Военком и другие рассказы

– Сыночек, миленький, слава богу, живой! А Толя третьего дня тоже объявился. Говорил, что ему передали, будто тебя убили. Сказали, что в автобусе при взрыве. Сказал, что хочет за тебя мстить. Я еле отговорила. Он вроде бы послушался, а потом сказал, что все равно пойдет, но врачом. Слава богу, оба живые. Родненькие мои, возвращайтесь. Зачем всё это …

Каракульча

Амбалы надзиратели из уголовников, или по здешнему капо, вывели на помост двух беременных. В ярком свете прожекторов, лица женщин, будто вымазанные серым мелом, потеряно смотрели поверх толпы. Казалось, они не слышат рева охранников, не видят перекладин, под которыми стоят, не чувствуют холода зимней ночи.

Через неделю после прибытия, после каждодневных осмотров истеричными немками-медсестрами, после ежечасных, как те ехидно говорили, спортивных занятий, выматывающих и тело, и душу, из двадцати отобранных вначале, их осталось двое. Остальные, как ржали охранники, улетели в трубу. Беременные не знали, что это означает, не знали, что с ними будет. Понимали – ничего хорошего. Последние дни в лагерном лазарете они молились. Молились, чтобы успеть родить и чтобы их младенцы остались живы, пусть здесь, в лагере, но живы. Теперь, стоя под деревянными, свежевыструганными перекладинами, поняли – этого не будет, что их выбрали как самых крепких, для чего-то страшного. И что ничего уже не изменить. Что надо было сдохнуть раньше. Не терпеть, не надеяться на чудо, а сдохнуть.

По приказу коменданта, будто почуявшего их мысли, капо сорвали с беременных балахоны. Женщины, повинуясь инстинкту, закрылись руками, но в тот же миг поняли бессмысленность этого, опустили руки. Чтобы не смотреть на толпу подняли остриженные головы к черному, как мундиры охранников, небу. Тонкие полоски блеснули на щеках, поползли вниз и исчезли в лучах слепивших прожекторов.

Гауптштурмфюрер обожал эффекты. Пол года продумывал, подготавливал, лелеял в мыслях представление, и теперь должен быть его триумф.

Он медленно поднялся по ступеням, взметнул в приветствии руку. Толпа замолкла.

– Верные сыны фюрера! Сегодня праздник! Делайте ставки! Справа еврейка. Слева русская, ― он ткнул плеткой в женщин. В каждой шестимесячный ублюдок. Наш врач расскажет про них.

–Унтерштурмфюрер, как там у вас, у медиков, положено. Расскажите парням про этих шлюх.

Молоденький, только прибывший после ранения на замену из тринадцатого армейского корпуса SS врач, открыл карточки и дрожащим от волнения фальцетом растолковал, что срок беременности каждой одинаков, что каждая здорова, что вес у женщин один и размеры живота и бедер одинаковые.

– Юноша, не блейте, как пехотный лейтенантишка, скажите четко, что бабы одинаковые. Тютелька в тютельку. Я правильно понял?

– Так точно, господин комендант! ― Взвизгнул медик.

– Отлично! Так что быстренько ребята определяйтесь и делайте ставки! Через пять минут начинаем. ― Гауптштурмфюрер показно́ поглядел на часы, вроде как засекая время.

На плацу заорали, зашумели. Спорили, совещались, делали ставки. Выделенная для тотализатора обслуга из анвайзерок, записывала, брала деньги, выдавала листки, кто на которую и сколько поставил.

Когда утихли, комендант ткнул рукой в толпу и продекламировал собственноручно им переделанное для этого случая из Гёте:

Кипела кровь в твоей груди,

Кулак твой из свинца,

И богатырский мозг в кости,

И верность фюреру до конца!

Толпа заорала: «Хайль!»

Потом комендант скомандовал уголовникам:

– Поднимайте.

Громилы кивнули головами. Просунули широкие лямки подмышками женщин, перекинули через перекладины, потянули и закрепили так, что беременные повисли, чуть не доставая ступнями пола.

– Начинать только по удару барабана. Один раз барабан – один раз вы. Любое отклонение пятьдесят ударов плетью, а потом знаете куда. Живьем. У кого баба окажется второй – того тоже живьем в крематорий. ― Комендант заржал, ― Так что старайтесь идиоты. Понятно!

Капо снова кивнули.

Комендант махнул плеткой. Бухнул барабан и громилы со всей силы ударили подвешенных в живот. Женщины завизжали от боли. Барабан снова ухнул и снова крик разорвал ночь.

Коменданту это не понравилось, он подошел к беременным хлестнул каждую плеткой и прошипел:

– Еще раз заорете, вырву язык, а рот зашью! Молчать! Понятно?

Снова загремел барабан, снова началось, но женщины уже не кричали, только стонали, только охали, только чуть слышно подвывали, а уголовники били и били. Били изо всех сил, сверху живота вниз, с оттяжкой, по бокам, сзади по печени, почкам, вкладывая в каждый удар всю силу, весь страх за собственную шкуру, за спасение от смерти.

