Эрхегорд. Забытые руины

Опасаясь очередного наваждения, Горсинг решил пройтись по смотровым рядам. Гийюд призывал их двигаться как можно меньше, но в конце концов он же сам сказал, что Пожирателя нельзя отпугнуть, его можно только привлечь.

Из отряда Горсинга осталось пять человек. Трое погибли в первый же день, когда Теор, поганый акробат, привел их к ратуше. Весь из себя улыбчивый, вежливый, до омерзения похожий на пустынных аваков – уродцев, живущих у границы Соленых озер. Нанял Горсинга в Целинделе. Рассказал печальную историю об отце, который погиб в Авендилле двенадцать лет назад – его якобы передавило телегой, когда в городе началась паника.

«Я хочу найти медальон с портретом прабабушки – это последняя семейная ценность. Единственная связь с моим прошлым. Задача простая. Добраться до Авендилла, найти наш дом, обыскать его и вернуться. Если медальона не окажется в доме, значит, он в ратуше. Отец там работал».

Впрочем, в отряде про Теора давно забыли. Только Вельт до сих пор изредка причитал – говорил, что его нужно было как следует допросить, прежде чем он сбежал. Теор, если только это его настоящее имя, явно знал о тайнах Авендилла куда больше, чем могло показаться.

Еще двое погибли двадцать дней назад вместе с лечавками. Что именно с ними случилось, никто не знал. Гийюд тогда заявил, что они привлекли зордалина:

– Пожиратель, даже такой молодой, не выносит шума. Он пока слаб и на большую группу не нападет, а тут – пожалуйста. Чем больше становлений он пройдет, тем сильнее будет. Под конец сможет за раз пожрать хоть сотню людей.

– Пожиратель…

Горсинг никогда прежде не слышал о таких зордалинах. А лечавки и в самом деле вели себя шумно, пусть и были обучены тихой слежке. Первые дни просто скулили, отказывались искать следы, а потом начали выть – протяжно, до изнеможения. Гийюд грозился своими руками их передушить. Делать этого не пришлось. Они исчезли. Вместе с двумя наемниками.

У Горсинга остались только Тарх, сейчас стоявший в дозоре на Мыторной улице – на случай, если придет помощь от Эрзы, Аюн, теперь привязанный к колонне в Дикой яме, Сит, сидевший чуть поодаль, и Вельт. Последнему, несмотря на все его разговоры, Горсинг доверял, как никому другому. Вельт успел отслужить десяток лет в сторожевой сотне, затем умудрился подпоить и ограбить собственного сулена, за что получил закрытую створную сигву, пробыл в створных колодках пять лет, а четыре года назад нанялся к Горсингу водить контрабандистов по Старой дороге.

Четыре человека. И до вечера один из них должен был умереть.

Красных в Авендилле осталось куда больше. Семнадцать наемников. Горсинг, отправив Гийюду бегунка с сообщением о том, что творится в Авендилле, не думал, что их приедет так много. Прежде красный легион не часто позволял себе открыто передвигаться по Восточным Землям такими отрядами. Впрочем, они научились хорошо скрывать свою принадлежность. Одевались в обычные кожаные нилеты с нашивками из кольчуги в подмышках и стальными пластинами на боках и груди. Из оружия, как правило, брали только короткие клинки и обитые медью дубинки. Почти ни у кого не было мечей, ни пехотных, ни даже ратных. Так мог одеваться обычный горожанин – в надежде наняться стражником в какое-нибудь ремесленное село. Горсинг видел лишь трех магульдинцев с оружием, заклейменным Волчьей башней. Они редко показывались на Тракте, сидели в защищенных от чужого внимания местах – таких, как лагерь на Старой дороге.

Люди Горсинга больше года работали по заказу магульдинцев. Те платили достаточно, чтобы забыть о контрабандистах и не задавать лишних вопросов. Времена изменились. Еще лет десять назад такое было трудно представить, а теперь красные и не скрывают, что пойманных лигуритов напрямую сбывают книжникам.

Горсинг столкнулся с тем, что некоторые сельчане сами выходят на его людей – просят избавить от кого-нибудь из родственников, если вдруг заподозрят, что тот стал черноитом. Под этим предлогом Горсингу уже не раз пытались всучить просто неудобного человека – не в пример другим увлекшегося стихами, или восставшего против власти отца, или отказывавшегося праздновать Веселую Гунду и предпочитавшего уединение.

