Любовь дарующие: рассказы о любви, надежде и мурчащих котах

Оля была очень умной девочкой. Она прекрасно понимала, что Лена никуда не денется и теперь придется мириться с ее существованием. А еще она поняла то, что Леночка не могла занять ее место. Она заняла свое. Просто оно оказалось больше, чем то, которое было отведено в свое время самой Оле. Ей никто не объяснял тогда, почему младших детей иногда родители любят больше старших. Она поняла это сама. А поняв, сначала обиделась, но не на сестру, а на маму, а потом решила, что если ничего сделать с этим нельзя, то можно хотя бы попытаться сделать так, чтобы ее заметили. Она отлично училась в школе, рисовала, занималась художественной гимнастикой. Но на все ее успехи мать лишь рассеянно кивала:

– Молодец!

Когда же подросла Лена, все стало еще хуже. Теперь уже Катя видела только младшую дочь. Все, что бы ни делала Лена, было прекрасно и восхищало мать до глубины души.

– Мама, ты подумай! Ей всего шесть, а она уже читает!

– Олюшка читала с пяти.

– Ой, перестань! Я тебе про Леночку, а ты мне… Кстати, ее взяли в музыкальную школу! Пока в подготовительный, но это ведь только начало. У нее слух прекрасный! Пригодился инструмент!

Галина восторги дочери не разделяла. Ей было до слез обидно за старшую внучку, но с Катей она ничего поделать не могла. Не раз дело доходило до ссоры, и со временем Галя поняла – проще не вмешиваться, а постараться сделать так, чтобы сестры не потеряли связь друг с другом. Это оказалось очень сложной задачей, и Галина день и ночь ломала голову над тем, как не допустить еще большего перекоса. Помог случай.

Квартира Милочки была в безраздельном пользовании Кати много лет, равно как и дача. Но у Зины изменились обстоятельства, и она надумала вернуться в родной город.

– Здесь ты, мамочка, Катя… А я там одна. Подруг не нажила.

– А что так? Люди неважные попадаются или сама испортилась? – Катя насмешливо подмигнула сестре, но та шутку не оценила и нахмурилась.

– Нет, Катя. Просто плохо, наверное, когда у тебя муж мало того, что красивый, так еще и немножечко бабник.

– О, сестренка! Как себя ставишь низко! Нельзя так! Мужика надо держать в ежовых рукавицах.

– Мудрая ты моя… – Зина нахмурилась еще больше, в глазах мелькнула тоска, но, взяв себя в руки, женщина через силу улыбнулась. – Учиться у тебя буду. Как надо.

Катя молча пожала плечами и посмотрела на мать.

– Зиночка, а как вы здесь устраиваться думаете? Меняться или как?

– Нет, мам. Там квартира служебная была. А теперь…

– Ну и ладно. Есть же Милочкина квартира и моя. Как-нибудь разберемся.

Катя молча слушала разговор матери с сестрой и мрачнела. Беседа эта ей не нравилась. Наскоро распрощавшись, она ушла и дома дала волю чувствам.

– Это как называется, Геночка? Мы столько лет здесь прожили, а теперь подвинься? Зина никак эту квартиру не содержала, не помогала. А мы и ремонт, и все… Что ты молчишь?!

– А что сказать, Катюша? Как ни крути – квартиру вам Милочка завещала обеим.

– И ты туда же! – Катя возмущенно прикрикнула на мужа. – У тебя двое детей, а ты!

– А что папа, мам? – Оля зашла в комнату и вмешалась в разговор. – Все верно он говорит.

– А тебя вообще не спрашивали! Замуж выйдешь – куда жить придешь? К матери? Вот и помалкивай!

– Мама, так нельзя…

– У тебя забыла спросить! Иди, Оля, займись своими делами, а? – Катя устало опустилась в кресло. – И скажи Леночке, пусть придет, виски мне помассирует. Голова разболелась.

