Сундук безумного кукольника

Нина Ягольницер

Сундук безумного кукольника

Пролог

Изувеченное счастье

Уборщик Тони не выносил плачущих людей. Особенно мужчин. С женщинами было проще – это племя ревело почем зря, но и в слезах вело себя относительно прилично (вероятно, сказывалась практика). Плачущие же мужчины каменели в своем горе, становясь глухими ко всему миру, а порой впадали в бессмысленную больную ярость. И вечно порывались закурить. Они ломали сигареты трясущимися пальцами, они бросали окурки, давили подошвами зажигалки, словом, вели себя как идиоты. А хуже всего было то, что Тони прекрасно понимал: они плачут не от пустой сентиментальности. Им попросту плохо. Невыносимо плохо, и лезть к ним с муниципальными запретами так же нелепо, как читать у алтаря расписание автобусов.

Вот и сейчас на скамейке у самых дверей сидел, ссутулившись, долговязый тип и покрасневшими глазами смотрел в жерло пустой курительной трубки так, словно на ее дне слоем пепла лежала его собственная жизнь.

Тони вздохнул и двинулся к скамейке.

– Сэр, – смущенно пробурчал он, откашлялся и добавил строже, – сэр, в парке клиники курить нельзя, здесь гуляют пациенты.

В старинном тенистом дворике сейчас не было ни пациентов, ни даже кота Ирвинга, любимца Тони. К тому же предполагаемый нарушитель не делал никаких попыток закурить, однако поднял на уборщика усталый взгляд и безропотно сунул трубку в карман.

– Простите, – прогнусавил он с заметным гэльским акцентом.

Тони покачал головой, привычно чувствуя себя бестактной сволочью. Черт… Ревели бы себе в палатах, у медсестер под присмотром… Пробубнив что-то в духе "не буду вам мешать", он уже направился обратно к урне, где менял пакет, когда вслед ему раздался тот же гнусавый голос:

– Они не будут ее лечить, брат.

Уборщик остановился, мысленно застонав. Не надо. Вот только не надо сейчас переться назад и выслушивать этого типа. Плавал ведь, знает… черт. А сам уже оборачивался, готовый сказать какую-то чушь про современную медицину, про веру и необходимость быть терпеливым. И застыл, глядя в светло-зеленые глаза, полные холодного отчаяния. А тип криво усмехнулся и почти слово в слово процитировал поспешные мысли Тони:

– Врач говорит, нужно быть терпеливыми и положиться на природу. А лечить не надо, это не лечится. Очень утешает… В прошлый раз мне сказали то же самое, разве что положиться предлагали на милость Божию.

Тони неуклюже пошуршал так и не раскрытым пакетом для урны. Он уже размышлял, предложить типу воды или просто вежливо ретироваться, когда от дверей послышалось радостное "Папа!". Псих вскочил, разом растеряв свое мрачное ожесточение. Прямо к скамейке неслась девчушка лет пяти, размахивающая печеньем.

– Пап, смотри, что мне тетя Карен дала! Это она сама испекла! – тараторила девочка на бегу и вдруг резко остановилась в нескольких шагах от распахнувшего объятия отца.

– Нет, – строго отрезала она, поднимая печенье, будто судья красную карточку, – мама сказала, что меня брать на ручки нельзя. Ты заразишься и будешь очень страшно болеть! – она перевела взгляд на Тони и церемонно добавила, – здрасьте, сэр! Я Эйнсли!

А незадачливый курильщик на миг сжал дрожащие губы и мягко проговорил:

– Хорошо, я не буду тебя брать на ручки, обещаю. Поехали домой.

– Поехали, – Эйнсли откусила еще печенья и нахмурилась, – папа, а ты что, плачешь? Ну пап… – в голосе девочки прорезалась заботливая нотка, – ты чего? Не обижайся! Хочешь печенье?

– Да что ты! Ешь, ешь, милая. Я вовсе не плачу, – псих скованно улыбнулся, будто опасаясь, что на губах разойдутся невидимые швы, – просто, видно, цветет что-нибудь неподалеку…

– Аллергия, – со знанием дела напомнила малышка.

– Да, верно. Беги к машине, – псих забрал у дочери ярко-малиновый рюкзачок и повесил на мускулистое плечо, а уборщик вдруг заметил, как из-под рукава футболки проглянула вертикальная татуировка "Эйнсли", художественно обвитая листьями плюща. Псих же обернулся к Тони:

– Бывай, брат. Ты уж меня прости за болтовню, это я так, в сердцах, – и уборщик сконфуженно кивнул, снова ощущая, как покалывает в висках от немого отчаяния в прозрачно-зеленых глазах.

