись, я помогу тебе примерить фадакийю, поглядим, как она сидит на тебе.

Не дожидаясь ответа, мужчина с силой развернул меня спиной к себе и накинул на плечи аба. Расправляя складки, он незаметно для меня коснулся пальцем какой-то точки на шее. Я почувствовал, как меня затошнило, и голова закружилась. Мир перед глазами поплыл, а затем и вовсе исчез.

***

Очнулся я от нежного прикосновения. Два огромных черных глаза взирали на меня с близкого расстояния, вызывая трепет и волнение. Смуглая кожа лица, аккуратный чуть вздернутый нос, красивой формы губы, застывшие в полуулыбке. Пышные темные локоны склонившейся надо мной девы ниспадали на мою грудь, приятно щекоча кожу. Прекрасная незнакомка ласково и неспешно гладила мои волосы, отводя непослушные пряди со лба, и смотрела на меня с таким обожанием и преданностью, что я сильно смутился и заерзал на своем ложе.

– Где й-йя? – еле слышно произнес, отводя взгляд от завораживающих очей красавицы.

Незнакомка лишь загадочно улыбнулась в ответ и неожиданно позвала:

– Амина, неси скорее розовое вино для нашего господина, он пришел в себя!

Едва различимый шорох одежд и в мое поле зрения впорхнула еще одна девица с золотой чашей в руках. В отличие от черноволосой с огненным будоражащим взглядом, Амина выглядела воплощением простоты и скромности. Темно-русые волосы, убранные в косу, открывали безупречно гладкую светлую кожу лба. Длинный ровный нос и выразительные скулы придавали облику девушки некую царственность, а спокойный открытый взгляд серых глаз вмиг смыл чувство неловкости и тревоги в моей душе.

– Твое вино, мой господин, – протянула мне кубок Амина. – Оно придаст тебе сил и прояснит разум.

– Кто вы такие и почему называете меня своим господином? – я принял кубок, однако не торопился пробовать напиток.

– Мы жены, ниспосланные Аллахом за твою праведную жизнь и служение Ему, – тем же теплым, полным нежности, тоном ответила девушка. – Я – Амина, а это…

– Айна, мой добрый господин, – перебила Амину черноокая. – Мы призваны Всевышним, чтобы услаждать твою жизнь, любить и заботиться о тебе, – горячо промолвила красавица.

– Быть верными и преданными спутницами и хранительницами очага твоего, – добавила рассудительная Амина. – Испей же вина, мой господин, чтобы узреть истинный облик этого райского места.

Второго приглашения я не ждал. Сладкие речи и неземная красота этих созданий вскружили мне голову. Опьяненный, я жадно припал к чаше и стал пить вино, надеясь погасить пожар, охвативший мое тело. Вкус вина был для меня неразличим, будто это была самая обычная вода. Однако я продолжал пить, не чувствуя насыщения и не в силах оторваться от кубка. А потом вдруг мое тело стало ватным и непослушным. Я выронил из рук чашу и завалился на спину. Что-то мягкое и теплое приняло мое обессилевшее тело. Веки мои вдруг стали невыносимо тяжелыми и закрылись сами собой. Я провалился в абсолютную черноту.

Сознание вернулось ко мне во время прогулки. В сопровождении своих прекрасных жен я шел по удивительной местности. Повсюду – куда ни глянь – изумрудная зелень причудливых растений переливалась в ласковых лучах солнца. Воздух, наполненный новыми, незнакомыми мне запахами, был удивительно свежим. Я остановился и вдохнул полной грудью, прикрыв глаза от удовольствия. «Милостивый Аллах, как же хорошо!»

Джаннат, а девушки уверяли, что мы и впрямь находимся в Райском саду, был поистине исполинских размеров. Мы часами бродили его тропами, наслаждаясь великолепием растительного мира, и ни разу не забрели в одно и то же место.

По пути мы встречали животных, в том числе и хищников, но они не обращали на нас никакого внимания, занимаясь своими делами. Птицы непрестанно заводили свои трели, и поразительно, что все это многообразие голосов выстраивалось в приятную, ласкающую слух мелодию. Воистину, все здесь устроено безупречно согласно воле Вседержителя!

Айна развлекала меня веселыми историями о жизни мнимых праведников, коих постоянно уличали в непристойностях. Мы с Аминой смеялись так, что я думал, нас хватит удар.

Напившись из ручья, мы сели передохнуть. Амина достала саламийю и, лукаво взглянув на меня, приложила к губам. Божественные звуки флейты унесли меня так далеко, что я потерял всяческую связь с этим миром. Я парил высоко в небесах, наблюдая за проплывающими мимо облаками. Воздух, плотный и мягкий, словно вата, удерживал меня словно пушинку. Легкое дуновение ветра укачивало, погружая в сон. Чарующая мелодия саламийи звучала отовсюду: я различал ее в тихом шепоте ветра, и в лучезарном смехе солнца, в притворном ворчании грома где-то далеко на горизонте, и в прохладных каплях дождя, нежданно пролившегося надо мной.