– Давай я…

– Я сказала, позови Лену! – в голосе Кати появился металл, и Оля, отвернувшись, чтобы мать не заметила, как задрожали у нее губы, вышла.

На конфликт с родными Катя все-таки не пошла. То ли понимала, что, переругавшись с сестрой и матерью, останется совершенно одна, то ли решила отложить до поры до времени разбирательства. Милочкину квартиру разменяли, и сестры разъехались, договорившись, что дачу продавать не станут, а будут пользоваться ею вместе. Дом большой, места всем хватит.

Галина старела в окружении родных и не могла нарадоваться на внучек. Оля и Лена – Катины, Ниночка и Полина – Зинаиды. Дети стали для нее настоящей отрадой.

– Я как та квочка! – Галина смеялась, обнимая разом всех своих девчонок. – Всех цыплят любимых под крыло собрала.

Она мечтала о том, как девочки вырастут, выйдут замуж и сделают ее прабабкой. Но мечтам этим сбыться было не суждено. В ветреный осенний день Галина поехала на дачу, чтобы подготовить ее к зиме. Большая ветка с соседского ореха, который давно надо было спилить, потому что он был наполовину сухой, упала, сломавшись, как раз тогда, когда Галя проходила мимо. Нашли Галину не сразу, ведь в поселке уже почти никого не было, и врачам осталось только развести руками, когда сутки спустя в реанимации у Галины остановилось все-таки сердце.

Разом осиротела семья. Не было больше ни вкусных пирогов, которые умела печь только Галина, ни задушевных разговоров, ни дельного совета именно тогда, когда он был особенно нужен.

Полгода спустя после ухода Галины Геннадий объявил Кате, что уходит от нее.

– Почему?! – Катя билась в истерике, не понимая, что происходит.

– Не могу больше. Помогать буду, но жить с тобой сил моих больше нет.

– У тебя другая!

– Нет, Катя. Никого у меня нет, – Гена устало глянул на жену, но объяснять дальше что-либо отказался.

Катя винила всех вокруг, кроме себя. Досталось и Оле, и даже любимой Леночке.

– Чтобы не смели с отцом видеться! Ослушаетесь – домой не приходите.

– Мама, ты себя слышишь? – Оля удивленно посмотрела на мать. – Нам сколько лет? Ты долго еще будешь думать, что можешь командовать нами как хочешь? С отцом я видеться буду. А если тебя что-то не устраивает, могу прекратить общение с тобой!

Катя, онемев от неожиданности, открыла было рот, чтобы отчитать дочь, но тут рядом с Олей встала Лена, и мать, глянув, как совершенно одинаково нахмурились ее дети, поняла, что лучше сейчас отступить. И если Олю она отпустила бы на все четыре стороны с легкостью, то потерять Лену для нее было совершенно немыслимо.

– Делайте вы что хотите! Совсем мать не жалеете!

Она какое-то время пыталась переманить на свою сторону Лену, но быстро оставила эти попытки.

– Не ожидала от тебя такого! – Катя лила слезы, сидя в стареньком продавленном кресле на даче. – Я же для тебя жила, а ты…

– А что я, мама? – Лена так же быстро теряла терпение, как и мать. – Что плохого я сделала?

На этот вопрос у Кати ответа не было. Все ее доводы разбивались о железное Леночкино:

– Он мой отец, Оля моя сестра. Мы семья! И пусть тебе это не нравится, общаться с ними я не перестану!

Со временем все немного успокоилось, и Катя перестала злиться в открытую. Теперь ее главной задачей стало вернуть себе Леночку.

– Нашла! – голос Лены прозвучал глухо, но Оля услышала сестру.

– Медный, тот самый?

– Ага! Сейчас соображу, как теперь слезть отсюда, и можно ставить варенье.

Оля испуганно охнула и кинулась к шаткой лесенке, ведущей на чердак.

– Осторожно, Леночка! Не спеши!