Эйнсли зашагала рядом с отцом к стоянке, на ходу жуя печенье и деловито лопоча:

– И еще надо купить для Лоли кошачью еду! Папа, а я тут видела кота! Его зовут Ирвинг, он толстый, и его можно гладить…

Тони задумчиво почесал переносицу и двинулся к служебному входу: донельзя захотелось кофе и закурить, хотя он бросил два года назад. А еще поневоле подумалось, что он давно обещал сводить дочь в парк аттракционов и все откладывал…

В кухоньке для персонала он застал Карен, старшую медсестру. Та только что вышла на обеденный перерыв и распаковывала коробку с домашней снедью.

– Здорово, Тони. Перекусить хочешь? – добродушная и упитанная Карен всегда и всех подозревала в нездоровых привычках и норовила угостить "нормальной едой". Уже протягивая уборщику бутерброд, она нахмурилась, – ты чего кислый? Снова у матери давление?

Тони принял бутерброд и вздохнул:

– Да нет, слава Богу. Так… Девчушку только что видел. Из этих, ну… безнадежных. Отец аж стеклянный весь, бедняга. Говорит, лечить не берутся, бесполезно, мол. А по девочке и не скажешь, веселая такая, шустрая. Эйнсли звать.

А Карен вдруг тепло улыбнулась и оперлась локтями о стол:

– Резвушка, а? Она дочурка нашей Мэгги Шарп из травматологии. Такое дите славное – мне аж еще одного спиногрыза хочется, как с ней повожусь. Только куда мне?

Тони оторвался от еды:

– А что с ней? Совсем плохо дело, раз отцу ее даже трогать нельзя?

Карен усмехнулась и отхлебнула кофе:

– Да ветрянка у нее. Чушь на постном масле. Просто Дон в детстве ветрянкой не болел, а у взрослых это не игрушки.

Тони подавился ветчиной:

– Ветрянка? Погоди, у меня оба ею болели, так весь день валялись и мороженое наворачивали за милую душу! А этот, здоровый, прямо подранком глядит, будто дитю завтра помирать! Он чего, совсем придурок?

Карен снова улыбнулась, и глаза ее слегка затуманились, словно ей вдруг вспомнился любимый в юности фильм.

– Уж таков Дон. Трясется над своими птенцами почище любой наседки. Ему куска пирога не всучишь – тут же детей глазами ищет, словно боится, что они уже с голода померли, пока он объедается. Сам на ржавый гвоздь напорется – и не заметит, а если кто из ребят чихнет – он тут же на стену лезет. Ничего, Мэгги его утешит.

Тони поморщился:

– А доктор Филипс утешить не мог? А ты? На него смотреть страшно.

– Дон мне не поверит, – спокойно пояснила Карен, – он и доктору не поверил. Он верит только Мэгги.

– Еще и подкаблучник, – ухмыльнулся Тони. Теперь, когда псих лишился драматического ореола, над его выходками уже тянуло позубоскалить.

А медсестра захлопнула коробку с завтраком и сухо ответила:

– У нас в деревне все их знают. Дон такое пережил – упаси тебя Боже то во сне увидать. Он за свою семью в угольную топку войдет и не оглянется. Сам-то так сдюжишь?

Уборщик растерянно сунул в рот остаток бутерброда. Пробубнил что-то невнятное, но Карен уже вышла, не дожидаясь ответа.

***

      Медсестра Карен Солс была подлинной королевой домоседов. Покинув родную Шотландию сразу после выпуска из школы, она осела в Девоншире и больше ни разу его не покидала. Деревушка Пайнвуд была ее домом, соседи и сотрудники – ее семьей, и никакое прибавление в этой семье не проходило без ведома и искреннего участия медсестры Солс.

Более того, Карен была замужем за деревенским полисменом, так что никто лучше нее не помнил, как в тесном мирке Пайнвуда появилась Мэгги Шарп и ее муж.

В тот день, почти двенадцать лет назад, на главную улицу деревушки въехал древний "додж", чадящий так, словно в багажнике у него лежала тлеющая покрышка. Водительская дверца решительно распахнулась, и из машины показалась девица в мешковатом платье сиротского вида и с двумя длинными косами, будто Дороти, сбежавшая из страны Оз на угнанной колымаге.

