Непотопляемый. Рассказы

– Здравствуйте! Из какого вы города?

Сообщив, что из Москвы, я было продолжила беседу на своем родном языке, но оказалось, что эта приветственная фраза заключала в себе все познания немца в русском. Тогда мы перешли на английский, и Харольд – так его звали – рассказал, что кружка эта – коллекционная, начала 20 века. Подарок покойной жены. Мужики в париках – никто иные, как композиторы Моцарт, Вагнер, Бах и Штраус. Кружку он всегда берет с собой в бар или ресторан, потому что пиво в ней вкуснее. У Харольда была очень приятная улыбка. Встреть его Ольга лет хотя бы 30 назад, мечта о симпатичном немце была бы вполне реализована.

И тогда я спросила, в какой части Берлина жил Харольд во времена существования стены…

Помните, как называется первая глава булгаковского романа «Мастер и Маргарита»? «Никогда не разговаривайте с неизвестными». Одно время я размышляла, почему Булгаков назвал ее именно так, и нашла самую широкую трактовку: потому что любой неизвестный может сыграть для вас роль Воланда, если вы закостенели в своих взглядах на жизнь. Если хотите сохранить свой душный мирок в неизменности, не разговаривайте с неизвестными. С людьми иной национальности и вероисповедания. С людьми, чей жизненный опыт в корне отличается от вашего. С теми, кто думает не так, как вы. Потому что по закону жизненной диффузии после такой беседы вы уже не будете прежним никогда.

«Как же это я и не заметил, что он успел сплести целый рассказ?.. – подумал Бездомный в изумлении. – Ведь вот уже и вечер! А может быть, это и не он рассказывал, а просто я заснул и мне приснилось?»

Поверьте, в тот вечер я побывала в шкуре поэта Ивана Бездомного. Когда принесли счет, Ольгины наручные часы Swarovski показывали без четверти одиннадцать. Мы провели в компании Харольда около четырех часов. Я бродила по улицам Восточного Берлина, где вьющиеся трамвайные пути внезапно обрывала стена-гильотина. Где люди устанавливали вблизи ограждения стремянки и взбирались на них, чтобы помахать родственникам из западной части города. Жена Харольда, школьная учительница Ирма, однажды чуть не уронила их маленького сына, пытаясь поднять его как можно выше над головой, чтобы показать своей сестре. Где соседи Харольда втайне рыли подкоп, совсем как герой Стивена Кинга в «Побеге из Шоушенка», чтобы одной особенно темной и безрадостной ночью нырнуть в него всей семьей.

– Это просто трэш, – сказала Ольга по дороге в отель. – Ты не могла бы посылать правильные запросы в космос? И не общаться с людьми на мрачные темы? Я не усну теперь.

Конечно же, она уснула. А вот я сомкнула глаза только под утро, убивая мухобойкой жужжащие в голове мысли.

И проснулась тоже раньше Ольги, хотя был уже почти полдень. Впервые за все эти дни в Берлине в прорезь небесных ставень робко сунулось солнце. Ёжась в пижаме, я вышла на узенький балкон. Внизу проезжали редкие машины. Пожилая женщина (о, боже, сколько же стариков в этом городе!) на противоположной стороне улицы выгуливала собачку неопределенной породы. Вдруг немка остановилась и подняла голову, глядя на меня. Казалось, у нее есть какой-то вопрос. На всякий случай я помахала рукой, но собачка гавкнула и потянула хозяйку дальше по улице. Я увидела, что своей спиной женщина закрывала граффити на стене.

«Coming soon» гласили на английском кривые буквы красного цвета.

* * *

Я только вышла из автобуса неподалеку от Аксель Шпрингер, когда мне позвонил Томас Хейз.

