Чисто Питерская Хтонь

– Думал, как же ей повезло, никаких стремных открытий о себе. Всегда знать, что ты ведьма, с детства осваивать потихонечку, знания, которые мне потом пришлось нагонять за пару месяцев, чтобы не отстать в Академии. А потом…

Вилкой гоняя по тарелке кусок жареной картофелины, Костя так и не доносит его до рта.

***

Костик рассеян. Он выходит из общежития забыв почистить зубы и понимает это только у двери в аудиторию, приходится справляться заклинанием и это дергает нервы весь день. Он рассеян в понедельник, вторник и среду. К четвергу он точно знает, что дело в Лере, точнее, в ее отсутствии. Он заваливает лабораторную, так и не получив гирлянду, работающую без электричества и без батареек. Он пропускает пару по магическим тварям, потому что засиживается в библиотеке.

Последние сообщения от Леры были странными. Не потому, что она писала сбивчиво, мимо букв и иногда о смысле слов приходилось догадываться по контексту. Нет, такое с ней случалось частенько. Странным было то, как мало она рассказала. Мол инициация, буду в лесу, как выйду, напишу. И вот уже неделя, как от подруги нет новостей, да даже смайлик подошел бы или те дурацкие стикеры, которыми она может по-настоящему общаться, порой целыми сутками не притрагиваясь к буквам.

Костя закапывается в монографии по инициациям и уже через сутки готов писать по ним если не курсовую, то доклад как минимум. Практически во всех культурах ритуалы инициации проводили в связи с новым этапом взросления. У девушек – первая менструация и ритуал, связанный с изоляцией. Во время которой девицу в первую очередь держат подальше от матери. А старшие женщины племени посвящают в сакральные знания. Кажется, это объясняет, почему Лера не пишет и примерно обрисовывает, что с ней может происходить. Когда Костя понимает это, становится чуть спокойнее. Змеиный клубок за солнечным сплетением засыпает будто бы готовясь к зимней спячке.

«Да, Лерка наверняка вернется с новыми историями и снова будет дразниться, что знает больше меня», – кивает самому себе Костя, пообещав в выходные зайти к подруге, вдруг та вернется.

***

– И она вернулась, но другой, – Костя встает из-за стола так и недоев. Выкидывает остатки картошки на сковороду и ставит тарелку в раковину. – Какой-то… Тенью себя. Руки – будто с пираньями без магии сражалась и проиграла. Вернулась какой-то лишенной покоя, в смысле она никогда не была тихой, но тогда… На месте усидеть не могла, все дергалась, елозила, будто ей под одеждой что-то мешало. И потом…

***

Костик не выдерживает и после очередной пары буквально зажимает Леру в угол аудитории.

– Если у тебя обет молчания какой кивни, – хмуро требует, ультимативно.

– Нет никакого обета, Соболь. А вот от обеда я бы не отказалась, – даже полуулыбка, которой изгибаются губы только призрак той Лерки, что Костя знает и от голоса тихого, исчезающего снова слегка подташнивает. Особенно, когда она, сидя в самом тихом углу кафетерия, все-таки начинает рассказывать.

***

Лерка так ждет эту поездку. Казалось бы, конец октября: дожди такие, что кругом все либо грязь, либо болото, но семейные поездки на Чудское всегда особенные. Даже если приходится из-за круглосуточных ливней дома сидеть. В доме печка дровами трескает и уже уютно, даже если главная комната не прогрелась. В центре стол круглый стоит, за ним никогда много народа не помещалось, поэтому они едят, как бабушка говорит «партиями», сначала дети, потом уже взрослые. Дом такой старый, что за стенкой слышно, как в соломе мыши шуршат. И подпол уже много-много лет не открывали. Настолько давно, что дети шушукаются: там точно кого-то похоронили. Кого-то кто плохо ел и хулиганил. Лера слушает их и думает, что они большуху явно с кем-то перепутали. От страшных историй их отвлекают старыми игрушками, которые достали с чердака. Деревянные, пугающие ничуть не меньше, чем те истории, которые они только что друг другу рассказывали. Она себя такой взрослой чувствует рядом с маленькими племянниками, что не в силах усидеть подрывается на чердак. Коридор узкий, темный, холодильник в нем тихонечко дребезжит, а сразу за ним и лестница, все равно что стремянка. На чердаке одновременно пахнет влажностью, медом и чесноком, аж нос чешется, а Лера не сдерживается и чешет.