В прежние годы все было иначе. В селах семьи до последнего удерживали своих черноитов, прятали их по сараям и амбарам, говорили, что скорее убьют их своими руками, чем отдадут кромешникам или книжникам.

– Полдень, – хрипло сказал Гийюд.

Горсинг вздрогнул. Он опять увлекся мыслями и совсем забыл о происходящем. С опаской посмотрел на руку. По сжатому кулаку стекали капли пота. Никаких судорог.

– Самое время расшевелить приманку.

– Аюн, – тихо, с едва скрываемой злобой ответил Горсинг. – Его зовут Аюн.

– Ну да…

Горсинг уже слышал о Гийюде, но прежде его не встречал. И был этому только рад. Думал, что в Авендилл пришлют кого-нибудь из тех, с кем он уже ходил на отлов лигуритов: Крошнака или Саэгра. Прислали обоих. С ними – целый отряд других магульдинцев и его, Гийюда.

Трудно представить более неприятного человека. Завидев такого, простые горожане опускают глаза, а потом, проходя мимо, косятся на него, стараясь получше разглядеть изуродованное лицо. Лицевые сигвы. Горсинг никогда раньше не видел закрытые лицевые сигвы – каждый из символов принадлежности к знатному роду был грубо, почти небрежно взят в рамку. Значит, закрывали их против его воли. Лишен всех прав, лишен своего рода. Кроме того, лицо Гийюда рассекала черная пунктирная полоса – она опускалась ото лба, с обеих сторон огибала подбородок и уходила к шее. Суэфрит. Несущий Эхо. Значит, лишившись родовых сигв, подался в нерлиты. Взамен получил ангорную сигву на лицо и на шею, справа. Или наоборот – ушел в нерлиты и был за это наказан. Горсинг этого не знал. Да и это было не так важно, ведь в дальнейшем путь Гийюда оказался еще более замысловатым. Из нерлитов он подался в магульдинцы – ушел от тех, кто восхваляет Предшественников, к тем, кто презирает их творения.

По лицу Гийюда можно было прочесть многое, и, конечно, незакрытые сигвы делали его уродливым. У Гийюда были срезаны веки – под корень, и ноздри – под кость. Кто бы это ни сделал, он избрал своеобразное наказание, куда более привычное для царства Махардишана или какой-нибудь другой южной земли. Чтобы сохранить глаза от пересыхания, Гийюд теперь носил окуляр из тончайшего сетчатого стекла, затянутый на ремешки и по краю смягченный черным не то линельным, не то нилловым ободком. Окуляр, изгибаясь над огрызком носа, точно повторял изгибы лица, покрывал почти треть лба, а сверху заострялся двумя короткими шипами с отверстиями. Гийюд никогда его не снимал, а внутрь заливал смягчающий травный раствор, из-за чего вся кожа под окуляром приобрела илистый оттенок, местами покрылась грубыми морщинами. При этом белки обнаженных подвижных глаз чуть позеленели и казались рыхлыми.

Уродство Гийюда было вдвойне неприятным из-за того, что в остальном он сохранил здоровое тело мужчины. Не горбился, не хромал. Его руки были достаточно крепкими, чтобы держать меч или топор.

– Ему будто чужую голову посадили, – прошептал Вельт, когда впервые увидел магульдинца.

Гийюд не носил доспехи. Только путевой плащ, отделанный тонким ошелином, под которым просматривались кожаная рубашка с застежками в виде скрещенных когтей орлеута и кожаные штаны с крепежами для ниоб. В отделке плаща было предусмотрено целое переплетение полостей – узнав причину этого необычного покроя, Горсинг проникся еще бóльшим отвращением к Гийюду.

В этих полостях жил стригач – мерзкое лесное создание, известное своим пристрастием к поеданию еще живой плоти. Толщиной в три пальца, длиной в пол-аршина, покрытое коричневой шерсткой, с шестью парами угловатых конечностей, с крохотной подвижной головкой и непропорционально массивными жвалами, упрятанными под самым хвостом. Лучшее, что мог бы сделать любой нормальный человек, встретив стригача, убить его. Раздавить, рассечь, растоптать, что угодно, только бы не ложиться спать, зная, что он живет где-то поблизости. Гийюд же стригача приручил, и Горсинг не испытывал ни малейшего желания узнать, как именно.

Гийюд похлопал себя по ноге и вытянул руку. Замер. Это был призыв. Мгновениями позже в полах плаща началось движение. Стригач торопливо выполз наружу. Скользнул по кожаному рукаву и замер на запястье, возле перчатки.