– Марта Нойманн через полчаса куда-то уезжает, если вы поспешите…

Я поспешила, но фройляйн Нойманн (я нигде не встречала упоминаний о том, что она замужем, поэтому решила звать ее фройляйн, хотя это обращение шло ей, как корове седло) была проворнее. Не успела я подойти к издательству, как навстречу выскочил Томас, сокрушавшийся, что немецкая журналистка только что села в такси. Он указал на отъезжающий автомобиль бежевого цвета.

– У меня машина, можем ее догнать! – заявил американец. Глаза его мерцали, как проблесковые маячки, из чего я сделала вывод, что имею дело с подростком преклонных лет, который в детстве обожал книжки Фенимора Купера про индейцев и погони.

Мы запрыгнули в черный «мерседес». К счастью, такси Марты Нойманн слегка замешкалось на светофоре, поэтому мы не слишком отстали. От цели меня отделяли старый «фольксваген» и пассажирский автобус.

– Но вы сказали ей обо мне? – поинтересовалась я.

– Не успел, она очень спешила, – признался Томас. – Мне дали ее номер, сейчас позвоню и скажу, что мы за ней едем.

Но номер американец впопыхах записал неправильный – вместо фройляйн ответил какой-то недружелюбный немецкий герр, который с восклицанием «шайзе!» бросил трубку. Поэтому все, что оставалось, – преследовать эту чертову немку в лучших традициях фильма «Такси». Впрочем, одному из нас это точно нравилось: Томас, казалось, сбросил лет двадцать, постоянно болтал и шутил на свой прямолинейный американский лад.

Я бы с удовольствием поделилась описанием долгой захватывающей погони по рождественскому Берлину, но, несмотря на рвение Томаса, она оборвалась довольно быстро. Автобус с неповоротливостью бегемота неизбежно вставал у нас на пути, загораживая такси. Через пару улиц машина Марты Нойманн проскочила на зеленый свет, а мы не успели. Томас выругался и виновато посмотрел на меня. А я обреченно посмотрела на картину и сообщила, что хочу выпить. Мы остановились у первого попавшегося паба с дверью, обвешанной мигающими гирляндами, где я заказала красного вина, а Томас – капучино. В конце концов, размышляла я, можно передать картину через американца – на тот случай, если отловить Марту Нойманн не получится. Правда, в этом случае Томасу придется долго и безуспешно объяснять, что символизирует доберман с мячом (хотела бы я и сама это знать) и причем здесь русские. Вот это поездочка…

– Вы когда-нибудь бывали в немецкой опере? – поинтересовался вдруг Томас.

– Нет.

– Пойдемте сегодня вечером, я приглашаю.

Я сказала, что не могу бросить подругу, но американец ответил, что купит столько билетов, сколько нужно, чтобы я наконец-то перестала думать о Марте Нойманн и немного развлеклась. Таким образом, вечер мы провели втроем. Наблюдали, как ведьма в черной остроконечной шляпе пытается сожрать заблудших Гензеля и Гретель, завывая на весь зал по-немецки. Томас и Ольга быстро нашли общий язык на почве экономической журналистики и отправились после оперы в ресторан. А я пошла спать. Я слишком устала гоняться за неуловимой фройляйн Нойманн по следу из хлебных крошек, которые насыпал мой дед.

До Рождества оставалось два дня, когда снова позвонил Томас.

– У нашего коллеги завтра день рождения, мы собираемся на ужин в одном ресторанчике в районе Шарлоттенбурга. Марта Нойманн там будет. Кстати, я сказал ей о вас, она заинтересовалась, – сообщил он.

– Как же я приду на чужой праздник? – засомневалась я.

– Имениннику я о вас тоже сказал. Ему интересно будет пообщаться с русской журналисткой.

– Спасибо, Томас. Я только передам картину и уйду.

Нужно ли говорить, что, когда я явилась на торжество, Марты Нойманн там не было?! А существует ли эта женщина на самом деле, раздраженно думала я. Призрак. Она похожа на призрак. Томас смотрел на меня с сочувствием.