Прошагав к полисмену, рассеянно потягивающему кофе у киоска, она без предисловий спросила:

– Сэр, в Пайнвуде есть жилье на съём? Нам с мужем нужна квартира.

Офицер Солс был единственным стражем порядка в Пайнвуде и вел там ленивое существование диванного кота. Все, от мэра и до детсадовских карапузов, запросто называли его Эриком, а потому от обращения "сэр" Солс невольно поперхнулся. Выпрямился, запоздало надел на лицо строгое выражение и поглядел на девицу сверху вниз, невольно прикидывая, на сколько лет та старше его дочери-восьмиклассницы, что за дурак дал этой птахе водительские права, и какого извращенца она называет "мужем". А затем взглянул на машину: из "доджа" неловко выбирался долговязый тощий паренек.

Припадая на правую ногу, он подошел к девице, едва достающей ему до подбородка, и прижал ее к себе, будто пытался закрыть от автоматного дула.

Солс откашлялся: этот заморыш был кем угодно, только не похитителем. Он уже совсем собрался спросить, не нужна ли ребятишкам настоящая помощь, как вдруг наткнулся на взгляд паренька, и меж лопаток скользнула беглая рябь мурашек – с мальчишеского лица смотрели усталые затравленные глаза. В молодости Солс, успевший побывать в Кувейте, видел такие у освобожденных военнопленных…

Пайнвудский полисмен уже лет десять не встречал даже карманного вора, но в густом супе человеческих душ проварился до самых костей, а потому понял: этим странным полувзрослым детям сейчас нужна вовсе не полиция.

– Жилье найдется, мисс, – мягко кивнул он девочке, а та резковато отчеканила:

– Миссис Шарп, офицер.

Уже через полчаса дымящий "додж" припарковался у калитки вдовы викария, сдававшей крохотный флигель, и ошеломленный Солс смотрел, как девочка спокойно протянула хозяйке два паспорта, совершенно настоящее свидетельство о браке, и уверенно подписала договор об аренде.

Похоже, со своими бедами ребятишки собирались справляться сами.

***

В Пайнвуде много лет не случалось новых жильцов, а уж заезжие молодые пары вовсе никогда здесь не задерживались. Патриархальная деревушка была настолько стара и безмятежна, что даже куры здесь порой хворали меланхолией.

А потому вновь прибывшие вызвали волну интереса, скоро переросшего в жгучее любопытство. Шарпы были странноваты… Не лучшее качество для новоселов уединенного английского местечка.

Слишком юные для семейной жизни и практически нищие, супруги Шарп походили на сбежавших из дома школьников.

Заправляла в этой нелепой семье Маргарет. Худая и проворная, тыквенно-рыжая и полыхающая энергией, в тихом Пайнвуде она походила на белку в библиотеке. По-беличьи же уверенная в себе, Маргарет была совершенно равнодушна к общественному мнению, не собиралась никому ничего объяснять и с энтузиазмом принялась налаживать семейную жизнь.

Старожилам Маргарет не понравилась сразу же. Она была чужой, резкой и несимпатичной в своих драных джинсах и балахонах грубого сукна, с татуированным толкиновским орком на лопатке и неуемно-острым языком.

И эта насквозь городская нахалка, чистопородная дочь стекла и бетона, ничуть не стыдилась своего явно ущербного мужа. Опекала его с безоглядной нежностью, свирепо огрызаясь на любое пренебрежительное слово, направленное на Дона. Тот же, глядя на разъяренную супругу, багровел измождённым лицом, хмурился и бормотал:

– Ну, что ты, сердце мое… Это же не со зла… Вы простите Мэг, пожалуйста, она не всерьез…

Однако, хоть Маргарет и не вызывала у односельчан симпатии, ее дурной характер был пайнвудцам понятен: злоехидная племянница, кузина или золовка имелась почти у каждого. С Доном же все было куда сложнее, и вопрос "как тебе этот Шарп" много месяцев удерживал твердое лидерство в хит-параде светских бесед за пивом, в парикмахерской и под неторопливое кивание вязального крючка.

Этот мальчишка походил на альбом человеческих бедствий, без всякой системы собранный из разрозненных страниц, надерганных по случайно подвернувшимся книгам.

Он походил одновременно на юного ветерана из романов Ремарка, все еще ждавшего шальной пули; на победителя какого-то жестокого реалити-шоу, так и забытого на клочке земли среди океана; на партизана, так и не узнавшего, что война уже окончена; и на Оливера Твиста, едва успевшего вырасти, но уже надежно разочарованного в людях.