– Ты знаешь, что делать. – Приблизившись к бортику нижнего ряда, Гийюд опустил руку.

Стригач мгновенно юркнул в пролом между изгнившими досками.

Вельт и Сит отвернулись. Они уже поняли, что именно сейчас произойдет. Не хотели этого видеть.

Вельт достал очередной ломтик ганитной смолки, принялся тереть его между ладонями с особым усердием, при этом поглядывал на возвышавшуюся за Дикой ямой таверну, будто ждал, что Пожиратель придет именно оттуда.

Сит вытащил из заплечного мешка куклу. Нашел ее дней десять назад в одном из домов Авендилла. Простая марионетка, вырезанная из сосны и прошитая льняными нитками. Дешевая игрушка, но Сит ею заинтересовался, а по вечерам забавлял всех игрой: расслаблял руки и, дождавшись судороги, любовался тем, как марионетка выплясывает сама по себе. Наемникам нравилась эта игра. Даже Горсинг улыбался. Когда же кукла начинала изображать что-нибудь совсем непотребное, приходилось сдерживать смех. При этом Сит клялся, что по-прежнему не контролирует руку, но ему, конечно, никто не верил – слишком уж очевидным становилось то, что делает кукла.

Горсинг, в отличие от своих людей, не отвернулся от ямы. Должен был все увидеть. Стиснув рукоять меча, заставлял себя смотреть на то, как по серой, утоптанной поверхности дна торопится коричневое тельце, издалека чем-то напоминавшее степного хорька.

Аюн по-прежнему сидел возле столба, чуть покачивался, зажимал рану, которую ему утром нанес один из красных. Еще не видел устремившегося к нему стригача.

Горсинг ждал. Это был его человек. Глупый, наивный. «Такие долго не живут на Старой дороге», – сказал Вельт, когда Дальма, мать Аюна, впервые привела в лагерь своего младшего сына. Полукровка. В его венах текла кровь маоров. Из них выходили отличные бегунки.

– Такие долго не живут, – шепотом повторил Горсинг, будто так мог себя оправдать.

Стригач остановился. На мгновение слился с землей ямы. Пошел в обход колонны. Мерзкое, но умное создание. Только такие и могли выжить в Землях Эрхегорда. «И мы не лучше. Ничем. Тут вариантов немного. Ляг и умри. Или стань вот таким…»

Стригач скрылся за колонной. Можно было подумать, что он вовсе пробежал мимо Аюна, совершенно не интересуясь раненым наемником. Однако Горсинг не обманывался. Хотел крикнуть, предостеречь, но не стал. Понимал, что толку от этого не будет.

Вскоре стригач показался на колонне – в двух саженях от Аюна. Застыл над ним. Потом стал неторопливо спускаться. Спустившись до головы бегунка, юркнул ему за спину.

Вновь тишина. И только Аюн покачивался на месте. Ослабленная веревка лежала возле его ног. Она тройным хватом стягивала ему бедра и живот. Из такой хватки не вырваться.

Когда Аюн закричал, вздрогнули все. Даже Гийюд.

Крик был тонким, рвущимся. Он заполнил яму, поднялся по стенам ограждения, перелился на смотровые ряды и устремился ввысь, к стоявшим вокруг Белой площади зданиям. Одновременно с Аюном закричали сотни зрителей, пришедших насладиться кровавым буйством Дикой ямы. Горсинг едва сдержался – хотел обхватить голову, зажать уши, чтобы ничего не слышать. Закрыть глаза, отвернуться. Однако не отрываясь смотрел на то, как в приступе нестерпимой боли дергается Аюн: рвет веревку, бьет себя по ноге. Значит, стригач проник прямиком к ране. Он знал свое дело. И так просто его не раздавить. Крепкое тело стригача выдержало бы и не такие удары.

С криком Аюна все красные зашевелились, будто думали, что Пожиратель уже на подходе. На смотровых рядах – пятеро с зазубренными копьями. В самóй яме, у дальнего ограждения, – четыре арбалетчика, попарно зарядившие снаряды с метательной сеткой. Сетку еще утром пропитали огневой солью, и теперь где-то в загонах прятались магульдинцы с зажженными факелами и кусками просмоленной ткани.

Над бортиком верхнего ряда появился Крошнак – саженный наемник, с уродством которого мог поспорить только Гийюд: скошенная над узким лбом и будто собранная из разных кусков голова, тяжелые, чересчур длинные руки и непреходящее выражение тупого, звериного ожесточения.