– Марта заболела, – сказал он. – Но она живет неподалеку, так что вы можете передать ей картину дома. Оставила адрес.

…Я стою у старого особняка грязно-бежевого цвета. Смотрю вверх, где барельефы, где мутное темное небо и мельтешение бесчисленных капель, где загораются и гаснут незнакомые окна. Помню этот момент, как сейчас. Иногда он снится, этот дождь на моем лице. Мгновение до истины.

Консьерж впустил меня внутрь. Я поднялась на второй этаж и на секунду застыла перед черной дверью с красивой бронзовой ручкой в виде розы. Потом позвонила.

Открыла высокая пожилая женщина с коротко стрижеными седыми волосами. Яркие синие глаза-льдинки. Спокойный голос. Стать. Марта Нойман была похожа на балерину в отставке.

– Вы из России? Томас сказал, что у вас ко мне дело, – сказала она по-русски почти без акцента.

– Да, нужно вам кое-что передать.

Я вошла в квартиру, где пахло ужином, хвоей, где тишина вперемешку с сумерками сбивалась в клубки по углам плохо освещенных комнат. В гостиной был накрыт стол на одну персону, тут же лежали лекарства. Марта предложила мне поужинать, я отказалась и присела на диван рядом с рождественской елью, которая поблескивала в полумраке. Коротко рассказала об Аркадии Фомиче и о его странной прихоти с подарком.

– Но я не знаю человека, о котором вы говорите, – Марта выглядела удивленной. – У меня нет знакомых художников в России.

– Посмотрите картину – может быть, она вам напомнит, – предложила я.

Марта щелкнула выключателем, под потолком вспыхнула большая хрустальная люстра, осветив всю комнату. Потом сняла с полотна упаковочную бумагу.

Никогда не забуду ее лица. Будто невидимый скульптор одним прикосновением превратил его в мрамор. Будто в нем не стало ни одного кровеносного сосуда. Она молчала целую минуту, потом медленно произнесла:

– Откуда у вас это?

– Я же рассказала – друг моего деда…

– Нет, вы не понимаете… Вы даже не представляете, как это странно… Какой-то русский нарисовал… вы даже не знаете, что он нарисовал.

Она закрыла рот ладонью и ушла в соседнюю комнату. Вернулась через пару минут с черно-белой фотографией, которую протянула мне.

– Вот, смотрите.

Молодые мужчина и женщина на фоне стены дома. Женщина держит на руках маленькую девочку в платье с оборками. У их ног валяется оброненная кукла. Остроухий доберман с мячом в зубах застыл, как изваяние, глядя прямо на зрителя. За углом дома – клумба с розами…

Я не знаю, какое лицо было в этот момент у меня. Вероятно, ничуть не лучше, чем у Марты Нойманн, когда она увидела картину. Я смотрела на фото, не в силах отделаться от ощущения нереальности происходящего.

– Вы знаете, кто эти люди? Моя мама, я и мой отец, Ганс Нойманн. Его единственное фото, которое у меня есть. В 1961 построили стену, и он оттуда уже не вернулся в Западный Берлин.

Мой отец? Этот высокий светловолосый парень с печально опущенными уголками глаз… ее отец?!

– Марта… – заговорила я, пытаясь запихнуть куда подальше ком в горле, мешавший голосу пробиваться наружу. – Марта, этот человек на фото – не Ганс Нойманн. Это Иван Борисович Сергеев, мой дед.

Я произносила слова, а перед глазами мелькали страницы семейного альбома: черно-белые, потом мутно-цветные, потом все ярче и ярче – подмосковные вечера, юбилеи, пляжи на Черном море… Там были все мы, вся наша семья: дед, бабушка, мои родители, Жанна, тетя Зина, дядя Саша, я… Но ни на одном фото не было этой статной синеглазой женщины, похожей на пенсионерку-балерину, которая так не любила русский язык и так хорошо на нем говорила.

– Я… я прошу вас уйти, – сказала Марта и еще что-то говорила на немецком.