У Дона не было ни мобильного телефона, ни кредитки. Он заполошно вздрагивал при любом резком звуке, вплоть до заведенного двигателя или включенной кофе-машины. Не выносил пристального внимания, тут же отвечая тяжелым настороженным взглядом и явно борясь с желанием отвести глаза. Всерьез боялся газонокосилки и электропилы. И при этом же был почти суеверно законопослушен, даже совершенно пустую улицу пересекая лишь по пешеходному переходу и обращаясь к недоумевающему Эрику Солсу исключительно "сэр". Он не выносил зрелища выброшенной пищи, мучительно стискивая челюсти при виде переполненной урны у автобусной остановки. А вдобавок ко всему, Шарп говорил на невообразимой смеси английского и гэльского языков, там и сям вплетая уже совсем невразумительные слова, будто во рту у него был неудобно сидящий зубной протез.

Всех этих причуд с лихвой хватило бы любой новобрачной, чтоб уже через месяц сгрести обломки воздушного замка в мусорное ведро, упаковать чемодан и очертя голову унестись на край света. Однако душевными фортелями дело не ограничивалось: молодой Шарп был настолько слаб здоровьем, что Мэгги порой не спала по нескольку ночей подряд, а за некоторыми препаратами специально ездила в соседний город.

Он страдал жестокой астмой, без конца мучился кишечными недугами и был подвержен частым мигреням. Собственно, именно в этом окружающие и усматривали корень его союза с Маргарет: рыжая дуреха, несомненно, вышла замуж из жалости и была обречена умереть нянькой бесполезного Дона, поскольку такие доходяги обычно зловредно доживают до мафусаиловых лет, изводя всех кругом.

Но именно на этом сомнительном рубеже Маргарет неожиданно обрела молчаливую когорту сторонниц: немало женщин, хотя вслух осуждали дурацкий выбор городской вертопрашки, в недрах неисправимой женской души безмолвно понимали Мэг. Потому что этот юродивый парень любил ее…

Он любил по-своему, на собственный же увечный манер, именно так, как еще в юности мечталось каждой из трезвомыслящих и респектабельных пайнвудских дам. Не эгоцентричной привязанностью опекаемого малыша, не ревнивым обожанием зависимого неудачника, не слепым пристрастием душевнобольного. Дон любил Маргарет той древней, стержневой, изначальной любовью, какой не нужно никаких условий и ритуалов. Той самой, с какой родители всем телом ложатся на свое дитя, подставляя спину под рушащуюся кровлю дома, а собаки умирают у больничных коек хозяев.

И всего непонятней было, отчего любовь эта казалась такой очевидной. На людях Шарпы даже за руки никогда не брались. Но она окружала их, как приторный запах то ли молотого кофе, то ли варенья из поздней октябрьской айвы, одних заставляя морщиться, а других – оглядываться, сглатывая горькую голодную слюну. Неяркое, будничное волшебство, обратившее рыжую стерву и угрюмого инвалида в расколдованную принцессу и израненного рыцаря, неуязвимых в своей броне для общественного мнения.

Но, хоть любовь и не имеет цены, она всяко имеет расходы, и пайнвудцев немало занимал вопрос: на какие средства живут нигде не работающие Шарпы? А еще интересней было, когда этот загадочный денежный кран иссякнет, и как выкрутятся ребятишки после изгнания из своей страны Оз…

Ответ не заставил долго ломать голову и последовал всего полтора месяца спустя.

Солнечным утром на узкой улочке остановился неповоротливый, сияющий девственным глянцем бордовый джип, откуда фурией вылетела элегантная дама средних лет. Это была грозная миссис Сольден, глава плимутского суда и мать Маргарет.

Улица замерла, даже пчелы мудро притихли в палисадниках, и ирригаторы застенчиво подобрали вертящиеся водяные струи. Но Маргарет бестрепетно вышла на крыльцо и вздернула подбородок так, будто приглашала мать без рассусоливаний дать ей пощечину. Судья же отстранила дочь с дороги и вошла в дом.

Не более чем через полчаса судья Сольден снова показалась на крыльце, и заскучавшие было соседи обрадованно приникли к жалюзи. На сей раз судью сопровождал Дон, и почему-то сейчас не выглядел ни затравленным, ни нелепым. Судья Сольден же взялась за ручку автомобильной дверцы и отчеканила, глядя зятю в глаза:

– Эта история непозволительно затянулась, Шарп. Впрочем, Маргарет еще со средней школы мечтала изгадить свою жизнь, и вы воплотили ее мечту, будто добрый волшебник. Что ж, так тому и быть, каждый сам в ответе за свой идиотизм. Но имейте в виду: стоит вам забыть, где и с кем вы живете – и я вмешаюсь.

