У красавиц нет души

Мария Рудь

У красавиц нет души

ГЛАВА 1.

Розовая иконка на экране айфона последней модели. Моя лента инстаграм, две тысячи подписчиков, многие из них смотрят на меня с завистью или раздражением. Ленту вниз – я, в серебристом лыжном костюме, на фоне склонов. Деревянное шале, припорошенные белым ели, в руках бокал на тонкой ножке, вино сияет рубином на свету. По обнажённому ряду моих керамических зубов и не скажешь, что я ненавижу кататься на лыжах. Ленту вниз, снова я. Длинные светлые волосы, бывшие русые, на сине-белом фоне. Яхта, морская пена, тропический загар, дорогие очки от солнца, плоский живот. Невидимые зрители завидуют по ту сторону экрана.

Движение пальцем – квадратики моей жизни снова превращаются в розовую иконку. Захожу в синее сафари, вбиваю запрос:

«Мне не хочется жить»

Читаю. Форумы, телефоны психологической помощи и тупые советы по выходу из депрессии…

Заведите себе хобби и поменьше общайтесь с нытиками.

– Как осьминог? – нотки раздражения в его голосе. Кажется, спрашивает не первый раз.

Мы сидим в ресторане, столик на шестерых. За окном – летняя Никитская улица, на стульях небрежные кучки из сумок, белые скатерти украшены оранжевыми коктейлями «Апероль-спритц». Осьминог. Давно ли его принесли? Двигаю искусственными зубами, миллион за все, тридцать три тысячи за зуб. Смешно, как-то я встретила Диму, и он пошутил, что мой рот теперь стоит дороже, чем его машина.

– Вкусный.

Я вру. Я так часто вру. На самом деле, любая еда вызывает у меня отвращение. Даже не знаю, нравился ли мне когда-нибудь вкус осьминога или я просто любила сознание того, что могу заказать размазанные по тарелке прозрачные кусочки за полторы тысячи рублей.

– Постоянно торчишь в своём Инстаграме, – он с презрением. – Пообщайся с нами.

Я выхожу из «Сафари».

– Извини, – поправляю волосы и поворачиваюсь по привычке в профиль, ведь я ещё красивее в профиль. Вдруг накатывает волна дикого раздражения, я смотрю ему в глаза, пытаюсь сдержаться.

– Правда, извини! Увлеклась, пост читала.

– О чём пост? Какой маникюр нынче в моде? – смягчается и шутит.

Я улыбаюсь, мило – выработанная привычка.

– Самый модный всегда тот, который у меня! – протягиваю ладонь.

– Лен… – он стискивает ладонь, любуется секунду, вздыхает – Я тебя люблю!

Как же стыдно.

– Я тебя тоже люблю!

Кто из нас врёт? Как обычно я? А может врём мы оба?

***

Её комната. Нежно-розовый цвет стен, кровать с изголовьем в виде короны (как я мечтала в детстве), домик Барби (как я мечтала в детстве). Дочь стоит посередине комнаты – в детстве я мечтала бы жить её жизнью – похожа на меня, как две капли воды. Только она, конечно же, не вырастет такой тварью.

Я люблю каждую её ресничку, ямочки на детской попе, её запах, её мысли и то, как она разговаривает.

– Мам! – глаза в форме миндаля, крупная блестящая серая радужка – я хочу волосы постричь! Мне они на теннисе лезут в глаза.

Оля занимается теннисом, шахматами и английским. Учёба – единственное, в чём я строга к ней.

Ложусь на её кровать, руки за голову.

– Как постричь?

– Ну коротко так.

– А не жалко? – спрашиваю на всякий случай.

– Чего жалеть, вырастут же.

– Ну тогда давай пострижём.

Посереди разбросанных игрушек в комнате возникает он.

– Олюшка! – ставит ударение на букву Ю, хотя правильно на О. – Ну зачем стричь? Можно же просто хвост завязать, да и всё.