– Нашла торопыгу! – усмехнулась Лена, медленно спускаясь с чердака. – На! Иди мой! А я сейчас переоденусь и приду. Вся вывозилась! Надо девчонок туда загнать, как приедут. Пусть все почистят.

Через пару часов сестры сидели на кухне и пили чай. На столе, остывая, поблескивал начищенными боками старый тазик, полный вишневого варенья, от которого шел такой густой аромат, что Мурзик сбежал досыпать на веранду. Вот если бы пахло тушенкой, которую мастерски закатывала в банки Катерина, когда приезжала осенью, тогда другое дело. А так… Варенье какое-то! И что только люди в нем нашли?

– Лен, а ты помнишь, как мама варила варенье раньше? Не таз и не два. Все полки были банками уставлены.

– Помню, конечно! Папа вишневое очень любил. Мог ложками есть.

– А мама сердилась…

– Не любила, когда он из банки прямо. Все время говорила, что он не один…

– Говорила… А сама все сделала, чтобы он один остался.

– Ну так не получилось же, Оль! У него мы есть.

– Зато у мамы получилось. У нее только мы и остались. С Зиной все-таки переругалась. Племянников видеть не хочет. Ни с кем не общается толком. Даже подруг разогнала. Почему так, Лен?

– Знать бы… – Лена вздохнула и подлила чаю себе и сестре. – Я вообще маму никогда не понимала.

– Странно! А она всегда твердила, что только ты ее и понимала.

– Да куда там! Как можно было понять ее вот это вечное: «Леночка, не смотри на Олю! Она тебе не подруга». А кто?! Почему она всегда меня от тебя отвернуть пыталась, а? Ревновала, что ли?

– Может, и так.

– Глупость какая!

– А помнишь, как ты мне обратно все игрушки притаскивала, которые мама у меня забирала и отдавала тебе.

– И все это под предлогом, что ты выросла и они тебе теперь ни к чему, – Лена согласно кивнула и засмеялась. – Она ведь так и не поняла, что моими они не стали. И Лялька твоя любимая, и Потапыч. А ты помнишь, как она тебя гоняла, когда я заниматься садилась?

– А то! – Ольга встала и подбоченилась. – «Ольга! Вон из комнаты, ты мешаешь! Леночка, детка, занимайся!»

– Да-да! – Лена покатилась со смеху, глядя, как преобразилась сестра и как похожа она на мгновение стала на мать.

– Ей ведь и в голову не приходило, что ты меня учишь играть на рояле. Что все твои уроки в музыкалке мы повторяли на двоих.

– Ты любила рояль больше, чем я. И сейчас играешь лучше.

– Да куда там! – Оля отмахнулась от сестры, хотя видно было, что комплимент ей приятен.

– Жаль, что ты не стала поступать в музыкальное училище.

– Ничего, цифры – это тоже немножко музыка. Когда я в налоговую годовой отчет сдаю, это та еще симфония!

Они, отсмеявшись, помолчали, а потом Лена спросила:

– Оль, а как думаешь, почему мама так?

– Не знаю. Свою голову не приставишь, в чужую – не заглянешь. Я тоже об этом часто думаю. Бабушка нас любила. Всех, без исключения. И дочерей своих в любви растила. Зиночка говорила, что никогда их не разделяла, всегда все поровну. Она тоже не понимает, почему Катя с ней так. Откуда столько злости и обиды? Но Зина умнее нас. Она в причинах не копается. Говорит, что смысла не видит. Сказала, что если придет Катя к ней, то о прошлом и вспоминать не станет. Мало ли! Помрачение нашло на человека. Бывает. Чем обиды копить, так лучше уж худой мир на один денек, но вместе.

– Как считаешь, права она?

Ольга помолчала, машинально переставляя чашки и вазочку с конфетами на столе.