– Мама, нет, – слышит она отцовский голос, строгий как никогда.

– А ты мне поспорь еще. Тебя спрашивал кто? – слова бабушки резкие, обидные. Лера хмурится и как можно тише пытается пройти к закрытой двери, чтобы лучше слышать, что творится за ней, в небольшой комнатке, обустроенной бабушкой под кабинет. – Ты говоришь про мою дочь! – если Лера до этого просто прислушивалась, то теперь боится выдохнуть только, чтобы не пропустить ни слова.

– Мы говорим про будущую большуху и без инициации не обойтись, ты знаешь. Или сейчас, или никогда. Я следующую внучку уже могу не дождаться.

– Ты говоришь это последние десять лет, – фыркает отец.

– И следующие десять тоже скажу. И ничего. Потерпишь.

– Она еще ребенок.

– Лера, зайди, пожалуйста. – Замереть, не в силах пошевелиться, единственная реакция. Чем себя выдала? Как так? – Лера, я прошу только один раз.

Выдохнуть для храбрости, в фильмах такое видела и нажать на тугую ручку. Холодный свет в комнате со светло-голубыми стенами ослепляет, заставляет зажмуриться.

– Завтра начнется твоя инициация, – голос бабушки, тот самый, из-за которого приказы выполняются бесприкословно.

– Эм, – ничего умнее Лера придумать не может.

Бабушка смотрит прямо на нее, в отличие от отца, который отводит взгляд. Лера знает эту позу, эти напряженные плечи. Он сдерживается, хотя очень злится. А сдерживается, потому что поделать ничего не может. Против слова большухи не попрешь. И бабушка хочет, чтобы я…могла так же? Ну, не сразу. Когда-то. Когда придет время.

– Мне нужно будет что-то сделать?

– Тебе надо будет что-то сделать.

Лерку аж передергивает от этого тона. Холодного, строгого, совершенно не похожего на ее бульбуль. – Скажу завтра, когда будем на месте. Сегодня с семьей пообщайся, завтра некогда будет.

Отец резко выдыхает и вырывается из комнаты словно из клетки. Доски стонут под его шагами, недовольные, что с ними так грубо.

– Но, буль…

Строгий взгляд блеклых от возраста глаз обрывает ласковое обращение.

– Резиновые сапоги надень, в лес пойдем. Все, иди.

Лера будто не может не послушаться, разворачивается и на автопилоте даже подходит к двери, пока мысль не мелькает и не делает ее свободнее:

– А это надолго? В Академии важная лабораторная в понедельник.

– За три дня еще никто не справлялся.

Обескураженная Лерка выходит из кабинета и осторожно закрывает дверь. Неизвестность пробирается под кожу муравьями, что бегут строем. Только обычно они бегут за едой, а здесь без цели бродят туда-сюда, только нервируют. Хочется почесать то тут, то там. Но Лера знает, если начнет – не остановится. Поэтому сжимает кулаки и начинает осторожно спускаться, так чтоб шею не сломать.

***

Путь от проселочной дороги до пропажи и без того едва заметной тропки занимает два часа. Два часа накапливающейся тяжести в руках и ногах. Два часа бегающих по спине муравьишек тревоги.

Сначала они идут по обыкновенной проселочной дороге. Не асфальтовой, просто утрамбованный песок, который вовсю размывает дождем, поэтому лужи напоминают маленькие озера, а по обе стороны кустарники, да низенькие молодые березки. В шесть утра и намека на рассвет нет, и холодно, но Лера изо всех сил отгоняет надежду и уговаривает себя, что теплее вряд ли будет. Разве, что, когда они доберутся до «места».

Восходом даже и не пахнет, поэтому несмотря на окаменевшие мышцы ей приходится идти с вытянутой рукой. В пальцах зажат светящийся дар. Лера говорит бабушке, что фонарик в руке удобнее держать, но та только грозит пальцем, а потом и мобильный забирает, отчего тревожные муравьи под ее кожей устраивают конкурс чечетки.

Все, что прямо сейчас хочет Лера – только лечь и поесть. Ну и снять натирающие резиновые сапоги не по размеру. Сейчас из-за усталости они кажутся неподъемными. Влажный мох под ногами пружинит и в любой момент может подло подставить, приходится усиленно держать равновесие, что тоже утомило изрядно.