Из красных на крик бегунка не отреагировала только Вета – худенькая девочка лет пятнадцати, повсюду сопровождавшая Гийюда. Она и сейчас сидела неподалеку от магульдинца и подкармливала сидевшего в клетке парунка. Клетка была открыта. Ее не закрывали с тех пор, как поняли, что Авендилл закрылся и никого не выпускает. Парунок был обучен доставлять небольшие свертки пергамента. Дней двадцать назад Гийюд подготовил послание, но птица так и не смогла его доставить – вернулась в лагерь, как и посланный чуть ранее Аюн. На следующий день Вета отправила парунка еще раз, однако он вовсе отказался улетать – лучше людей понимал, что это бессмысленно. Теперь клетку держали открытой. Птица могла первой почувствовать, что город открылся, и улететь.

– Вот так лучше, – кивнул Гийюд, наблюдая за Аюном.

Бегунок по-прежнему кричал, но уже не так громко, он теперь больше стонал и плакал. С его криком ослабло и эхо бесновавшихся на смотровых рядах зрителей. Горсингу было бы проще, если б Аюн выпрашивал свободу, умолял о снисхождении. Но Аюн ничего подобного не делал. Он сам выбрал свою участь. Подносчик булочек.

Вчера Гийюд объявил, что нужен живец:

– Наши ловушки не сработали и не сработают. Поздно. Зордалин прошел первое становление. Может, не только первое. Без приманки мы ничего не сделаем. И приманка нужна сейчас. Потом будет поздно. Если уже не поздно.

Тогда Аюн вышел вперед. Он всегда так поступал – и в Целинделе, и в лагере на Старой дороге. Знал, что, кроме матери, в него никто по-настоящему не верит, и всегда пытался доказать, что ничем не хуже старшего брата, что может стать для Горсинга кем-то более значимым, чем простой бегунок.

Аюн заявил Гийюду, что готов стать живцом. Его не отговаривали. Как и в тот раз, когда Аюн согласился ночью пройтись по городу. С тех пор как появились первые приступы судорог, Гийюд распорядился перед сном привязывать себя. В полном расслаблении невозможно было контролировать тело, и часовые дважды ловили блуждавших в темноте людей, прежде чем все наконец согласились лежать на привязи. Впрочем, «блуждать» – тут не совсем точное слово. Те, кто встал ночью, только первые минуты двигались беспорядочно, упираясь в стены, спотыкаясь и падая, потом в их походке появлялась твердость, они будто вспоминали что-то очень важное и после этого шагали вполне целенаправленно. Гийюд предложил отпустить одного из таких ходоков и посмотреть, куда именно он придет. Аюн вызвался добровольцем.

Все бы закончилось уже тогда, если б не вмешался Горсинг. Они больше часа следили за путаными, но уверенными перемещениями Аюна. Бродить по Авендиллу ночью было опасным занятием, но бегунок с легкостью обходил гиблые места. Наемники шли по его следам, боялись отступить хотя бы на шаг в сторону. И вскоре стало понятно, что Аюн идет к Торговой площади. Значит, к ратуше. Гийюд, конечно, позволил бы ему подняться по лестнице, войти в распахнутые парадные двери, но Горсинг тогда разбудил Аюна. Это был первый и последний раз, когда они так близко подошли к ратуше с тех пор, как их сюда привел акробат.

Красные пытались что-то вынюхивать на Торговой площади, даже поставили там несколько ловушек. Потеряли одного из своих. Затем еще одного. Из ратуши никто не возвращался. Наконец Гийюд признал, что там ничего, кроме смерти, не найти:

– А вот твой ходок мог бы проскользнуть внутрь. И кто знает, что бы тогда случилось.

– Во-первых, его зовут Аюн. Во-вторых, я знаю, что случилось бы. Мы бы его больше никогда не увидели.

Теперь Аюна привязали к колонне Дикой ямы, и на этот раз у него было еще меньше шансов выбраться живым.

Аюн продолжал сдавленно выть. Изредка от боли проваливался в беспамятство. Очнувшись, кричал, но его крик быстро слабел, вновь превращался во влажный, тяжелый стон. Бил себя по ноге – слабо, всякий раз вздрагивая. Значит, стригач по-прежнему грыз его рану. Знал свое дело. Неспешно поедал живую плоть. Торопиться ему было некуда.

Голос Аюна постепенно стал очередным фоном, будто и не голос вовсе, а всего лишь эхо – одно из многих, затерявшись на Белой площади.