Я видела, что она держится за горло так же, как и я.

…Ну, что вам сказать? Потом я бродила по улицам в сопровождении дождя. Город был одет в черный кожаный плащ, бликующий и строгий. Он хотел, чтобы я взяла себя в руки, чеканила шаги и проводила границы. Но что вы… я оказалась очень хлипким существом. Чудом я добрела до Ксантенер Штрабе, где в полюбившемся мне кафе зажгли пестрые витражные люстры-абажуры в стиле «тиффани». Там меня ждали. Я давно не заглядывала в телефон – его корежило от пропущенных звонков и сообщений. Ольга, Томас и старик Харольд с его помпезной кружкой. Тем вечером эти люди стали моей подушкой безопасности, смягчающей удар при столкновении. Но синяк, сильный внутренний кровоподтек, оставался, невидимый, еще много дней.

* * *

Нужно ли соблюдать хронологию? Очевидно, что дальше наступило Рождество, по телевизору транслировали пышные католические песнопения, я тупо смотрела на экран. Потом настал день, когда мы вызвали такси и поехали в аэропорт. Дворники смахивали с лобового стекла капли-снежинки. Мы заняли свои места на борту, и тут Вселенная снова крутанула свое ироничное колесо: в проходе между рядов стоял наш старый добрый знакомый. На нем был все тот же оранжевый пуховик, из-под которого выглядывала красная футболка. Стекла очков все так же воодушевленно мерцали. Он был абсолютно – ну, то есть натурально в стельку – пьян. Да-да, это был Канарейка. Он присел рядом с нами, на незанятое никем место.

– Хотите выпить? Я Стефан. Встречался в Берлине с моими родственниками из Югославии – они не хотят меня знать… – сказал Канарейка, сильно запинаясь. Потом нервно рассмеялся и пошарил рукой в пространстве, точно ожидая, что из воздуха соткется бокальчик виски.

– Вы… вы серб?

– Наполовину. Отец из Белграда.

Бессвязный рассказ Стефана не добавил мне хорошего настроения. К счастью, его ненадолго хватило с историей об интернациональном раздоре, который устроили в Югославии треклятые американцы. Он ушел бродить по салону дальше, пел, вновь был усмирен стюардессами… Последний раз я видела Канарейку в зоне выдачи багажа, ведомого под руки двумя полицейскими. Русские пассажиры провожали его сочувственными взглядами.

Мы получили багаж и вызвали такси. Вышли на улицу. Были сумерки, постепенно, аккордами, вступал в силу снегопад. Я стояла и думала: ну, зачем. Зачем дед послал меня туда с картиной. Почему не нашел Марту сам. Почему не рассказал. Но внутри, не облеченное в слова и не закованное в логику, пульсировало знание, почему он поступил именно так. Я не смогла бы принять эту историю, будь она простым пересказом событий. Я могла ее только пережить. Как и Марта. Он придумал для нас лобовое столкновение как шанс начать новую жизнь. Я понимала это, но считала его трусом.

Завибрировал телефон. Я достала его из кармана замерзающими руками и прочла два сообщения, пришедших одновременно. «Ты прилетела? Дед при смерти, срочно приезжай», – написал отец. А второе пришло с незнакомого номера с иностранным кодом, и в нем было только одно слово: «Danke».

Лучшие томаты на Сицилии

И мы простим, и Бог простит.

Мы жаждем мести от незнанья.

Но злое дело – воздаянье

Само в себе, таясь, таит.