– Думаю, да, Лен. Будь я помоложе и поглупее, ответила бы по-другому. А сейчас уже начинаю понимать, что Зина права. Время, оно ох как торопится. Мама этого понимать не хочет. Вот так сейчас рядом человек, а потом и «прости» сказать будет некому.

– Сама придумала?

Ольга покачала головой и улыбнулась:

– Нет. Бабушка Галя научила. Давно уже. Ты еще маленькая была. Знаешь, она мне всегда твердила, что дороже родных на этом свете нет никого. И даже если тебя они не так любят, как тебе хотелось бы, самой-то никто не запрещает любить их так, как хочется.

– Зиночка так и делает.

– Может, и до мамы это наконец дойдет когда-нибудь. Все-таки возраст уже. Ой! – Ольга испуганно ахнула, глянув на часы. – И чего мы с тобой сидим? Скоро наши приедут, а у нас конь не валялся! Давай-ка скоренько! Ты – окрошку, а я пирожки. Быстрее управимся.

Через пару часов у калитки притормозил небольшой микроавтобус, который вел зять Зиночки, и оттуда горохом посыпалась детвора.

– Ба-буш-кииии! – дружный крик взметнулся над вишнями в вечернее небо, и Мурзик шарахнулся с веранды в кусты.

Он отлично знал, чем ему грозит прибытие многочисленной детворы, которую кот давно уже перестал считать. Здесь были и Зинины правнуки, и Ольгины внучки, и любимый, но пока единственный внук Лены. Спрятавшись в кустах, кот наблюдал, как на веранде зажглись одна за другой все лампы и вокруг большого круглого, оставшегося еще от Милочки стола с тяжелой скатертью расселись галдящие дети. И перед каждым появилась своя кружка, каждую из которых тщательно хранили, доставая лишь к приезду детей. Как Ольга принесла тазик с вареньем. И это означало, что в банки закатывать завтра будет нечего, потому что все съедят уже сегодня. И косточки будут тайком лететь с веранды в кусты, пущенные ловкими пальцами. А если кто-то из взрослых это все-таки увидит, то детворой будут сделаны очень круглые глаза и прозвучит неизменное:

– Деревце вырастет! Чтобы нам потом тоже варенье варить! Ну, ба!

А потом все разбредутся по дому, чтобы приготовиться ко сну. Но спать, конечно, никто не пойдет, а будут сидеть на ступеньках веранды долго, почти всю ночь, и тихо петь, пока не уснут на руках младшие. И тогда Мурзику можно будет выбраться из своего укрытия, пройти по сонно притихшему дому и пристроиться под боком у кого-то из малышей. И чья-то маленькая ладошка шлепнет его по боку, а потом зароется пальцами в пушистую шерсть. И он замурчит тихонько, прогоняя плохие сны, а потом уснет и сам, слушая сквозь дрему, как тихо дышит вокруг счастье.

Девятый вал

– Ира, не ори!

– Я не ору! – Ирина смахнула с глаз челку и выдохнула.

Достали! Почему все время от нее кто-то чего-то хочет? И ладно бы на работе! Но дома та же песня! Только присела отдохнуть, чай себе сделала, а тут сын со своим вечным:

– Мам, я забыл! Мне на завтра надо сочинение написать и проект по биологии сделать.

Прекрасно! Полночи веселья обеспечено! Потому что сына она, конечно, отправит спать, ведь даром, что у него вторая смена, но утром-то – тренировка. А много он там наплавает, если не выспится? Соревнования на носу. И так каждый день стонет, что в команду не возьмут.

– Мам… – Святик прижался к плечу матери и поцеловал в щеку. – Прости! Я правда забыл. А сочинение только сегодня задали.

– Тогда почему даже не начал писать? – Ирина открыла учебник.

– Да когда? Сначала на тренировке был, а потом к бабушке ездил. Она помочь просила.

– Ладно. Я поняла. За бабушку – спасибо! Эта картина, что ли?

– Ага! Описание надо.

Ирина вздохнула. И куда деваться? Придется писать.