Нет-нет да возникает мысль, а точно ли мне это нужно. Но Лера приподнимает луч света, тот упирается в несгибаемую бабушкину спину, и упрямство берет верх. Раз уж бабушка в свои семьдесят может взять такой темп и не ныть, то и Лерка сможет. А как иначе.

Последние минут двадцать Лера держится на силе фантазии. Фантазии о том, каким будет лицо Кости, когда она вернется в Академию после инициации. Инициации, которая делает ее наследницей. Наследницей всего того, что Костю так интересует. Они узнают все, что скрывают за тяжелыми кожаными обложками рукописей. Костя узнает, Лера лучше изучит содержимое сундуков с артефактами. Там наверняка есть что-то очень старое и взрывоопасное. Иначе зачем над ними так трястись.

За этими мыслями Лера не замечает, как небо над ней потихонечку начинает сереть, что только добавляет зловещей атмосферы окружающему их лесу. Сосны высокие, как только порыв ветра появляется их стволы, опасно гнутся, звук напоминает треск чуть влажных дров в печке. Лера могла бы успокоиться только от этого напоминания о доме, но бабушка останавливается, убирая светящийся дар в карман.

– Мы на месте.

Лера открывает рот спросить, а что за место, но уже через секунду закрывает. Хижина, к которой ее привела бабушка – почти ушла под землю. Мох, покрывающий все вокруг, скрыл и крышу, так что та похожа, скорее на холм. «На курган», – с трудом припоминает Лерка странное слово. Им на экскурсии в Старую Ладогу рассказывали, сама экскурсия Лере не очень понравилась, там скорее Костя был в восторге, все маме фотографировал старые стены, восстановленные лестницы и даже кузницу.

А про это Лера запомнила. Запомнила, что под такими курганами лежат уважаемые вожди и воины, вместе со своими сокровищами, одеждами, оружием. В горле сухо, и она пытается сглотнуть, но не получается, все равно что листы наждачки друг об друга тереть и ждать, когда же они будут скользить словно шелк.

Без лишних слов бабушка кивает, мол следуй за мной. Только приблизившись, Лера замечает небольшую дверь, в которую можно разве что вползти на четвереньках. Дверь, отчасти покрытую мхом, приходится чуть ли не выкапывать из земли, чтобы получилось открыть. Внутри вопреки ожиданиям сухо, но на этом, пожалуй, все. Беглый взгляд не замечает ни печки, ни электричества. А судя по всему, ей придется провести здесь некоторое время. Зависит от задания, понимает Лера и это пугает до замирающего в панике сердца, до комка в горле, который мешает дышать.

Вне зависимости от того, что сейчас скажет бабушка, она не будет готова. Остается только надеяться, что она сообразит, как поступить. «Что бы там ни было – я справлюсь» – решает Лера, ведь бабушка каждому, кто готов слушать говорит: Лера особенная, талантливая, такой большухи у чухонцев еще не было. Бабушка ее любит, не желает зла.

Оттого, наверное, сказанное в следующую секунду выбивает и без того ненадежную почву из-под ног:

– Раздевайся.

***

Негнущимися от напряжения и холода пальцами Лера снимает последнее – тканевый браслет дружбы с дурацким бубенчиком, пластмассовой дугой радуги и магнитом, что они купили когда-то с Костей, и стоит, дрожит от ледяных капель, прорезающих кожу и мышцы до костей. Трясется, но не прикрывается. Только глазами сверкает недобро на каждое бабушкино движение. Та времени зря не теряет, притащив из хижины дрова, разжигает их коротким заклинанием. Тренога для котла устанавливается по мановению пальца.

– Волосы в косу собери, – бросает вскользь, даже не смотрит на Леру толком.

Той хочется послать бабушку куда подальше, схватить одежду и вернуться домой, в Питер, в Академию, к Косте и плевать, что лабораторная, к которой она не готова, они справятся. Но Лера остается стоять. Кое-как, оставляя петухи, заплетает косу и фиксирует ее еще не успевшим промокнуть браслетом дружбы.

Когда она подходит к котлу вода уже кипяток, в который летят травки, корешки, да еще что-то сушеное. Так, сразу не определить, вот если бы понюхать.

Голос бабушки, повторяющий слова на языке предков, вибрирует и воздух вокруг них поддается, принимает эту вибрацию, щекочет кожу. Лера ежится и все-таки обнимает себя за плечи, чтобы хоть как-то успокоить чертовых муравьев. Вокруг будто бы становится темнее, хотя это невозможно. Солнце вставало, когда они шли сюда. Лере это все ой как не нравится, но язык к небу прилип, она даже прохрипеть не может простое «прекрати» или «остановись». А хочется, ведь все, что сейчас происходит не похоже на те добрые, светлые, теплые ритуалы, к которым Лера привыкла с детства. Аж подташнивает, как при отравлении.