– Пап, мама разрешила уже! – Оля тыкает в меня пальчиком.

– Мама всю жизнь с длинными волосами! – в его голосе знакомое раздражение.

– Мне тоже мешают, – отбрасываю со лба выжженный добела локон.

– Девочкам красивее с длинными, Оль, – смотрит на меня. – Папа тебе говорит, я же мальчик, – на неё. – Ты же хочешь мальчикам нравиться?

–Хочу! – детская мордашка, невинная, конечно же хочет.

– Ну вот и не стриги тогда. Мама тебе хвост потуже сделает.

Я выхожу из комнаты, запираюсь в туалете. Почему мне так хочется блевать?

***

С самого детства я люблю сбегать в книги. Даже самые странные или страшные – они всегда уютнее и красочнее реальности. Мне нравится «Анна Каренина». Познать, что такое любовь, прекрасно. Страдать за других, не за себя – так бывает у тех, кто умеет любить. Мне это неведомо.

Замечаю, как писатели иногда описывают любимых женщин. Женские милые мужскому сердцу недостатки. Верхняя губа чуть коротка и обнажает слегка зубы. У Анны Карениной волоски над верхней губой.

Влюбился бы писатель в меня? Наверняка. Но ему не за что было бы зацепиться.

Длинные светлые волосы (каждые две недели закрашивать седеющие стремительно корни)

Крупные серые глаза (блефопластика год назад)

Идеальная фигура (самые дорогие импланты в груди, массаж и фитнес три раза в неделю, все волосы на теле давно выжжены электроэпиляцией)

Ровная кожа (визиты к косметологу, крем Вальмонт – двадцать тысяч рублей)

Никаких милых глазу недостатков или сладких волнующих особенностей. Идеальная красавица. Кукла Барби. Мечта любого среднестатистического.

К недостаткам можно отнести разве только то, что я старею. Наверное, влюблённый писатель описал бы меня так:

«Её нельзя уже было назвать естественной или свежей, сколько бы она не качала жопу и не колола бы дряни себе в лицо. Было заметно, что она увядает и теряет единственную свою драгоценность – красоту. Тем не менее у неё было в запасе лет пять, мужчины и женщины всё ещё оборачивались ей вслед»

Последний месяц я не хожу ни на какие процедуры. Теперь я старею ещё быстрее. Пусть идеальная Барби понемногу исчезнет. Исчезнет её глупая жизнь.

***

В квартире одной моей подруги, прямо на потолке, торчит большущий удобный крюк. Но квартира не моя, как я смогу пробраться туда незаметно? Зажмуриваю глаза. Нет, нет…откуда пришли эти дурацкие мысли…не нужно думать об этом…нужно просто понять, как жить дальше.

Из раздумий выгоняет скрежетание в замке. На пороге кухни возникает он. Неплохо сложён, симпатичный, старше меня всего на шесть лет (бывало и похуже), выше меня ростом (бывало и похуже). Доход двадцать три миллиона в год. Не то, чтобы олигарх, но попробуйте поймайте и такую рыбку.

– А Олюшка где? – шаг в сторону её комнаты.

– В школе, – нехорошее предчувствие у меня.

– О, – идёт в ванную. – Значит мы вдвоём? – последняя фраза радостно.

Подкатывает тошнота. Почему я не успела куда-нибудь уйти?

– Значит, да, – как убрать из голоса обречённость?

Он заходит на кухню, я над кофейной чашкой.

– Мне иногда кажется, будто я тебя заставляю, – смотрит внимательно.

– Глупости не говори, – голос всё равно предаёт. Хочется поругаться и убежать из дома. Но проще просто потерпеть.

Сколько раз лежала я так, глядя в потолок, или стояла на коленях, глядя на спинку кровати или на стену. Красиво выгнуть кошечкой спину, глаза закатить, выдыхать в ухо, томно. Думать о чём-то своём. Давить раздражение от того, что там всё голое и мокрое. Кажется, он почти всё.