Вообще-то такие задания она в школе любила. Ей нравилось рассматривать картины известных и не очень художников, придумывать, каким словами можно описать свои чувства и размышления.

Картина, на которую показывал сын, была у Ирины одной из любимых. «Девятый вал»… Ирина вспомнила, как впервые увидела эту картину, когда ходила в музей с бабушкой. Они пришли тогда с экскурсионной группой, но десятилетняя Ира не пошла дальше зала, где висело это полотно.

Она так и застыла тогда, завороженная, ошеломленная. Люди шли мимо, иногда задевая ее, а она все стояла, замерев на одном месте, и даже дышать почему-то боялась.

Что было в этой картине такого? Она не могла бы тогда сказать. Но Айвазовский так и остался после этого похода в музей ее любимым художником.

Бабушка, которая хватилась Иры только под конец экскурсии, забегала по залам, ища внучку, но когда нашла – ни слова ей не сказала. Встала рядом, разглядывая картину, и спросила:

– Что чувствуешь?

– Страшно… И… хорошо… Почему так, бабуль? Ведь это странно?

– Ничего странного. Видишь эту волну? Она страшная, да. Но идет мимо. Люди останутся живы. Ты – молодец! Поняла самую суть.

Ира тогда буквально расцвела. Еще бы! Услышать от бабушки такую похвалу! Зинаида Михайловна была очень скупа на это. Обычно Ирина слышала что-то вроде:

– Ира, не сутулься! Ты похожа на рыболовный крючок!

Или:

– Ира, это опера, а не балет. Перестань отплясывать на стуле! Мне стыдно за тебя!

Ирина любила ходить с бабушкой по музеям и театрам. Ни в группе детского сада, ни позже, в школе, никто из ребят не бывал так часто в таких местах. А то, что бабушка делала ей замечания, так это даже хорошо. Зато столько всего они вместе видели!

Потом Ирина будет вспоминать все эти многочисленные походы с ностальгией. Не будь бабушки, она никогда не увидела бы так много. Какие ей теперь музеи и театры? Расходов много, ипотека, сын… Не до «культпоходов», как называла их Зинаида Михайловна. Конечно, Ирина старалась вытащить мужа в театр хоть изредка, но тот подобные развлечения не любил. Отчаянно зевал, недовольно хмурился, а раз даже уснул, глядя, как лихо перебирают ногами лебеди у волшебного пруда.

С тех пор Ирина оставила попытки приобщить мужа к прекрасному и взялась за сына. Святослав ее интересы разделял, но в силу возраста и живости с трудом выносил подобные развлечения.

– Мам, я опять плохо себя вел?

– Сынок, ты сам все знаешь.

– Знаю, прости! Я сам не понимаю, почему так происходит…

Ирина на сына не сердилась. А после того, как он точно так же, как и она сама когда-то, застыл перед картиной Айвазовского в Русском музее, решила и вовсе не обращать внимания на то, что сын ведет себя иногда неважно. Замечание сделать – минутное дело, зато сколько ему достанется впечатлений.

Ира разгладила страницы учебника, лежавшего на коленях.

Девятый вал…

Странно…

Почему-то сейчас она вдруг подумала, что сама похожа на те маленькие фигурки на картине, которые отчаянно цепляются за обломки разбившегося корабля, надеясь, что их не унесет волной.

Это ведь про нее… Про ее жизнь в последние несколько лет. Волны накатывали одна за другой, и Ирина едва успевала с ними справляться.

Уход бабушки, родителей, нелады на работе, увольнение и страх, что лучше уже никогда не будет. Болезнь сына, с которой пришлось справляться практически в одиночку, ведь муж решил, что у него есть дела поважнее. Или она подумала, что он так решил… Конечно, карьера его была важна, ведь от этого зависело, не потеряют ли они свою квартиру, но как же не хватало Ирине тогда поддержки! Не физической, а моральной. Хотя бы одно слово, доброе, нежное…

Хотя бы раз:

– Ир, ты такая умница! Как ты? Устала?