– На, выпей, – бабушка подносит к ее губам черпак с чем-то коричневым, с чем-то пышущим жаром настолько, что Лере кажется, если она прикоснется к этому – расплавится. – Ну же, дуреха!

И пихает черпак все ближе, он, минуя губы, в зубы толкается, так что кипяток льется по подбородку. Но к удивлению Леры, не обжигает. И тогда она сдается, пьет мерзкое, почему-то склизко-сладковатое. Но и этого бабушке мало, она зачерпывает еще и еще, пока в котелке не остается варева, а Лера без сил не опускается прямо там, где стояла. Голой задницей опускается на мокрый, холодный мох.

Ей бы спросить, что дальше. Ей бы узнать, что сделать, чтобы большуха отпустила к маме. Но напрячь связки даже для слабенького стона – лениво. Лениво даже сидеть, вдруг понимает Лера и ложится вроде бы осторожно, а как будто падает. И летит, и лежит одновременно. И в огне, и в снегу, и в воде, такой теплой никогда в Финском заливе, не бывает.

Ветки деревьев над ней превращаются в корни, уползающие в небо. Складывающиеся в лица одновременно старые и молодые. Они грозно смотрят на нее. Они смеются и шевелят губами, но Лера слышит только шум волн. И как только понимает, что это плеск прибоя, она видит его, звуковой волной, пробивающей серые небеса навылет. Небо обрывками на ветру бьется, словно флаги, а из пробоины выглядывает что-то темное. Без лица, без глаз, без рта. Но смотрит. Этот взгляд врывается в Леру грубо, раздирая на части. Она кричит, но ни звука не срывается с губ, которые остаются закрытыми.

Она бы заплакала от боли, но ничего не чувствует, хотя понимает, что должна. Вот ведь ее рука лежит в паре метров от тела, как часть какой-то куклы Барби. Ей даже не надо поворачивать голову, чтобы знать – нога валяется еще дальше. Не приходится смотреть, потому что кожа на щиколотке передает сигналы в мозг о том, как цепкие пальцы обхватывают щиколотку и бабушка тащит к котлу ногу и швыряет ее в кипяток. А в котле плоть пульсирует, увеличиваясь и уменьшаясь в размерах. Следом летит рука и еще одна нога. Лера не хочет на это смотреть. Ее глаза закрыты, понимает, и тут же видит прекрасное лицо женщины, складывающееся из белых и красных пятен у нее под веками.

– Теперь ты видела нас, – голос звучит прямо в висках, губы лица не шевелятся.

Лера хочет обратиться к богине, знает ее имя, хочет попросить освобождения, но все имена из головы повылетали. Зато заревом полыхает знание, что без имени просить или требовать у богов ничего нельзя.

– Не бойся. Твое время быть здесь не пришло. Столько всего еще предстоит сделать, – голос обещает сладкое. Обещает свободу от жара и холода, от назойливо лезущих в глаза и уши пауков и червяков. И муравьи, муравьи, что Лера обычно только чувствовала, вылезают, прогрызая кожу, оставляя миллионы ранок по всему телу.

Но она их не видит, видит только покрасневшее от натуги бабушкино лицо. Та пыхтит и тащит ее куда-то. В котел, понимает Лера. Как-то отрешенно, равнодушно замечая, что нос бабушки сейчас выглядит крючковатым, щеки впалыми, а глаза – в них будто бы нет белков.

Только внутри котла Лера наконец-то засыпает.

***

Она приходит в себя на середине движения, будто бы задумалась и пролистала несколько страниц в книге, не уловив сути. Будто бы просто взглядом строчки погладила и отпустила. Вокруг тихо и стены, освещенные очень слабо всего несколькими свечами. Над одной она сидит, склонившись в три погибели, настолько давно, что шея и спина онемели. Шевелиться больно, но она продолжает. Берет из самого обычного, чуть ржавого по краям таза, едва барахтающуюся рыбину. Одной рукой держит крепко, возможно, даже слишком. Другой – точным продольным движением от хвоста к голове снимает с прохладного тельца чешую. Откуда-то знает, надо успеть до того, как рыбина умрет. Но и торопиться нельзя – серебряные чешуйки и так разлетаются по всей землянке, а ей потом ползай, собирай, не дай боги хоть одну упустить.