Горсинг увидел достаточно. Присев на место, до онемения вцепился рукой в край скамьи. Надеялся только, что боль Аюна и его крики в самом деле привлекут Пожирателя.

Впервые они наткнулись на зордалина больше месяца назад, неподалеку от ратуши. Акробат к этому времени сбежал, и Горсинг решил обыскать город в надежде найти что-нибудь интересное. Нашел. Шевелящийся сгусток. Будто мягкий огарок гигантской свечи, только весь черный. В обхват – две сажени, в высоту – два аршина, не больше. Он медленно и беззвучно перетекал по земле, словно выдавливался из самого себя, обмазывался своими же соками, при этом оставался на месте. Густой, как уваренная патока, и легкий, как вода, по которой от ветра расходится рябь. Видимой опасности от Пожирателя тогда не исходило, но Вельт предложил скорее убраться из города:

– Не нравится мне это. И знаешь, странно…

– Что?

– Он… Оно все такое черное, будто гнилое и… В общем, так выглядит, будто должно смердеть за версту.

– А запаха нет.

– Никакого, – кивнул Вельт.

– И никаких звуков.

– Уходим-ка, а? Хватит с нас. Пусть красные разбираются.

Красных находка заинтересовала. Гийюд лично допросил каждого, выспрашивая все, что люди Горсинга запомнили – каждую подмеченную деталь того сгустка. Наконец сказал, что по всем признакам это зордалин, «звероподобный» лигурит, – полностью выродившийся человек, одно из самых мерзких порождений лигуров.

– И не просто зордалин. Пожиратель. По крайней мере, так, ну или почти так, его описывали те, кто выжил после встречи с ним. И главное. Это молодой Пожиратель. Он там появился не больше месяца назад. Значит, его можно поймать.

– Что будет, когда он окончательно выродится?

– Этого я не знаю. Но говорят всякое.

– Что говорят?

– Что он выстраивает себе гнездо. Или кокон. Огромную черную опухоль, больше похожую на дерево. Звучит почти правдоподобно. Вот только не понятно, что происходит дальше. Зачем ему это гнездо? Что он с ним делает? Кем сам становится? Но это уже не моя и не твоя забота. Нам только нужно успеть до того, как вырождение продолжится.

Не успели.

И больше Гийюд ничего не сказал. Только потребовал сопровождать его отряд: хотел, чтобы Горсинг точно указал место, где он и его люди нашли сгусток, и чтобы помогли с перевозом хрусталинового куба – громоздкой конструкции, в которую они намеревались упрятать зордалина. Куб так и стоял неиспользованный. Пожирателя на месте не оказалось. Вельт тогда предложил не рисковать:

– Мы свое дело сделали. Уходим.

Но Гийюд предупредил, что оплатит лишь завершенную работу. И оплату он обещал значительную. Должно быть, красные в самом деле были уверены, что книжники раскошелятся, когда узнают о таком товаре.

Горсинг решил остаться. А когда бегунок, отправленный к Эрзе, не смог отъехать от Авендилла, уже было поздно менять решение. Город закрылся. Правда, Горсинг не поверил Аюну. Дважды пытался со своими людьми добраться до Старой дороги. Выехал в сторону Икрандила, затем в сторону Усть-Лаэрна. И оба раза возвращался назад, в Авендилл.

Гийюд тогда сказал, что с поимкой зордалина они опоздали:

– Живым его не взять.

– И что делать?

– Убить. Он еще не так силен. За мертвого я заплачу, как за живого, не беспокойся. И теперь у тебя точно нет выбора. Пока не убьем зордалина, отсюда не выберемся.

С тех пор люди Горсинга вместе с магульдинцами обыскивали город, устраивали облавы, ставили ловушки.

Толку от этого не было.

Когда исчезли лечавки и два наемника, Гийюд впервые сказал, что Пожирателя привлекают звуки. Рассказал, как в Темную эпоху пропадали целые отряды нарнаитов, по незнанию заходившие в Вескортуинский каньон и устраивавшие там погромы в пустующих домах:

– После вырождения Вескорта впервые заговорили о Пожирателях. Позже, в годы Вольмара, туда выезжали кромешники. Под защитой лигуров, конечно.

– Откуда ты это знаешь?

– Их тогда сопровождали нерлиты. Они хорошо знали Вескорт и могли пригодиться. И они догадывались, откуда взялся зордалин. Тут всегда важно знать причину его появления.

– Что происходит с теми, кто исчез?