Не было этого всего. Ни разу.

Ладно! Сама виновата! Нечего было строить из себя железную леди! Все сама! Я справлюсь!

Вот и справилась… Сын поправился, а она сама словно заболела. Нервы ни к черту, постоянно плакать хочется. Кричит вот почем зря. Никогда такой не была.

Ира бросила взгляд на фотографии, висящие на стене.

Вот она – маленькая. Светлые кудряшки, широко распахнутые глаза. Святик похож на нее. Рядом фотография висит – не отличить. Одно лицо. И такой же ласковый, мягкий, как и она в детстве.

Ирина вздохнула. Куда что девается? Она давно уже не мягкая и не пушистая. Скорее, на ежа теперь похожа. Колючки торчат во все стороны и хочется кричать в голос каждый раз, когда слышит от мужа:

– Ира, не ори! Я думал, ты культурная женщина, а ты…

Культурная… Разве объяснишь кому-нибудь, что ей больше всего хочется быть именно такой. Интеллигентной, спокойной, выдержанной… Чтобы, не повышая голоса, уметь объяснить что угодно.

В какой момент она стала другой? Вот этой скандальной бабой, которая на любую проблему реагирует повышением голоса и нервом?

Ира передернула плечами. Когда мама болела? Или когда она узнала, что у мужа кто-то есть? Подозрения так и не подтвердились, но много ли женщине надо? Сомнение – это тоже беда. Или когда она поняла – что бы ни случилось в ее жизни, с этим придется справляться ей в одиночку?

Когда?!

– Ирочка, женщина не должна быть мегерой!

Рвущую на мелкие клочки свою тетрадь с детскими стихами Ирину бабушка застала в последний момент. Клочки уже кружились по комнате, разносимые сквозняком из открытого окна.

– Что ты творишь?

– Бабушка! Он сказал, что это бред!

– Кто он?

– Вадик!

– А он литературный критик? Великий поэт?

– Нет…

– Тогда почему ты его слушаешь? Его мнение так для тебя важно?

– Не знаю… – Ирина растерянно замерла, теребя в руках остатки злополучной тетради.

– Девочка моя, когда тебе нравится мальчик, это вовсе не значит, что нужно сразу выворачивать перед ним наизнанку всю душу. А если уж это сделала – не жалей. К лучшему. Теперь ты знаешь, что для него то, что ты чувствуешь, пустой звук. А нужен тебе такой кавалер?

– Нет!

– Вот именно. Поэтому иди умойся и будем обедать. Пятнадцать лет – прекрасный возраст. Люби, страдай, познавай жизнь, но не заплывай за буйки. У тебя все еще впереди. И сил может на все и не хватить.

Как же права была тогда бабушка…

Ира грустно улыбнулась, вспомнив, как утром нашла свою растерзанную накануне тетрадь. Клочки были аккуратно подклеены и собраны воедино заботливыми руками бабушки. Эту тетрадку Ира хранила до сих пор. Для нее она стала символом того, что те, кто тебя любят, всегда постараются сделать так, чтобы твое сердце не плакало.

Буйки… Где она заплыла за свои? Не вспомнить сейчас. Она вообще плавать не очень любила. Странно даже. Море обожала, а плавать – нет. Лишь раз, сразу после окончания школы, она набралась храбрости и доплыла-таки до буйка, который оранжевой каплей маячил вдалеке.

Ирина вздрогнула, вспомнив, как свело тогда судорогой ногу и как она вскрикнула от боли, уйдя на мгновение с головой под воду. А потом долго висела на том самом буйке, вцепившись в него обеими руками и боясь отпустить. Ее будущий муж, с которым они тогда только что познакомились, едва уговорил Иру отпустить буек, обещая, что поможет.