Как только рыбина перестает трепыхаться, даже если девка не успела снять всю чешую, рыбу нужно выкинуть на улицу, чтобы воронье склевало все без остатка. А она не приступает к следующей, нет. Все чешуйки в мешочек собирает и, вооружившись иглой с заговоренной нитью, нанизывает каждую и узелком закрепляет. Осторожно проткнуть, по нитке до конца протянуть, узелком закрепить. Взять новую, проткнуть, протянуть, закрепить. Новую взять…

Она не должна есть, пока из рядов чешуек не получится сделать рубаху. Она пьет, только когда дождевая вода набирается в кружку, а спит, только когда невозможно держать веки открытыми, а тело вертикально. И продравши глаза снова приступает к своему незамысловатому действу.

Руки у девки изранены острыми краями чешуи, исколоты предательски соскакивающим кончиком иглы, порезаны ножом. Слезы боли и бессилия текут по бледным щекам, но она продолжает, сама не знает сколько дней.

Знает, что должна закончить, чтобы уйти от сюда. Чтобы вернуться. Но куда? К кому?

***

В кафетерии полным-полно студентов, даже преподавателей, а от Леркиного рассказа все они будто тише становятся. Общаться продолжают, смеяться, даже ругаться, но будто бы на телевизоре звук подкрутили до едва слышного минимума.

Само время будто замирает и Костя забывает, что у них еще зелья после перерыва, который закончился час назад, а значит, на пару уже можно не торопиться, все равно нагоняй будет.

Леркины беспокойные пальцы, мнут, рвут и ломают, так что к концу рассказа на столешнице возвышается неплохая такая горка из обломков зубочисток и обрывков салфеток. Костя накрывает ее пальцы своими, чтобы угомонить, но этого недостаточно. Он решается заговорить. Так проще не обращать внимания на время-тянучку и звуки вокруг сквозь вату. Так проще игнорировать мысли, что штрафом за прогул пары, скорее всего, будет какая-нибудь зубодробительная тема для эссе на теоретической части экзамена. Говорит, чтобы уровнять эти весы откровенности, которые со стороны подруги вот-вот кафельную плитку зала пробьют.

– Не представляю, как ты решилась на это.

– У вас в университетском городке таким не занимаются да? – криво усмехнувшись, подруга вилкой подцепляет последний кусочек огурца из тарелки, в рот не тянет, просто играется, гоняя его словно хоккеист шайбу.

– Там-то, конечно, нет, но… – Костя запнулся, допил черный, явно перезаваренный чай и поморщившись, то ли от горечи, оставшейся на языке, то ли от воспоминаний, продолжил: – Не помню кому пришло в голову. В общем, после восьмого класса мы с одноклассниками упросили родителей устроить нам поездку к хакасским шаманам. Я тогда подумал. Что среди предков были хакасы, почему нет. Родители были не против. Все воспринимали поездку, как своеобразный аттракцион, Диснейленд с местным колоритом. Что могло пойти не так?

Костя раз другой проводит ладонью по ежику волос на затылке. Пытается не уйти далеко в воспоминания, сконцентрироваться на здесь и сейчас, хотя пульсом в ушах уже стучит шаманский бубен.

Леркины серые глаза, грозовые тучи, сканируют в попытке понять, куда ведет эта история, раньше бы подогнала тысячу раз, чтобы к делу переходил. А теперь сидит и ждет. Или чувствует, что с мыслями надо собраться? Косте остается только догадываться.

– Долго ехали, там какие-то проблемы с дорогой были… Неважно. В общем, добрались, а шаман умер. И никто не предупредил за всей беготней, чтоб мы хотя бы не… Да и деньги за развлечение неохота возвращать. Ну местные посовещались и решили, что вместо обычной программы покажут нам уникальное действие. Призыв нового шамана называется…

– Ой, – выдыхает Лерка и головой качает.

– Провели в юрту. Окурили чем-то, огонь мигает, бубен ритмом в транс вводит.

– И ты призвался.

– Призвался. Отозвались мои хакасские корни во всю глубину.

– Но ты не шаман. Ты в Академии учишься, – Лера пытается в голове уместить, но не получается.

Все понятно, думает Костя. Она ведь знает, что если шаман был призван, то он инициацию проходит и все пути назад нет. Ты либо полезен сообществу, либо откатываешься к неосознанным настройкам, безумным дурачком сидишь и слюну пускаешь.