Зинаида Гиппиус

Собирались спешно, одним днем. Разинутые пасти двух больших черных чемоданов поглощали все, что им скармливал Макс – от футболок и тюбика зубной пасты до бинокля и кипы рабочих документов. Напротив, нога на ногу, сидело отлитое из бронзы создание и, потирая курносый носик, обгоревший на заморских пляжах, объясняло, что там, куда они едут, сто процентов есть магазины, а в них – зубная паста, плавки, кроссовки и прочая ерунда, которую Макс так боится забыть. Макс раздраженно косился на свою аппетитно прожаренную на солнце сестру Варю, на ее рассыпчатые веснушки и пикантную щербинку между двумя белыми резцами в улыбающемся рту. Она так часто путешествовала, что могла собраться в путь с закрытыми глазами. Ее чемодан освежающе-мятного цвета давно был собран и с самодовольным видом стоял у входной двери, бия копытами, готовый ринуться навстречу приключениям. Будь они детьми, Макс давно оттаскал бы Варю за косички, и она с ревом побежала бы к родителям. Но Максу было сорок, а Варе тридцать, и подобные методы – увы! (подумал Макс) – не работали. А дело, между тем, пахло керосином, и Макс сейчас задавался вопросом: а соображает ли Варвара, что это никакой не отпуск, а паническое бегство, изгнание? Поначалу он был категорически против ее компании, но Тарасыч – их дядя по отцовской линии – настоял. Варя знает итальянский – и баста, сказал Тарасыч. Будет твоим личным толмачом, сказал дядя. Баста, как тут же объяснила ему Варя, тоже итальянское слово типа нашего «харэ». Хорошо было выпендриваться этой молодой сучке, не знавшей горести и получавшей любые деньги на свои прихоти, включая экзотическое образование…

Около полуночи они вызвали такси в аэропорт Кольцово. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, Макс смотрел, как мелькают мимо пустынные улицы Уралмаша, на которых прошла большая часть его жизни. Черт его знает, что такое, но сейчас он словно видел стереографические картинки из своего юношеского прошлого – худосочный пацан с разбитыми костяшками кулаков, с опухшей губой, с дырой на новых адидасовских трениках и ощущением глубокой личной драмы по этому поводу… Вот она, Белая башня, водонапорная станция, придуманная конструктивистами, неподалеку от которой «его» пацаны забили стрелу бригаде с соседнего района. Стремительно насовав недругам по скулам, молодежь бросилась врассыпную при виде наряда милиции, и в этот трагический момент студент ПТУ Максим Черенцов ощутил легкую прохладу в левой коленке, овеваемой капризными дуновениями майского вечера. Сука!!! Дыра, сука! На новых «адиках» дыра! И дня не проходил на понтах, одобряемый завистливыми похлопываниями корешей по плечу. По оценкам пацанов, штаны были выше крыши. Их где-то добыл Михал Тарасыч, его загадочный дядя, служивший водителем в администрации Екатеринбурга. Увидев прореху следующим утром, Трасыч неодобрительно цыкнул зубом, но посмотрел на Макса как бы с уважением…

– Честно говоря, Сицилия – это не то, чтобы прямо место мечты… Только звучит красиво. Утешает то, что мы селимся в Монделло, а это крутое тусовочное место, – прервала поток воспоминаний Варя, выныривая из ВКонтакте.

– Иди в жопу, – от души отозвался Макс. – Неужели ты полная дебилка? Забудь о гламурных фотках, я щас высажу тебя на трассе, и – будь спок – Тарасыч меня поддержит.

Варя в кои-то веки заткнулась. Максу даже показалось, что она вернулась в неприглядную действительность из своих виртуальных сновидений и готова сотрудничать.

Как пробуждаются вулканы, знают только вулканологи, но людям обычно плевать на их запоздалые прогнозы – они имеют дело уже с последствиями. С неумолимо наступающим потоком магмы, обращающим в пепел то, что ты возводил кирпичик за кирпичиком всю свою жизнь.

О том, что прокуратура собирается возобновить следствие по уголовным делам ОПГ Федора Солдатова Максу рассказал Тарасыч. Дядя давно уже не крутил баранку – у него самого теперь был личный водитель. Что и говорить, двухтысячные превосходно сказались на его благосостоянии: Черенцов Михаил Тарасович стал большим человеком, владельцем крупнейшей в Екатеринбурге девелоперской компании. Пока возил на служебной машине сильных мира сего, обзавелся серьезными связями, природная смекалка помогла в остальном. Новости дядя всегда узнавал первым.