– Не знаю. Никто не знает. А то место, где Пожиратель добрался до людей, изменяется. Жизнь там замирает, будто вырванная из ткани нашего мира. Ни следов, ни звуков – ничего.

Гийюд в тот день был словоохотлив. Впервые так подробно рассказывал о зордалинах.

– Плохо, – промолвил Вельт.

– Что? – не понял Горсинг.

– Если этот лупоглазый вдруг так разговорился, значит, дела у нас совсем паршивые.

Именно тогда Горсинг услышал то немногое, что красные знали об Авендилле. Получалось, что его судьба напрямую связана с вырождением Лаэрнора. В Целинделе и раньше об этом говорили. Оба города изменились в одно время, но такое совпадение было единственным известным доказательством их связи.

По словам Гийюда, все началось двадцать лет назад, когда выродилась Пластина молодости – лигур, принадлежавший Суалану из рода Аниона и помещенный на дно Гусиного озера. Пластина делала воду целебной, окунуться в озеро собирались со всех Восточных Земель – приезжие, конечно, не подозревали, что однажды лигур сделает их черноитами, вынужденными жить в Лаэрноре и каждый день омываться лигурной водой. Черноиты, увезенные из здравного городка, умирали мучительной смертью – у них разбухали суставы, выпадали ногти и зубы, кожа иссыхала, покрывалась черными язвами, а глаза изгнивали в глазницах.

Шуму тогда было много, ведь пострадали прежде всего наследницы богатых родов. Вырождением Лаэрнора заинтересовались не только эльгинцы. Однако даже кромешники так ничего и не смогли сделать. Или не захотели.

Родная сестра Суалана была женой книжника Нитоса из рода Мелендарна. Она обратилась к мужу, надеясь, что он поможет спасти ее брата, да и весь род Аниона, уже не раз попадавший в ойгурную немилость, а теперь обреченный на окончательное разорение.

– Нитос поначалу отказал жене. Сказал, что Лаэрнором занимаются кромешники, а перечить им опасно даже для книжника. Прошло четыре года, прежде чем он наконец заинтересовался Пластиной молодости. К тому времени эльгинцы отступились от нее. Не знаю, хотел ли Нитос выручить Суалана и его родственников, которые сменили богатые дома на каторжные норы Роктана, или только надеялся изучить очередной изменившийся лигур, это не так важно.

Горсинг старался не смотреть на Гийюда – за все эти дни он так и не привык к его жутким выпученным глазам, упрятанным в раствор окуляра.

– О том, что происходило дальше, известно немного. Тут больше слухов и домыслов.

Из слов Гийюда получалось, что Нитос с женой переехали в Авендилл. Этот город ближе остальных располагался к Лаэрнорскому лесу. Купили здесь дом, чтобы не привлекать лишнего внимания, – книжнику, вдруг заселившемуся на постоялый двор, было бы трудно скрывать свои занятия. Именно в этом, теперь опустевшем, доме Гийюд, едва оказавшись в Авендилле, распорядился разбить лагерь магульдинцев.

Обосновавшись в городе, Нитос обратился к наместнику. Заявил, что прибыл сюда по личному делу и в случае, если наместник и комендант не будут ему мешать, впоследствии найдет возможность их отблагодарить. Он мог бы обойтись без посулов. Книжников боялись. Они редко покидали стены Оридора, и появление одного из них в таком незначительном, известном лишь Дикой ямой городке не могло не настораживать.

Нитос договорился с наместником о строительстве отдельной комнаты в ратуше. Не стал ничего объяснять. Сказал только, что ищет самое безопасное место в Авендилле – такое, где комната была бы под неусыпным надзором стражи. Выбор пал на приемный зал, точнее, на чулан, в котором слуги хранили метлы, щетки, тряпки и тому подобное. Наместник разрешил на неделю закрыть зал, чтобы никто не проведал, что именно там происходит.

Наняли каменщиков – тех, кто прежде не бывал в Авендилле, не имел тут ни родных, ни друзей. Чулан расширили. Пол и стены выложили узорами, которые Нитос сам расписал на чертежных листах. Книжник требовал предельной точности. В последнюю очередь распорядился вложить в потолок огромную, в три пуда, стальную сферу – всю обмотанную влажными тряпками и горячую, будто ее наполняли угли. Каменщики тогда заподозрили, что в сфере хранится лигур, но ни его свойств, ни назначения не знали. Когда работа окончилась, Нитос выслал каменщиков из города, запретил приближаться к Авендиллу. Этим только распалил их любопытство.