Тут судья понизила голос, и самые важные слова обыватели упустили:

– А главные испытания еще впереди, Шарп. Вы ведь ни черта не знаете о той жизни, в которую так отважно вляпались. И учтите, я прекрасно помню, кто вы такой и на что способны.

– Я всегда был честен с вами, – сухо отрезал Дон.

Сольден кивнула:

– Я это оценила, вы сами знаете. Но учтите: сбросить вас со сцены для меня намного легче, чем храпящего в подворотне бомжа. Мне достаточно поднять записи с весны – и вы окажетесь в лучшем случае в сумасшедшем доме, а в худшем – в тюрьме. Мэг возненавидит меня за это, но у нас с ней и до вас хватало разногласий. Так что не забывайте моих слов.

Однако Дон лишь спокойно кивнул:

– Я запомню, мэм.

Судья распахнула дверцу, обдав зятя ароматом дорогого кожаного салона и отменных духов, и, уже садясь на руль, усмехнулась:

– Кстати, полагаю, что даже в вашем застенке вас обучили прозаической традиции содержания своей семьи. Я привезла отчет вашего поверенного. Боюсь, в ближайшие два года на остатки ваших родовых капиталов не прокормить даже кошку.

При этих словах лицо Дона дрогнуло, на миг совершенно преображаясь и становясь жестким и совсем не мальчишеским:

– Поверьте, мэм, об этой традиции я знаю куда больше вашего, – не повышая голоса, отрезал он, – в моем… застенке за неусердие бывало кое-что похуже развода.

Судья Сольден несколько секунд смотрела Дону прямо в глаза, а потом холодно бросила:

– Вот и отлично. Надеюсь на вас.

Джип унесся, распугивая непривычных к такому обращению кур, а Дон вернулся в дом. Уже назавтра обитатели деревни поняли: Шарпы остаются, и у них действительно все всерьез.

Вместо арендованного флигеля молодожены вскоре купили пустующий коттедж. Строптивая Маргарет, оказавшаяся студенткой последнего курса медицинского колледжа, сдала выпускные экзамены и мигом нашла работу в клинике соседнего города. Юродивый Дон же поразил всех, устроившись в большое скотоводческое хозяйство "Шелби и сыновья".

Грегори Шелби, коренной пайнвудец, слишком сентиментальный для коммерсанта, всегда был хорошим парнем, но даже он не решился бы нанять инвалида. Однако после долгого приватного разговора с четой Шарп он, вздыхая и многозначительно качая головой, протянул Дону договор о найме.

Уже к вечеру весть об этом разлетелась по всему Пайнвуду, упав в болото поредевших сплетен, будто пригоршня живых дрожжей в чан с давленными ягодами…

И на следующий же день, когда Маргарет парковала у клиники свой престарелый "додж", к ней подошла медсестра Карен Солс: ближайшая соседка Шарпов и особа настолько неравнодушная к чужой беде, что даже пастор в ее присутствии невольно чувствовал себя бессердечным эгоистом.

Строго говоря, сплетницей Карен не была, но вся ее натура восставала против житейской несправедливости любого сорта. А потому сейчас она без раздумий бросилась в бой:

– Миссис Шарп! – окликнула Карен тем особым голосом, каким пациенту обычно намекают, что бутылка бренди на тумбочке выглядит огорчительно, – я так рада за вас, милая! Вот уже не знала, что такая юная девушка – уже дипломированная медсестра. Вы не хмурьтесь, я вас не задержу, сама тороплюсь на смену. Я только вот, что хотела сказать: вы с мистером Шарпом мне как родные, сами знаете. Я, как его гэльский акцент заслышу – так на сердце разом теплеет, будто снова домой наведалась. И потому, милая, мне больно смотреть, как мистер Шарп, с его-то здоровьем, собирается на жизнь зарабатывать. Вы бы не спешили, Мэгги! У нас в клинике прекрасные условия для сотрудников, на попечении которых находятся… родственники с ограничениями. Вы можете без всякого стеснения обратиться к руководству и избавить нашего дорогого Дональда…

Она еще лепетала последние слова, стремительно увядающие под взглядом Маргарет, и даже успела заметить, как у рыжей ведьмы от ярости белеют крылья носа.