– Глупости не говори, – ещё раз говорю, наигранно игриво, иду в ванную.

Ненавижу его, а ещё мне его жалко. Он не виноват, что всё так, он просто хочет любви. Его переписка с Этой Девушкой… Когда я нашла её, мне показалось, что меня с размаху ударили кулаком в живот. Но виновата только я. Только я и никто другой.

…Наконец, можно смыть с себя его запах и надеть сухое.

– Как там прошло всё? – ложусь на вытянутую поперёк подушки руку. Играет с волосами.

– Да, нормально. Игорь решил помочь с этой сделкой, предложил партнёрство.

Намёками, полунамёками Игорь не раз предлагал партнёрство и мне. Женщины хорошо чувствуют такую энергию, а уж я особенно.

– Мне Игорь не кажется надёжным человеком, – может, сказать прямо?

Высвобождает руку, хрустит наволочка, кладёт вдоль тела.

– Лен, ну что ты можешь в этом понимать? – снова это раздражение в его голосе.

Про себя я улыбаюсь. Бесчисленные Игори – как раз то, что я понимаю очень хорошо.

– Ладно, тебе виднее, – встаю.

Мой типичный муж.

Да что ты можешь знать? Почему ты не позвонила моей маме? Почему ты забыла? Ну и что ты сделала? Думай головой. Это было не так, как ты говоришь, ты вечно всё забываешь. Не спорь пожалуйста, что ты можешь понимать. Ты оделась не к месту. Почему у Оли тройка? Что ты там всё виснешь в телефоне? Блины какие-то не тонкие.

Конечно, я знаю, как сделать так, чтобы он никогда больше не писал Этой Девушке. Я могу даже отбить у него охоту делать эти бесконечные замечания. Но я не буду всё это делать, ведь я рада, что у него есть эта переписка. Моё сердце – как распотрошённое пластиковое яичко из киндер-сюрприза. В такое в моём детстве мама клала соль, если мы вдруг ездили в лес. Пустое, пластиковое. И даже не красное, а блекло-горчичное. Может у Этой Девушки он получит хоть немного того, что пытается получить от меня.

***

Оля, Оленька, ласковая конфетка, пахнет котятами и сдобным печеньем.

– Мам! – Оля обвивает мою шею тонкими ручками – Ты чего грустная?

Оленька, забрать бы тебя с собой и уехать, но зачем тебе такая, как я. С ним тебе будет лучше.

– Хочешь я тебя развеселю? – заглядывает в глаза. Мордашка свежая и хитрая.

– Хочу!

Оля встаёт в позу и начинает декламировать:

– Шёл ёжик по корытцу,

Обмочил он в мыле рыльце,

Он пришёл домой без глаз,

И жена с ним развелась!

Хохочем до слёз. У неё всегда в запасе такие вот стишки. Они не очень нравятся ему – Лена, почему ты ей разрешаешь? – но даже он иногда смеётся.

Вдруг Оля никогда не простит меня? Я была когда-то такой, как она. Олюшка, Оленька. Связка сладких вишенок вместо губ. Человек, которого я действительно люблю.

– Мам, теперь ты. Ты написала новую сказку?

Это наша с Олей традиция. Когда ей было четыре года, я воскресила давно забытое хобби. Я люблю писать сказки. Недавно Оле исполнилось десять. Она уже не нуждается во мне так, как раньше, но до сих пор любит валяться в кровати и слушать.

Я устраиваю её русую, как у меня когда-то, головку поудобнее на своём плече. Ищу в заметках телефона то, что недавно написала для Оли.

– «Мальчик-ангел» – торжественно объявляю название, начинаю читать:

«Один мальчик стал ангелом. Что поделаешь, такое бывает – дети иногда становятся ангелами. И, хотя от этого грустно на душе, история эта совсем не грустная. Потому что это история о самом счастливом ангеле на свете.