– Я не потерял разум, как это описывают в книгах. Уж не знаю почему.

– Может потому что ты любишь все контролировать? – робко улыбается подруга. Костя только жмет плечами, мол никогда не узнаем. – Что с тобой было?

– Я потерял зрение. Как в фильмах, знаешь, глаза пеленой заволокло, словно свет вырубило. Кричал. Паниковал. Слышалось всякое. Мозг придумывал, пытаясь заполнить привычную картину. Неважно. Я толком и не помню. Не видел девять дней. Родители в шоке. Шаманское племя вокруг меня носится, мол дурак, что ты здесь застрял, дальше иди…

– В мир мертвых, – выдыхает Лера.

– Думаю так везде, в любых инициациях: нужно умереть и воскреснуть. А я застрял, цепляясь за реальность.

– Такой рациональный.

– Такой.

– А потом зрение вернулось, – подгоняет Лера и Костя улыбнулся бы, но разговор не делает легче, только дополнительный вес с каждым словом на плечи наваливается.

– Вернулось, – короткий, четкий кивок, – ни о каком шаманизме к тому моменту я уже и слышать не хотел. Да и сейчас, если честно… – Костя передергивает плечами.

– Потому и уехал сюда, чтоб подальше, – понимающе кивает Лера.

– Ну, когда приглашение прислали, расстояние было скорее плюсом.

Подруга кивает задумчиво и начинает посуду в стопку собирать. Видно, что порывается, хочет что-то спросить, но берет паузу, медлит. «Тоже не похоже на Леру», понимает Костя.

– Ты никогда не думал… – Лера кусает губу, сдирает взъерошенную сухую кожу, пока кровь не пойдет и только тогда продолжает. – Не думал, что зря отказался?

Первая мысль: какая же она все-таки бестактная. Возмущение вскипает кофейной жижей в турке, моментально попадая на конфорку и тут же оседает на дно. Да, кажется, Костя понимает, почему подруга задает этот вопрос. Кажется, этот вопрос совсем не про него даже. Так, Лера пытается понять не пожалеет ли она, что согласилась. И ответа на такую дилемму у Кости точно нет. Да и какая теперь разница. Сделано. Пути назад нет.

***

Костя трясет головой, пытаясь выскрести себя из воспоминаний. «Не думал, что зря отказался?» – голос Леры той, надломленной и собранной обратно по частям назойливым комаром продолжает звучать. «Однажды», – решает Костя. Под бездонными взглядами сотен фей, проигрывая из-за недостатка силы.

– Ну уж нет. Никакого путешествия в ад туда и обратно, не в мою смену, – напоминает себе Костя. Передергивает от холодных мурашек, пробегающих по хребту, от одного воспоминания о той непроглядной темноты, через которую нужно было пройти. Костя вздыхает спокойнее, в очередной раз решив, что все делает правильно и, не обращая внимание на возмущенное урчание, берет Кота на руки и уносит в гостиную.

***

Звонок в дверь вырывает Леру из монотонного собирания амулетов на удачу. Леска натянувшись лопается, полоснув по пальцу резкой болью. Лера хмурится и чертыхнувшись тянет палец в рот. Во-первых, больно, а во-вторых, вообще-то, она никого не ждет. Спустив ноги со стула, на котором сидела по-турецки, она нашаривает купленные еще до отъезда, стоптанные на пятках тапки и шаркая совершенно по-стариковски идет открывать дверь. Ладно, вряд ли открывать. Хотя бы просто проверить, где и что случилось. «Думала, звонок не работает», – мелькает в голове, когда она смотрит в глазок. На просторной лестничной площадке под прицелом глазка стоит бабулечка. Из тех, что выглядят как божий одуванчик, но никогда не узнаешь, какие дьявольские пляски у них на уме, пока рот не раскроют. А вот когда начнут говорить, тогда зачастую пиши «пропало» такие пляски демонов под седовласой крышечкой, что любой средневековый крестьянин позавидует воображению.

– Есть кто дома? – вопреки ожиданиям голос крепкий, хоть и звучит надтреснуто. Лера уверена, что вопрос этот и соседи услышали и, возможно, бабушка в другом конце квартиры.

– Кто спрашивает? – Лера не утруждает себя усилием звучать гостеприимно. Не с нежданными гостями. Не после того, что было утром.