– Макс, тебе надо уехать, пока делу не дали ход, – сказал он племяннику сутки назад. – Заляжешь на дно, а я тем временем все улажу. А ты как будто в командировке – ты же не мог знать, что там прокурору в голову взбредет.

Они сидели на просторной кухне в квартире Тарасыча за пустым столом. Дядя раскручивал лимон-дирижабль, люминесцентно светившийся в вечерних солнечных лучах, и смотрел, как тот вращается вокруг своей оси. Его лицо, как всегда, казалось бесстрастным, но Макс чувствовал, что Тарасыч на взводе. Стоило Максу – вице-президенту его корпорации – оказаться под следствием, как клубочек начнет разматываться, и тогда могут всплыть дела давно минувших дней, имеющие отношение не только к его племяннику, но и к самому Тарасычу. А что мог творить Тарасыч, прокладывая себе путь к вершинам, не знал даже Макс.

Первый судебный процесс по делу бригады Солдатова состоялся десять лет назад, тогда пересажали весь костяк преступной группировки. Федор Солдатов получил пожизненный срок в колонии строгого режима. Макса и его приятеля Серегу Малышева обвиняли в убийстве бизнесмена Семёна Шаркова: Малышев дважды выстрелил в предпринимателя из обреза, а Макс стоял в это время «на стреме», страхуя подельника. Но коллегии присяжных доводы обвинителей показались неубедительными: приятных молодых людей в приличных костюмах сегодня было сложно представить бандитами с темных подворотен. Их оправдали. Малышев долго не прожил – его сбила машина. А Макс был готов сделать лоботомию, лишь бы забыть свое кровавое уличное взросление, которое иногда являлось ему во снах. И вот шестеренки правосудия заскрежетали снова, кому-то понадобилось ворошить прошлое всего за год до истечения срока давности по преступлению. Он был уверен: копают под дядю, который слишком многим успел перейти дорогу. Копают под дядю, а закопают его…

План действий Тарасыч составил за пять минут: у его доброго старого делового партнера Луиджи есть пустующая вилла близ Палермо, и тот уже согласился пустить туда на постой Макса совершенно безвозмездно на неопределенный срок. Сам Луиджи последнее время редко наведывался на Сицилию, предпочитая обитать в Сингапуре. Шенген у Макса был, билеты ему и Варе заказала дядина секретарша.

Летели с пересадкой в Москве. Макс не сомкнул глаз, пялясь в темный иллюминатор. Рядом безмятежно спала Варя, вольготно расположившись в удобном кресле салона бизнес-класса. Он смотрел на сестру и думал: кем бы она стала, родившись лет на десять раньше? Будь она его ровесницей? Как бы сложилась ее судьба в той обнищавшей после девяностых семье рабочих, в которой рос он сам? Стала бы ночной бабочкой, как их соседка по лестничной клетке? Но нет, Варю ангел-хранитель привел в мир гораздо позже. Пока она заплетала косички, Макс прятался с обрезом в темных дворах Уралмаша. Он поймал себя на нехорошем чувстве, словно бы обвинял сестру в том, что она не заплатила за благополучие той цены, которую сполна, безо всяких скидок, заплатил сам. Встряхнул головой, отгоняя омерзительные мысли, поправил прядь волос на ее веснушчатом лице. Пересаживаясь в Шереметьево на рейс до Палермо, зарулил в бар, и, глядя на подступающий к панорамным окнам рассвет, опрокинул два стакана виски, не обращая внимания на вялое неодобрение сонной Вари. После этого проспал все четыре часа полета, пока лайнер не начал снижение в аэропорту имени Фальконе и Борселлино.