Он и помог. Доплыть до берега, прийти в себя. И больше не отходил ни на минуту в тот день. Может быть, тогда Ира и решила, что вот он – тот, кто не бросит, поддержит, возьмет на себя ее страх? Как знать…

Только вот сейчас это все куда-то делось. И от мужа она теперь слышит только вот это вечное:

– Ира, не ори!

И ведь прав… Прав на все сто процентов! Какой смысл кричать, если тебя все равно никто не слышит? Не слышит, как плачешь, когда наваливается тоска от каждодневной рутины. Не слышит, как смеешься, когда случается что-то хорошее. Пусть редко, но оно же бывает!

И снова:

– Ира, не ори!

А ей хочется! Орать в голос и прыгать по бортику бассейна, размахивая руками от восторга, потому что ее сын выиграл! Первые соревнования после перенесенной операции. И это значит, что теперь можно точно выдохнуть и немножко отпустить себя. И не просыпаться ночью, испуганно вздрагивая и прислушиваясь к тишине, царящей в квартире. Как он дышит? Не плачет ли во сне?

Почему так? Почему люди перестают слышать друг друга? Привычка мешает? Или что-то другое?

Ирина глянула на мужа, сидевшего рядом.

Вот… Человек… Которого она столько лет любила… Странно, что хочется говорить об этом в прошедшем времени. Ведь ничего не изменилось? Или же изменилось как раз все? Где ответ на этот вопрос? И почему он вдруг понадобился ей именно сейчас…

– Ты чего?

Недоуменный взгляд. Вопрос, словно нарисованный в воздухе жирно и четко и повисший там. Снова.

Их там уже много, этих вопросов. Они похожи на черные кляксы, распластанные в пространстве. Ирина словно видит их все и разом. Свои, мужа, сына… И ни одного ответа. Почему? Неужели им совершенно все равно теперь, кто и что ответит?

– Ничего…

Вроде бы ответ, но совершенно безликий. Словно не было его вовсе. Как и всегда в последнее время.

Что-то теребит внутри, не давая покоя. Не молчи! Скажи все, о чем ты думаешь! Так будет лучше!

А лучше ли? Вдруг ее опять не услышат? Тогда что? Снова упреки, потому что крик рвется наружу, выплескиваясь всей той болью, которая накопилась внутри.

Ирина откладывает в сторонку ручку.

Плевать!

– Святик! Иди сюда!

– Что, мам? – сын взъерошенный, уже полусонный.

– Собирайся!

– Куда? – такие густо-карие, как и у нее самой, глаза распахиваются от удивления.

– Мы едем в Питер.

Она встает с дивана, отбросив в сторону ненужный уже учебник и поймав растерянный и удивленный взгляд мужа.

– Когда? Зачем?

Два вопроса сливаются в один, и ее мужчины смотрят на Ирину так, словно видят впервые.

– Потому что мне нужна пауза. И потому что лучше будет, если ты это сочинение напишешь сам. Без моей помощи. Вот посмотришь на картину и напишешь. А я тоже посмотрю. И подумаю.

– О чем? – Святик начинает приплясывать на месте от нетерпения, и Ирина невольно улыбается. Совсем как она в детстве.

«Ирина, не танцуй на стуле!»

«Танцуй, сынок! От радости, от предвкушения! Сколько еще в твоей жизни будет всего… Запретов, ограничений, недопонимания. Танцуй! Пусть хотя бы сейчас тебе будет хорошо! Чтобы было потом что вспомнить!»

– О своем, родной! Иди, собирайся! А я пока возьму билеты. Много вещей не бери. Мы на пару дней.

Ноутбук, молчание мужа…

Ну и пусть! Зато она снова войдет в тот самый зал и встанет на то самое место, откуда так хорошо видно рассвет над волной. И ей станет хорошо. Пусть ненадолго, но станет. А потом она решит, что делать дальше, потому что время для этого точно уже пришло. Потому что она больше не хочет слышать вот это: