Полная версия
Три кровавые дуэли (у истоков крушения царской России)
В глазах императора была всегдашняя для Аракчеева ласка, но блеск в глубине отдавал таким холодом, что Аракчеев совсем опустил голову.
– Оставь ты эти донесения, присядь. Давай подумаем, мой друг… Как могло случиться скоро, что все мечты и планы наши обернулись нам шишом, России мукой. – Александр усаживает друга на небольшой диванчик, идет за стол и устало опускается в рабочее кресло. – Мы-то с тобой знаем: не народ виновен, не море бурю вызывает.
Аракчеев вздернул голову, как строевой конь при звуке трубы.
– Не виновен?! Да, может быть… Образование не любит и дисциплину ненавидит не народ, а барин-негодяй! В нём нет соединения ученья и служенья!
Александр поощрительно кивал, улыбаясь мягко, и как бы безучастно отвечал. Но слова его резали диссонирующим смыслом и такой откровенностью, какой даже между ними, очень давними побратимами, не водилось:
– Вот ты – учен и генерал, твои орудия Наполеона потрясли, земной поклон тебе. Но ты кого учил, чему учил? Кого поднял к себе, до первых лиц приблизил? (Пауза.) Вот так-то. Мы окружены бездельниками и болтунами – сам чёрт согнал их ко двору. Ему не нужно перемен, а лишь балы, балы… Мы разве ему служили верно? Нас поносят все. И Европа недовольна: боится власти помазанника Божия и усиления России на Балканах. Им Турция нужна, чтобы грозить славянам!
– А не надо было пред ними лебезить. – Аракчеев кривой и злой усмешкой при спокойном и умном взгляде производил впечатление атакующего аллигатора. – Мы сами всех усилили, всех омыли нашей кровью, а нас хотят ослабить. То же и внутри: порядок и дисциплина – вот наши реформы, а не болтовня о либерализме и прочих европейских штучках. Сечь всех – и баринов-мотов – по первое число! У хорошего хозяина мужик о воле не помышляет – он промышляет и хозяину дает доход, даже отпущенный на волю… Сечь подлецов и вольнодумцев! А мы им обещаем, обещаем… А обещанья – это слабость!
Император надолго задумался, но легкая улыбка не сходила с его лица. Он что-то вспоминал… что? Как выручал Вильгельма прусского, не щадя солдат? Париж? Где англичане отняли у него лавры победителя?
– Сильны умом мы задним… Двадцать пять лет правления – пора итожить, мой дорогой. Давно тебе я говорил, что срок уж близок, перемены на пороге. И будем прямы: то, о чём мечтали, – не удалось. Вот и военные селенья… Казалось бы, отрада глазу, но… Помню, помню, ты был против них, но трудом великим идею блестяще воплотил. Однако мне нашептывают: «мужик-солдат», «солдат-мужик» – это не отвечает самой природе и опасно взрывом. И ты предупреждал… Значит, ломал себя, ломал мужика в солдата… солдата в мужика. Великий труд, великий грех – всё ради меня и ради дружбы нашей? А для дела, для отечества нужна не любезность, не желанье угодить, а твердость государственных мужей. Да где их взять! Уж если ты поддался искушенью во всем моим желаньям потакать! Ты! – кремень, по выражению отца… Как время нас ломает или… доступность девок крепостных, а? Глядь – а уж и сами мы рабы страстей, и нас ведут к голгофе палачи.
Под каждым словом императора Аракчеев сникает всё больше, и будто слышен скрежет сжимающейся в нём пружины; потом тяжелым взглядом сверлит своего венценосного друга и не изменяет своей привычке говорить только правду.
– Только теперь я проникаю, мой брат и покровитель, как опасно положенье. В губерниях нет средств на самое необходимое – больницы, школы… Мануфактуры стали, всех разорили английские товары, через Польшу к нам идущие. И льготы бриты требуют как прежде!
Александр долго молчит, прикрыв глаза, отвечает тихо, таинственно:
– Всё те ж грехи, припоминаю. С тобой как другом поделюсь. Жалею я сейчас, что с Бонапартом им удалось меня поссорить, и сестру не отдал ему в жёны. Наш Тройственный союз – его, Вильгельма и меня – был бы для Европы благом, а для России – так вдвойне. Теперь Наполеона нет, но тень его блистательных побед накрыла все монархии, и они поблекли, закачались. А честь упасть хотят России уступить! Нет, уж лучше сам я на голгофу поднимусь! (Широко открывает глаза.) Вижу, вижу, как ты злишься и не одобряешь, и всё же можешь быть полезен. Ты был у меня противовесом всем этим либералам-реформаторам! Сейчас им нужно указать на место. Я и предположить не мог, что придет время и противовес заменит сам товар…
– Заменял, заменял, Ангел наш. – Аракчеев язвительно усмехнулся. Он еще не знал, что задумал Александр, но если пришло время действовать, то это его время. – Противовесом был отсутствию подолгу царя-батюшки – по важным причинам. И бездействию его – от страшной привычки либералов вешать королей. Предупреждал, что заигрывать с ними опасно…
– Браво! Вот теперь к делу. Какова надежность ныне твоих военных поселений, любезный Алексей Андреевич? Могу ли рассчитывать на верность в случае угрозы мне и даже династии? Ответствуй, как всегда, не приукрашая!
Начался обстоятельный разбор военных возможностей полков, настроений солдат-крестьян, их нужд и дисциплины…
– Буду прям и честен, мой император. Будут послушны шевеленью пальца, но… если буду при них в тот час!
Александр с минуту пристально смотрел на генерала.
– На месте… как дрессировщик в клетке? И никто иной войти не смеет? Экого зверя вырастил! Когда-нибудь сожрет он и тебя. Значит, сидеть тебе и самолично сторожить! Это наш запасный кулак, а может быть, и основной (откидывается в кресле и прикрывает глаза). Пошли на юг людей, в Крым, без уведомленья Воронцова, найди уютное местечко, обширное, не постесняйся. Очисти от нежелательных людей с оплатой их потерь, оформи мне покупку… После дачи на Каменном еду в Царское, а в конце лета – Таганрог… Белоцерковский смотр, потом херсонских поселений и войск в Крыму – я не оставил мысль одернуть турок и помочь славянам на Балканах. Вот план последний – потом уж отреченье…
– Мой государь… – Аракчеев обомлел.
Колокольчиком вызвав камергера, Александр вновь вернулся в веселое расположение духа. Ему явно нравилось удивлять и озадачивать своих сановников.
– Сейчас попьем чаек со сливками – твой любимый, – и ты мне дашь совет. Не надо много слов. На тебе моя рубашка, как в час лихой, и образок мой носишь. И я тебя люблю – поэтому внимай, чтоб нас опять не обыграли. Сядь в Грузине, поглубже и покрепче, никому не доверяя. Будет от меня курьер с надежным знаком, если… понадобишься.
– Отречение опасно, мой государь. – К Аракчееву вернулась его привычная твердость, но в проницательных глазах застыл ужас. – В отречение не поверят те, кто затевает смуту, и захотят ответ найти надежнее… как для вашего отца. Обомлел я не случайно давеча: как будто пьесу слышу, сотканную из ночных кошмаров. А уж какие мастера на то извечные враги отечества нашего – нам хорошо известно…
– На то она и щука… – Император усмехнулся одними губами.
Задушевные друзья пьют чай в самом благодушном настроении, уверенные друг в друге, как собака и хозяин. Потом долго прощаются, и Аракчеев уходит.
* * *Через полчаса в кабинет вызван генерал-адьютант Бенкендорф. Он входит с важностью екатерининского вельможи, на узком и как бы потертом лице живы лишь проницательные глаза; временами в них вспыхивает огонь необыкновенной силы, и тут же гаснет, и за сим таинством неизменно следует легкая улыбка, чрезвычайно любезная и доброжелательная. Шеф тайной охранки был из той породы редких людей, которые обладают и личным мужеством, и глубокой прозорливостью, способной смыкать и размыкать самые мудреные хитросплетения вокруг царского трона. В случае любой щекотливой ситуации, даже если это бытовая мелочь, или в случае большой опасности, как это было во время небывалого наводнения осенью минувшего года, первая мысль царя всегда о нём, о его способности мгновенно увидеть причины и точно оценить возможные последствия. И главное – тут же действовать. Действовать!
Александр I и этого весьма важного для него гостя встретил опять сидя на низком кресле, левая нога вытянута на маленьком изящном стульчике, а на лице имея страдальческое выражение и в то же время плохо скрываемый азарт.
– Александр Христофорович, располагайся и располагай моим временем. Сегодня все сцены, так сказать, должны быть заполнены, мы ничего не должны упустить. Скоро еду: дача, Царское, потом на юг… Тебе отсюда хода нет. Будем действовать на них обоюдно соотносясь и будем точны! Сначала скажи мне о поляках – весь свет шумит о смелости суждений… Так опасны, граф?
Бенкендорф без жеманства и особой почтительности в жестах свободно расположился на мягком стуле за столом. Невидящим взглядом он выбрал некую точку поверх головы императора, куда будет смотреть на протяжении всего разговора, будто там находилось что-то (или кто-то?), видимое только ему. Голос его был слегка надтреснут, раздвоен. Кажется, он им не совсем владел и не хотел владеть, так как невысоко ценил сам факт беседы, а только то, что принес с собой царю.
– Отнюдь, ваше величество: поляки сильны только в красивом и сильном слове в свете. А сами боятся революции больше наших царедворцев. Но брожения плодят и ждут от вас подарка – независимости и короля.
– Как от Наполеона?!.. Ха-ха-ха! Моей конституции им мало – неблагодарное поветрие славянское! Ладно, главное давай – что Трубецкой?
– В марте он водворился в Киеве и ставит перед собою две задачи, подсказанные нашим человеком. Первое – восстанье реально отодвинуть на двадцать шестой год и начать непременно в Петербурге, второе – усилить рознь меж Пестелем и Муравьёвым, с возможной дискредитацией обоих как фигур, имеющих большой вес в их Южном тайном обществе и среди военных вообще. Командир корпуса Рудзевич отзывается о Пестеле очень высоко, как о министре, который занимается шагистикой… Пестель понимает, что надеяться на успех можно только в случае удачи в Петербурге… Опять ныне в столицу собирается. Южное общество рвется выступить, есть головы – и их немало – решительно за смерть царя. Есть и основательное донесение о том… Бошняк…
Александр приподнялся, но тщетно пытался перехватить взгляд генерала.
– Бошняк? Мне говорили много о нём… Есть у отечества сыны… Трубецкой пусть будет непреклонен! У них на двадцать шестой год, а мы свершим задуманное в двадцать пятом! Витт, Киселёв… поманили? Игра пошла?
– Да. Столь крупные военачальники среди сочувствующих – это воодушевило мятежников и, возможно, насторожило Пестеля. К нему приставлен человек с решительным наказом: в случае неординарном убрать немедля. А пока – вожжа ослаблена, карета покатилась… Нужно небольшое действие, чтоб выявить всё зло-намеренье, реальные фигуры мятежа. К холодам всё и подведем, чтобы не разыгрались, остудили пыл…
Вновь откинувшись в тесном рабочем кресле, Александр легонько потирал руки. В этот миг и он вряд ли видел собеседника: ему казалось, что он слышит некую симфонию невидимой битвы, которую придумал, как ему казалось, сам. О подсказках в полунамеках, в иносказаниях, в исторических легендах, пророчествах давних и нынешних – до них и царица была охоча – обо всём этом он быстро забывал, когда раскладывал пасьянс из конкретных лиц.
– Хорошо-хорошо, Александр Христофорович… Помните, как мы условились: все крупные фигуры постепенно вывести под угрозой страшной кары им, оставляя в круге лишь головорезов, крикунов… От Пестеля взять своевременно все бумаги – они важнее его жизни. «Русская правда», написанная русским немцем, сильнее пороха. Ну и… (Пауза.) Что Ермолов?
Бенкендорф тоже выдержал долгую паузу, на которую решался только он, и начал немножко торжественно, без единого движения в лице.
– Ермолов многолик, вы знаете… и трудно разобраться в намереньях. Он из тех русских, кто ради красного словца не пожалеет и отца. Занят обустройством Тифлиса, на свои деньги заводит госпитали. Просит пополнения, поскольку неспокойно стало на границе с Персией и на Кавказской линии – англичане держат слово Нессельроду, имея влияние на персов и на горцев через турок…
– Почуял старый воевода жареное… Ничего не давать, иначе персов ненароком разобьет до времени и еще более усилится в глазах народа и военных!
– Да, ваше величество. Назначением Власова на Кавказскую линию, других генералов мимо него раздражен, так как любит всех подчинять своей политике. Действительно, учуял нечто. От наших глаз старается избавиться, и граф Воронцов ему не доверяет вовсе – считает, что он заговорился и умышляет на правительство…
Александр встает, вмиг забыв о больной ноге и жестом приказав генералу сидеть.
– Разве?! Мы… Этак можно заиграться! С Ермоловым нельзя играть! Это тот сигнал, о котором мы говорили! Действуйте немедля! Мы дали на Кавказ несколько фигур столь мощных, что обойдутся и без Ермолова. Мертвый он послужит трону лучше!
– Всё уже предусмотрено, ваше величество. Он ценит важность собственной фигуры и всё меньше с летами рискует ею, но очень любит кухню… Всё готово. Но, ваше величество, если Ермолов бочка пороха, то фитилек… тот самый Грибоедов.
– Сочинитель? – удивленно переспросил Александр и стал молча прохаживаться, даже не припадая на больную ногу. Он, конечно, думал о Ермолове, его военная слава пошла в народ, его фразы и шутки мгновенно подхватываются всеми чинами… А если ему подсказывают и его направляют?.. Вот где заноза скрыта может быть!
– Как… Грибоедов, говоришь? Он всё еще при Ермолове? Ты же отпускал его в Париж – отчего он не уехал, подобно брату Сашки Тургенева, тому хромому? Твой друг юности Грибоед этот…
Бенкендорф растянул губы в тонкой усмешке, чуть качнув головой.
– И вам, государь наш, хорошо известно, что в юности все горизонты ближе…
Император тоже усмехнулся: да, ему было хорошо известно, что Бенкендорф в младые годы состоял в одной масонской ложе с этим бумагомарателем. Но, конечно же, и шефу жандармов было известно, что наследник Павла Первого бредил в юности республиканскими идеями, и даже став Александром Первым, завел с Кочубеем и Новосильцевым кружок, где парламент и конституция не сходили с уст.
– Всё окружение Ермолова у меня под подозрением! – Александр сдержал неожиданный прилив гнева, но, понимая, что от шефа ищеек это не скрылось, вдруг повысил голос. – Если оба тех же убеждений… Крамола в каждом слове его жалкой пьесы! Он что же, не остыл от бурной молодости?..
– Сейчас он – личность многослойная… Подобно Ермолову. Что есть главная причина того, что не укатил в Париж, – понять непросто. – Генерал впервые слегка оживился. – Зимой аплодисменты со всех сторон его писаниям, везде принят и читает свою пьесу – слава, успех у женщин… Тут и страсти мощные вмешались к юной артистке… Влюбчив? Сомневаюсь. Как бы за этим не скрывалась страсть иного рода – к власти, к конституции, к свободе…
Александр останавливается напротив, в упор смотрит на генерал-адъютанта, но тот, не поворачивая головы, всё так же смотрит в интересную ему точку, будто император и не вставал со своего места.
– Об этом я и говорил! К осени все крупные фигуры должны быть удалены. А эти двое… Оба твои. Они ведь оба желают на авансцену…
Бенкендорф не отвечает, взгляд его суровеет. И Александр резко продолжает:
– Нет, с Ермоловым решено – с ним шутить не надо, граф, и увлекать его доступностью свободы. Его дерзкий слог с двенадцатого года двор тревожит! Хорошо, что есть Кавказ, «теплая Сибирь», там скалы крепкие – и десять лет бока ему ломают. Но если он увидит слабину у нас…
Генерал-адъютант молчит, что у кого другого выглядело бы дерзостью. Воодушевление, сменившее гнев, берёт в голосе Александра очередную высокую ноту.
– Помни! Твой план – заставить действовать говорунов, вывести их на сцену, чтобы иметь возможность проучить – хорош, и я его одобрил. Но… Только при лояльности нам людей известных, важных. Риск для династии недопустим!
– В таком случае для вожаков есть мера крайняя, как вы установили, – сухо и строго отрапортовал Бенкендорф.
– Одно непреложно: пока я жив, Ермолов будет тих – таков итог войны и нашей с ним победы над Наполеоном… Значит… я не должен умирать раньше Ермолова!
Александр выпрямился, будто вновь видел себя на коне въезжающим в покоренный Париж. Но тут же, будто отгоняя тяжелое видение, прошел и сел в кресло, водрузив больную ногу на стульчик.
– Бунт спешит стремительно созреть, ваше величество, не оставляет нам времени на выбор средств. Наши новые дряхлые министры, с их опорой на православие, народность, а по сути, на один трон, к которому припали, – восприняты бунтовщиками как вызов европейским идеалам, измена всем реформам. Броженье налицо, мой государь. Добавила воодушевленья и пиеса музыканта этого… «Горе от ума».
– Хорошо, Александр Христофорович, хорошо. Я внешнего врага свалил, но поплатился мечтою детскою о счастье и свободе для народа. А мой наследник внутреннего одолеет, коли нечистый соизволит хвостом свернуть кольцо в знак одобрения… (понизив голос до почтительного) Сказывают, ты наведываешься в Эккау… Там тоже пристально следят за нашими делами?
– Ничего, кроме уверенности в нашем государе и его мудрости. Пален еще не стар для мысли, но для дела плох… Когда прочел список пьесы Грибоедова, схватился за голову, предрекая России скорый рассвет или долгое падение. Успех пиесы в салонах Петербурга и Москвы воодушевляет всё дерзновенное… и пока это в наших планах.
Александр задумчиво кивает:
– Пожалуй, этот сочинитель доставит хлопот несравненно с Пушкиным. Чем так приметен?
– В донесениях из Персии ум государственный читается, упорство и настойчивость явил, потребовав от персиян по договору всех русских. Почти две сотни пленных и дезертиров лично вывел из чужбины. Песни с ними распевал…
– Песни? Разбойные, небось?
– Нет, ваше величество, – солдатские, крестьянские… И очень был обижен, когда мы их в кандалы и по острогам…
– Ты мне рисуешь портрет народного поэта… ум государственный… Такого жаль, как Пушкина, в деревне запереть. Поэты утишают боль от нашего правленья, если не дерзят нашим персонам. Впрочем… Поступай с ним в согласье с общим планом. Никита Муравьёв, Михайло Лунин и этот – колпак двойной над ними и надо всем, что они пишут! (Александр листает объемистую записную книжку, медленно читает.) Тургенев, Вольховский, Орлов, Щербатов, Голицын… Муравьёвы, Бестужевы… Все умницы, и все… враги мне? Увы, интересны только как враги. Но как? Как это случилось? Я бы мог ими гордиться, это мои птенцы, я им лицей открыл и лучших учителей приставил! (Тихо.) Если эти люди мне враги, то кто России мы? И с кем готовлю им ловушку безысходную? И не Россия ли окажется в петле… (Вдруг вскакивает, будто очнувшись, и бросает книжку эффектным жестом на стол). Императора посмели от отчизны отделить, а честь служенья поставить выше государя! Настала пора им ответить, они у меня здесь, как в клети железной!
Бенкендорф улыбнулся рассеянной улыбкой, в которой – был бы ярче свет – можно увидеть надменность и лукавство.
– Ваше величество, дальше потворствовать опасно. Ответа ищут все, но, думаю, одного на всех не существует. У каждого свои мотивы, свое тщеславие, свои пороки. Но чаще – детские обиды на порядки, укоренившиеся здесь исстари. Возраст это детский… Не исключаю, что кто-то ловко направляет их – двое-трое… десяток самое большое. Остальные подвержены стадному влечению. И много от поляков вони, и чем дальше, тем труднее будет их к короне крепко пристегнуть. Через них, возможно, англичане ищут свои щели расшатать Россию… (Долгая пауза.) Возможно, скоро станет явным то, что до сего сокрыто.
Александр I поникает головой и долго кивает.
– Да-да, каждому воздать свое… И сам готов ответ держать… пред Богом.
4. Единственный шанс – «проконсул Кавказа»
Конец мая в Петербурге – пик балов и пиршеств! Особенно в этот юбилейный год – по календарю императрицы-матери Марии Фёдоровны, воображение которой потрясал сам факт столетия воцарение первой немки на русском престоле. Дворцы и парки сияли, словно салютуя белым ночам, уже теплым, окутанным дивными запахами сирени и цветов; оркестры соревновались в создании кудрявых и игривых мелодий… «Какая гармония природы и человека!» – воскликнул бы всякий зевака, очутись он хотя бы рядом с этим праздником жизни.
Увы, и званых здесь было немного, а избранных еще меньше. Даже в высшем обществе не все одобряли столь безудержное роскошное веселье, сторонились его под разными предлогами. А из темных углов, кои и были настоящим лицом «блистательной» империи, неслись и вовсе насмешки и даже проклятия нарочитой пышности и помпезности – привычным и повседневным для придворной знати.
Санкт-Петербург, угол Исаакиевской пл. и ул. Почтамтской. Квартира князя А. И. Одоевского 25 мая 1825 годаПо указанному адресу в самом сердце Петербурга из-за наглухо зашторенных окон не пробивался на площадь и малый лучик света, дом выглядел отшельником среди веселых собратьев. Но в доме том шла жизнь более высокая и мудрая, более роскошная и пышная, если оценивать ее высоким предназначением человека, слегка подпорченного грехопадением, но всё-таки любимого творения Бога.
В просторном кабинете большой и удобной квартиры князя Александра Одоевского совещались члены тайного общества, самый узкий круг его. Бесконечные споры о будущей конституции России, об освобождении крестьян, о верованиях и неграмотности народа, его характере – боголюбивом и терпеливом, но хорошо сознающем все несовершенства мира… Война с Наполеоном пробудила такие споры, и они длились годы и годы… Теперь вдруг осознали, что если ныне не разбудить Россию к новой жизни, то она навсегда останется заспанной красивой девкой, которой восхищаются и пытаются образумить, но которую горазд будет обмануть всяк заезжий из-за границы или свой лихач.
…Пили чай, курили, сели за карточный столик, но быстро оставили. Споры вспыхивали и тут же затухали… Ждали хозяина – корнета Одоевского, – который отсутствовал по уважительной причине: ввиду своих девятнадцати лет от роду он никак не мог пропустить ни одного бала, и самому ему казалось, что ни один бал без него просто не мог состояться. Ждали и потому, что поступали вести необычные, тревожные… И все стали почему-то больше, чем всегда, прислушиваться ко мнению самых молодых. Так, у военных моряков в критической ситуации на совещании у командира первыми высказывались нижние чины, и их мнение нередко оказывалось решающим, даже если оно было связано со смертельным риском.
К полуночи в кабинете остались князь Евгений Оболенский, адъютант командира гвардейского корпуса, ротмистр Никита Муравьёв, Кондратий Рылеев, поручик в отставке, управляющий Русско-Американской кампанией, Иван Пущин, поручик в отставке и надворный судья, Александр Грибоедов, секретарь при командире отдельного Кавказского корпуса Ермолове.
* * *Князь Оболенский, казалось, томился больше всех: он то лениво полулежал в большом кресле, время от времени вздергивая узкую лысеющую голову, как будто желая что-то сказать, то быстро поднимался и прохаживался рядом с Пущиным. Когда он в очередной раз исчез в кресле, оттуда через некоторое время послышался его резкий с пафосом голос:
– Господа! Братья! Мы будто ждем еще какой-то вести. Или кого-то позднего…
– Конечно! Одоевского! – тут же откликнулся кто-то. – С бала непременно пожалует домой.
Оболенский приподнял сухощавую фигуру из кресел и, не снижая пафоса, который скрывал неуверенность, воззвал:
– Братья! Господа! Более сообщенного намедни Грибоедовым мы всё равно не получим. У всех было время обдумать. Важен ответ, но не менее важно само время. Сколькие из нас рвались с царем покончить на дуэли, понимая, что это невозможно.
Никита Муравьёв, не скрывая издевки в голосе, ответил:
– Да верен ли человек с такою вестью, не провокация ли…
– Никита, ты стал редко бывать средь нас – скоро будем, как чужие… – заметил Рылеев с тонкой усмешкой, не поднимая головы от карточного стола, за которым остался один, раскладывая какой-то загадочный пасьянс.
– В таком случае и я под подозрением. – Взгляд Грибоедова из-под круглых стекол мог показаться грозным, но это от чрезвычайной внимательности и серьезности, которые уравновешивали добродушие поэта, известное далеко не всем. – Напомню вам, друзья. После собранья в январе наш белоцерковский план мы сообщили Алексей Петровичу. В нём первый, наиглавнейший пункт – царь будет мертв! Это подвигло Ермолова определиться. «Царь мертв – я ваш!» – вот его ответ. Безупречна формула проконсула Кавказа для тех, кто его знает.
Оболенский из кресла задумчиво проскрипел:
– Уважаю Алексея Петровича, но, к сожалению, с ним чай не пил…
– Воевода он замечательный, – подхватил Муравьёв, – славен заслуженно, но окажись на вершине власти – а он иначе себя не мыслит – вспомнит ли о конституции и прочих наших грезах…
– Фальшивая нота, друзья! – Грибоедов с поднятой рукой вышел на середину комнаты, едва не столкнувшись с Пущиным и жестом приглашая его присесть, но тот предпочел отойти к окну. – Куда вас понесло – не узнаю вас! Звучит то, что противоречит всему, чем мы жили последние десять лет. У нас есть выбор? если мы хотим действия?! Без такого водителя мы пешки разномастные! Если Ермолова боимся… лучше разойтись и не губить себя до времени, как Пестель предрекает. Наш проконсул Иберии человек выдающихся достоинств и ума государственного, он всегда выше предмета и способен оценить его реально… Московский университет ратует видеть его почетным членом. Истинно русский талант, годный на всё, – и мы оборотим его на наше дело!