Дядя сказал, что до места их доставит украинец, который присматривает за виллой Луиджи. Сам не зная почему, Макс высматривал в толпе встречающих человека, похожего, на гастарбайтера, в спортивках, линялой футболке, с помятой физиономией и, возможно, попахивающего перегаром с цибулей. Но табличку с надписью «Черенцов» держал интеллигентный блондин в белых брюках и голубой клетчатой рубахе с закатанными рукавами, расстёгнутой едва ли не до середины груди. Вид у юноши был утонченно-богемный, хотя хлюпиком Макс бы его не назвал, отметив крепкий торс и широкие плечи. Украинца звали Виталиком, он усадил гостей в машину и выехал с парковки. Рот у Виталика не закрывался.

– Я вам скажу, что Монделло – самое правильное место для того, чтобы жить в этой части Сицилии. В Палермо селиться не стоит: далеко до моря, днем раскаленный камень… Вся тусовка в Монделло. Пляж, правда, маловат, но зато красивый. Но от виллы до него далеко пешком, минут тридцать.

– Возьмем машину напрокат, – отозвалась Варя, озирая окрестности. Любоваться, впрочем, пока было не на что: слева мелькали ничем не примечательные строения, справа тянулась бледная каменная гряда.

– Смотрите! – вдруг заорал Виталик, указывая пальцем вперед. – Вон тот постамент! Это место, где взорвали Фальконе!

За окном пролетела красная стела с надписями на итальянском.

– Это еще кто? – буркнула Варя.

– Ты вообще-то название аэропорта видела? – решил поддеть ее Макс. – Аэропорт имени Фальконе и Борселлино. Могла бы поинтересоваться, кто они такие, хотя бы для общей эрудиции.

Варя скорчила рожу, а Виталик рассказал историю о двух борцах с мафией – судьях Джованни Фальконе и Паоло Борселлино. Макс слушал вполуха: он посмотрел слишком много фильмов про коза ностру, чтобы не знать о событиях 23 мая 1992 года на этой самой трассе из аэропорта. Макс попытался представить себя на месте Фальконе: вот он едет со своей женой, он знает, что за его головой идет охота, но у него бронированный автомобиль и трое телохранителей в эскорте… Никто и предположить не мог, что мафиози заминируют целый участок дороги. Новости по всем телеканалам. Хлопки пробок от шампанского – мафия ликует.

– А Борселлино взорвали через два месяца, – завершил свой рассказ Виталик. – Но зато мафии в стране больше нет, государство жестко сажает остатки бандитов. Да, не советую с местными говорить на эту тему: это их боль. Многие считают Марио Пьюзо негодяем. После того, как он написал «Крестного отца», у Сицилии ужасная репутация.

Варя серьезно посмотрела на Макса. Он прочел ее мысли. Из всех возможных мест на земле, пустующая вилла для него почему-то нашлась именно на Сицилии.

Они въехали в зеленый район с фешенебельными домами, сделали несколько зигзагов по узким улицам. Виноградные листья трепетали за заборами, солнце припечатывало их прохладные тени к земле. Широкие кроны пиний, родителей Пиноккио, словно пляжные зонты, укрывали от зноя уютные скамейки во дворах. Виталик остановил машину у ворот с кованой решеткой, за которой проступало старинное здание. Широкий двор, мощеный крупной брусчаткой, залит солнцем и усыпан сухим листом какого-то неизвестного дерева, как будто бы на календаре был вовсе не июль. Макс вышел из машины и взялся руками за теплые прутья решетки, не в силах понять, что с ним происходит. Место ему было знакомо. Этот горячий камень, эти листья, эти стены в глубине – он точно видел их раньше, быть может, во сне, или в другой жизни, если бы верил в другие жизни. Необъяснимая эмоция неописуемой силы спиралью обвилась вокруг позвоночника, по спине бежал холодок. И когда Виталик отворил ворота, когда они вошли внутрь, Макс продолжал узнавать то, что не могло быть узнанным.