Когда мальчик понял, что стал ангелом, он тут же, что было сил, замахал белыми пушистыми крыльями и отправился на небеса. Там он уселся на облако и принялся разглядывать пролетающие мимо самолёты. В самолётах сидели люди – взрослые и дети. Они не могли видеть мальчика-ангела, но зато он мог видеть их. Только совсем по-другому. Не так, как раньше. Дело в том, что, когда мальчик стал ангелом, он перестал видеть тела людей. Теперь он видел сразу их души. Честно сказать, это весьма удобно. Если земные люди могли бы видеть вот так, им намного легче жилось бы на свете. Мальчик знал, что светлые души – это души совершенные. Когда-то превратятся в таких же ангелов, как и он сам. А насчёт тёмных душ…Здесь всё было немного посложнее. С удивлением, мальчик-ангел понял, что тёмные души тоже были когда-то светлыми. Это показалось ему странным, но это было именно так. Как мальчик-ангел понял это? Непонятно. Когда становишься ангелом, эти знания приходят сами собой вот и всё.

Тут надо сказать, что до поры до времени мальчик-ангел не сильно задумывался о душах, что он видел каждый день. Ему было вовсе не до них. Он мог резвиться сколько хочешь среди облаков, играть с другими ангелами и бесконечно смотреть на закат с разных концов земли. Иногда его одолевала странная тоска, но в остальном существование было абсолютно прекрасным. Так всё и было, пока он не встретил одну весьма странную душу.

Они повстречались на вершине утёса, что возвышался над бушующим океаном. Мальчик – ангел прилетел туда, чтобы полюбоваться на волны, которые красиво бились о скалы и разлетались по сторонам фонтаном солёных брызг.

Душа стояла прямо рядом с обрывом и смотрела вниз. Мальчик-ангел уселся неподалёку и удивлённо уставился на неё. Что же так привлекло его внимание? Очень странно, но душа, излучавшая свет, начинала темнеть прямо на глазах ангела. Тут и там, на ней появлялись уродливые тёмные пятна, которые вылезали как будто ниоткуда. Было видно, что свет борется изо всех сил. Но всё – равно несколько тёмных меток крепко отпечатались на душе.

Мальчик-ангел подлетел к душе и слегка коснулся её белым пушистым крылом. Тут же он почувствовал ужасный груз обид, страха и страданий. Мальчик-ангел так и отпрянул от души, настолько тяжёлыми были её чувства.

Душа тем временем отошла от обрыва и медленно побрела прочь.

Мальчик-ангел подумал несколько секунд и полетел за ней. Он вдруг почувствовал острую потребность исцелить эту душу и вернуть её к свету. Мальчик-ангел понял вдруг, что он вполне способен сделать это.

Он уселся на правое плечо души и долгое время неотступно следовал за ней. Каждый раз, когда мальчик-ангел видел вокруг что-нибудь прекрасное, он привлекал к этому внимание души. Каждый раз, когда мальчик-ангел видел, что кому-то нужна помощь, он также легонько обращал взгляд души в сторону нуждающегося. Вместе с душой они смотрели на звёзды и на пёстрые цветы. Вместе они кормили бездомных животных, и помогали другим душам. Через некоторое время мальчик-ангел с удивлением понял, что душа исцелилась! Тёмные пятна бледнели с каждым днём, а потом и вовсе исчезли. Мальчик-ангел снова коснулся души крылом и почувствовал лишь спокойствие и тихое счастье.

Мальчик-ангел был очень счастлив! Ведь оказалось, он может изменить мир и сделать его чуточку лучше! Он полетел по свету. Когда он видел другие души с тёмными пятнами, он садился им на правое плечо и был с ними до тех пор, пока они не исцелялись.

Бывает, человек злится на весь мир. Ему хочется сделать больно другому. Но вдруг он начинает замечать прекрасное. Помогает кому-то, а кто-то помогает ему. И становится легче. Это мальчик-ангел делает своё дело. Он сидит на правом плече и возвращает души к свету»

Оля легонько вздыхает.