– Нет, – припечатала Мэг, и Карен почти физически ощутила, как это слово больно хлестнуло ее поперек лица. А Шарп также холодно отчеканила:

– Я вижу, миссис Солс, о моем муже уже судачат все доморощенные эксперты Пайнвуда. Пора утешить их изголодавшееся любопытство. Так вот: Дон не инвалид, не псих и не альфонс. Более того, он самый стойкий и отважный из всех людей, кого я когда-нибудь знала. А я дочь судьи, и это не пустые слова, мэм. Я познакомилась с Доном, когда была практиканткой в больнице. И я впервые увидела тогда, что способен сделать с человеком груженый рефрижератор на темной трассе. Но Дон всего за два месяца собрал себя из обломков и живет дальше. Не бегает по психологам, не жалуется на шесть переломов и сотрясение мозга, не ждет сочувствия и привилегий. Дон – самое правильное, что случилось со мной в жизни. И нам не нужно ничьей помощи. Кстати, он Гордон, а не Дональд.

Она так и не повысила голоса. Набросила на худое плечо рюкзак и двинулась к дверям клиники, еще больше похожая на школьницу, только что надерзившую несправедливому завучу и равнодушно готовую передать родителям дисциплинарное письмо.

А Карен молча смотрела ей вслед. Она прожила большую часть жизни на одной и той же улочке, листая судьбы соседей также, как медкарты пациентов: вдумчиво и добросовестно. И научилась самой главной житейской мудрости: безошибочно замечать ту грань, за которой откровенность становится исповедью, и наглухо закрывать рот, какие бы ошеломительные новости ни рвались с языка. Вот и сейчас она точно знала, что соседи отлично обойдутся телевизором…

***

Впрочем, позвольте вас заверить: вопреки расхожему заблуждению, подлинная сестра таланта – это чувство меры. Обладающий этой добродетелью способен творить чудеса, а Карен даже марокканский рас-эль-ханут умела добавить в мясной соус так, чтоб угодить и консервативному мужу, и помешанной на здоровой пище сестре, и двоим по-отрочески привередливым детям.

А потому, взвесив историю Шарпов на весах общественного эпатажа, медсестра Солс опылила Пайнвуд отменно дозированной правдой, отсеяв прочь ненужные подробности.

Вскоре в деревушке все были в курсе, что молодой Шарп вовсе не страдал сколько-нибудь оригинальными отклонениями. Его странности были следствием чудовищной аварии. После нелегкой реабилитации Дону было категорически предписано покинуть крупный город и поселиться в зеленой тишине провинции, куда молодожены и отправились сразу после свадьбы, отчасти по совету врача, но главным образом – чтоб укрыться от огнедышащего гнева матери Маргарет, не одобрившей ее выбора.

Эта история была одновременно невероятно банальна, умеренно драматична и на свой лад трогательна. А всего прекрасней она была тем, что безупречно вписала все чудачества четы Шарп в рамки здравого смысла, мгновенно примирив Пайнвуд с новичками и наполнив отзывчивые души старожилов горячим сочувствием.

Больше на молодоженов никто не косился и не шептался за спиной. Сосед Шарпов похлопотал над двигателем "доджа", после чего тот перестал дымить. Вдова викария в ближайшее воскресенье принесла Мэгги ежевичный пирог ("мои-то дети далеко живут, такая радость снова кому-то гостинец испечь!"). А Эрик Солс заглянул к новому работодателю Дона (с которым еще ребенком гонял мяч на отцовском пустыре) и по-приятельски попросил дать парню шанс и не увольнять сразу же, поскольку тот "нам обоим в сыновья годится, жаль пацана".

Грегори Шелби вздохнул и откупорил джин: он и без Солса прекрасно все понимал. А еще не понаслышке знал, что без работы люди быстро хиреют и теряют всякую волю к жизни. И потому нанял Дона скорее в качестве терапии, пригрозив собственным работникам, чтоб "без всякого мне тут стенд-апа. Имейте совесть, парни, болен человек".

В ближайший же понедельник Шарп вышел на работу. А в обеденный перерыв к Шелби явился заведующий фуражом Питер Бэрроу и без обиняков спросил:

– Грег, ты в какой богадельне раскопал этого Джеронимо1?

Шелби снял очки и потер переносицу:

– Пит, тебе чего неймется, а? – устало спросил он, – я ж на пальцах объяснил: Шарп едва с больничной койки. У него половина костей всмятку, а чего там в башке навыворот – поди знай. Ты что, не можешь приглядеть за парнем и работу попроще дать? Ему заняться чем-то…