– Вот почему ты была грустная…

– Почему?

– Потому что ты написала такую грустную сказку.

Вдыхаю аромат волос. Самое вкусное место – у её нежного виска.

– А я думаю, сказка совсем не грустная. Ангел делал очень хорошее дело.

–Но мальчик всё равно умер. А это грустно – говорит Оля и прикрывает глаза.

А я думаю о том, что иногда смерть приносит облегчение.

Вечером мы за столом: он, она и я. Стол цельное дерево, мраморная плитка, сегодня на ужин лосось.

– Мам, а давай мы книжку напечатаем со сказками твоими? – Олино лицо озарено вдруг идеей – И ты будешь писателем!

– Не хватало на моей шее ещё писателя, – смеётся он.

– А я уверена, что мама будет крутым писателем, – Оля утверждает. – Ты просто никогда её не слушал!

Он хмыкает, недоверчиво, и утыкается в лосося.

– Лен, в следующий раз держи в духовке поменьше, он не сочный, – он всегда знает, как всё сделать лучше. Лучше, чем сделала я.

Я напоминаю себе – ненавидеть надо только себя. Он не виноват. К тому же, я никто, поэтому он может делать все эти замечания. Я никто, он оплачивает даже больничные анализы моей матери. Если ты стала никем, ты должна точно знать, какой сочности лосось предпочитает твой муж. Ты должна стараться угодить. Может, если бы я любила его, хоть немного, я не ненавидела бы нас обоих так сильно.

***

Иногда так хочется обдолбаться и забыться, хоть на время. Где сейчас берут наркотики? В своё время, мне они доставались просто так. Слышала, где-то в скрытом интернете много рекламы наркотиков, а ещё детской порнографии. Зная, что в мире есть последнее, становится жутко. От этого словосочетания ярость и холод по спине. Я без колебаний убила бы того, кто прикоснулся бы к моему ребёнку хоть пальцем, хоть одной только мыслью. Вспоминаю маму. Наверное, она тоже тогда хотела убить. От воспоминаний становится жалко себя, но это не оправдание, совсем нет. Я презираю себя. Чёрная безысходность накатывает каждую ночь, я почти не сплю. Днём мне часто хочется ударить Виктора. А иногда даже Олю. Ударить по-настоящему, просто за то, что мне так больно. В чём их вина? Мой муж не знает о том, что я ненавижу его. Кажется, всего раз в своей жизни я любила мужчину по-настоящему. Помню – я смотрела как он шагает от моего дома, иногда оборачиваясь, с улыбкой махая мне рукой. Мне было семь, казалось важным не терять его фигуру из виду, пока она не становилась совсем крохотной точкой вдали.

Сейчас мне тридцать шесть. Я никто, мой муж изменяет мне с молодой девушкой и в этом не виноват никто, кроме меня.

Иногда внутри разрывает странное чувство – как будто мне нужно сейчас же сорваться с места и бежать. Бежать далеко, чтобы мелькали в боковом зрении дома, дороги, деревья, поля. Бежать и бежать, как будто где-то, куда я прибегу, меня ЧТО-ТО ждёт. Что-то, что избавит, поможет, спасёт. Я снова и снова перебираю свою жизнь в поиске той точки, с которой всё покатилось вниз. Маленькая я была совсем другой. Верила в справедливость, в то, что все люди вокруг – хорошие. У меня были такие яркие мечты…Я не врала и не предавала. Почему я стала, по порядку – шлюхой, дрянью, грязной лгуньей, бесполезным придатком к нелюбимому мужику?

***

Вот, конец восьмидесятых. В квартире на Путевом проезде, ныне район Бибирево, маленькая я рассматриваю узоры на красных обоях родительской спальни. Внутри этих узоров живёт что-то новое, каждый раз.

Мне тоже, как и Оле, нравится, когда мама читает вслух. Книжка про Царевну-лебедь, на обложке она в кокошнике и длинных бусах. Как-то мы с мамой долго нанизываем на нитку рябину, протыкая иголкой горькие ягоды. Так у меня появляются бусы, как у Царевны-лебедь. Маленькая я закрываю глаза и представляю, что они из настоящего жемчуга, такие, как на обложке.

Кажется, на свете существует лишь наша квартира, мама, папа и ничего больше. Наш маленький мир. Столик под «хохлому» в детской (уголок отколот), стенка с секретером в «большой комнате», в прихожей стены обклеены чем-то розоватым со странным названием – пеноплен. По пеноплену, работая когтями, забирается иногда под потолок наш кот Кузя, пытаясь скрыться от моего настойчивого детского внимания. Летом, когда открываешь окно, со двора слышен детский гвалт. Внизу, прямо у подъезда, растёт клён. Когда осень, мы с папой собираем кленовые листья, а дома я обвожу их карандашом и раскрашиваю в некленовые цвета.

Я обожаю родителей. Мама приятно пахнет мылом, земляничным – которое хочется откусить из-за названия, а папа зелёным одеколоном, просто с полочки в ванной. Маму я слушаюсь больше. Главной она будет для меня ещё долго. Уже потом, намного позже, наши отношения превратятся в сложные, колючие, истеричные. А пока мы читаем и рисуем, и на маме же я люблю спать ночью. Мне надо обязательно залезть сверху и положить щеку ей на грудь. В тридцать шесть я всё ещё помню мамину шёлковую голубую ночную сорочку, хоть она и удивляется, как я могу помнить такое.

Папа не главный, но зато смешной, добрый. Если мамы нет дома, он разрешает есть конфеты до тех пор, пока они вдруг не начнут вызывать отвращение. А еще папа встаёт иногда на четвереньки, со мной на спине, и громко кричит:

«Иго-го»

Это весело.

Каждый день папа идёт на работу, носит усы, очки, а меж чёрных волос на его голове намечается озеро лысины. Все мужчины, имеющие усы, очки и лысину, кажутся мне красивыми. Спустя несколько лет я буду плакать, когда убьют ведущего «Поле Чудес» Владислава Листьева – он был так похож на папу.

Как-то папа почему-то спит в коридоре, одетый. Мама очень злится, и пинает спящего папу ногой. Мне жалко папу, но я его не защищаю – вроде понятно, что он правда виноват, в чём-то смутном, неясном.

Летом мы едем в город с круглым названием Одесса. Там удивительно – есть настоящее море и розы растут в обычных уличных клумбах. Мы живём в чьей-то квартире, каждое утро мама варит яйца и делает бутерброды на чужой кухне. Яйца и бутерброды мама заворачивает в фольгу, и потом мы едим их на пляже, после купания. Колбаса, хлеб и яйца кажутся намного вкуснее, если есть их у моря. Дети на пляже ловят прозрачных желейных медуз, и закапывают их в песок. Моря я боюсь, но, если покрепче прижаться к папе – не так уж и страшно. По возвращению в Москву родная квартира кажется будто незнакомой, а на стенке теперь стоят новые вещи – большая ракушка, из которой можно слушать море, и цветная фотография – мама, папа и я – в белом коротком платье, морщу нос – солнце светило в глаза. Цвета на фотографии не такие, как в жизни, и Одесса остаётся в воспоминаниях городом, где даже деревья имеют жаркий красноватый оттенок.

Иногда туда, в наш маленький мир, появляется бабушка, мать папы. После бабушки в квартире становится особенный скандальный воздух, даже в детской. Для начала бабушка начинает говорить всякое.

Дайте соль, я помою вам раковину.

У Лены опять сопли?

У хороших хозяек продукты не портятся.

Что это тут валяется?

Володя в не глаженной рубашке?

А, это ты так погладила.

Мама отвечает что-то, с каждым ответом всё более грубое. А после ухода бабушки мама плачет. Когда мама плачет, она запирает дверь ванной, чтобы папа не заходил к ней. Я обязательно скребусь к маме – мне не нравится, что она плачет одна. Когда плачешь, обязательно надо, чтобы тебя жалели. Мама открывает мне, мы сидим под раковиной, и я её жалею.

Но всё же бабушка не приходит часто. Пока папа на работе, мы с мамой ходим в «Стекляшку». Так все называют универмаг, который через парк наискосок. Бывает, мы подолгу стоим там в очередях за колбасой или творогом. Мне нравятся очереди. Когда мы встаём в хвост, лица людей всегда сосредоточенны, губы сжаты, а глаза вглядываются вдаль – не пролезет ли кто вперёд них? Вдруг в хвосте я начинаю громко рассказывать стихи или петь песни. Такая уж маленькая я – мне нравится внимание, к тому же, я знаю много песен и стихов, мы учили их наизусть вместе с мамой. Люди оборачиваются. Лица смягчаются, появляются улыбки. Кто-то уже ковыряется в сетчатой авоське, доставая для меня добытую в другой очереди конфету. Мне очень нравится эта перемена в людях. Я люблю вызывать улыбки. Из очереди за колбасой мы все будто бы превращаемся в компанию весёлых друзей.

– Конфетки-бараночки, словно лебеди саночки! – как можно громче стараюсь я, в руках невидимая гитара. Смешная.

– Ну она точно артисткой будет! И красавица какая уже! – улыбается женщина с бородавкой на щеке, из бородавки торчит волосок.

Уже тогда я точно знаю, что я красавица. Об этом мне говорят родители, бабушка, часто даже незнакомые люди.

Потом всё как-то неуловимо меняется.

Очереди в магазинах вдруг исчезают, а на улицах появляются маленькие домики, «ларьки», в которых всегда много яркого, разноцветного, желанного.

По телевизору теперь всегда показывают интересное, это называется реклама. В рекламе красивая женщина- полицейский, на фоне горного жаркого пейзажа, обыскивает мотоциклиста и вытаскивает у него из кармана пачку жвачки «Стиморол». Маленькая я очень хочу попробовать «Стиморол». Наверное, эти круглые белые конфетки удивительно вкусные. Мы с мамой идём в «стекляшку» – там «Стиморол» продают поштучно, в маленьких целлофановых пакетиках. Тётя Люда, продавщица, насыпает нам две штуки. Они оказываются вовсе не круглыми, а прямоугольными, и к тому же совсем невкусными – лишь намёк на мяту во рту, быстро переходящий в резину. Зато на праздник родители покупают большой шоколадный батончик из рекламы. Я беру его с собой в садик, и ем так, чтобы все дети видели, что именно я ем. Это круто – есть батончик из рекламы. К тому же, он не разочаровал – это действительно сладко и весело хрустит орехами.

Со временем воздух в квартире всё чаще становился странным, уже даже без прихода бабушки. Я не прошу ничего из «ларька» и стараюсь не смотреть на витрины магазинов. Я точно знаю – что-то плохое произошло в нашей стране, папа потерял работу и у родителей нет денег. На обед будут макароны с маслом, а в коридоре стоит огромный мешок с хлопьями, которые надо залить молоком, чтобы получилось картофельное пюре. Из этого мешка мы ужинаем каждый день. Мама часто сидит на кухне, опустив голову на руки, смотрит прямо перед собой.

В квартире появляются огромные катушки с прозрачной плёнкой. Папа теперь торгует этой плёнкой на рынке, который вдруг образовался рядом с ближайшей к нам станцией метро. Кажется, он очень стыдится того, что ему надо торговать. Порой он почему-то громко ругается, и плюёт на телевизор. Ещё он очень боится, что кто-то из знакомых увидит его на рынке.