Толпа жадно следила за действом, упивалась им, громогласно считала удары барабана, удары громил, снова барабана и снова удары, удары. Снова и снова. Беременные давно замолкли и только лямки в такт ударам скрипели, будто сама смерть раскачивалась на качелях и подпевала: «Жизнь-смерть, жизнь – смерть, ух-ух, ух-ух».

Вдруг жуткий вопль разорвал плац. Одна из женщин очнулась, истошно закричала, из нее хлынула кровь. Она извивалась, дергала ногами, билась, выла, рыдала. Кровь хлестала на помост, ползла вниз к толпе. Гауптштурмфюрер подскочил, начал избивать плеткой, впал в истерику, орал, визжал от удовольствия, смаковал каждый удар, и добился. Из несчастной выпал младенец и повис на пуповине. Женщина дернулась, обвисла. Её ступни коснулись помоста, почти встали на него. Толпа замерла. На секунду наступила тишина. Потом плац сотряс вой восторга выигравших, сделавших ставку на ту, на другую. Эти ликовали. Обнимались. Бежали получать выигрыш. Нет, им не столько нужны были деньги. Они жаждали победы. И получили. Другие, которым она не досталась, поплелись в бордель заливать проигрыш шнапсом.

Капо сняли женщин. Положили на пол. Унтерштурмфюрер, винивший в своем ранении и других бедах номер своего, разбитого русскими корпуса, пнул каждую ногой, констатировал смерть обоих. Потом ухмыльнулся и сказал коменданту, что та, вторая, умерла гораздо раньше. Должно быть, после нескольких первых ударов. Так что, выигрыш победителей весьма сомнителен. Мертвые не рожают.

– Господин врач, держите язык за зубами, если не хотите опять на восточный фронт, ― прошипел гауптштурмфюрер, помолчал секунду и примирительно добавил, ― такой вариант я не предусмотрел. Подумайте, как его исключить в другой раз.

Медик вытянулся, кивнул, щелкнул каблуками и подумал, что не всё в его судьбе потеряно, что еще можно выслужиться, сделать карьеру, что комендант, хоть и на очень маленьком, но все-таки крючке у него, и при удачном раскладе может подвиснуть, как эти су́чки. И он, унтерштурмфюрер, тогда решит, в какую сторону качнуть маятник.

Гауптштурмфюрер посмотрел на него подозрительно, потом глянул на уголовников и почти неслышно добавил:

– А этих, унтерштурмфюрер, обоих в расход. Немедленно, пока не разболтали чего не нужно.

Начал было спускаться по ступенькам с помоста, но вернулся, похлопал каждого уголовника по щекам, сказал:

– Ладно, сукины дети, прощаю обоих. Становитесь на колени и молитесь – я дарую сегодня вам жизнь.

Те плюхнулись на помост, начали бормотать.

Комендант зашел им за спину, неслышно достал из кобуры «Вальтер» и пристрелил в затылок.

– Так-то оно, пожалуй, будет вернее.

Потом аккуратно убрал пистолет и медленно направился к себе, по дороге ворча на штурмфюрера из мусульманской дивизии Waffen-SS, рассказавшего ему с полгода назад, что шкурки самого ценного каракуля – каракульчи делают из выкидышей беременных овец.

– А откуда столько выкидышей берется? ― Недоверчиво спросил тогда комендант.

– Да очень просто! ― Заржал азиат, ― хлещут овец кнутами, пока не понесут.

Ирочка

1

Ирочка давно хотела перерезать горло своему мужу. Но не было удобного случая. То отношения налаживались, то дочка хворала, то не было денег на еду, то, наоборот, муж приносил хорошую зарплату. Хотя перерезать ему горло или задушить ночью подушкой Ирочка давно решила.

Потому, что муж был сволочью. По ночам он опрыскивал ее, Ирочку, дочку и даже кота какой-то гадостью, и когда они, одурманенные этим опрыскиванием, засыпали, приводил в дом любовницу и сношался с ней до утра.

Она просила мужа не трогать хотя бы ребенка. Не отравлять его этими опрыскиваниями, но муж орал на нее, говорил, что у нее крыша уехала, крутил пальцем у виска. А один раз, когда она, заступаясь за здоровье ребенка, пыталась поколотить этого подонка, чтобы он наконец понял, что не надо их мучить, даже поколотил ее. Ударил два раза.

Ирочка тогда и решила, что такой негодяй не должен жить.

Каждое утро, когда она видела, как зевает сонный кот, как не хочет просыпаться дочка, Ирочка повторяла про себя: «Ничего, подонок, скоро ты сдохнешь».

Ирочка завязывала на ночь дверь веревкой, подставляла к входной двери шкаф для одежды, чтобы не допустить проникновение в дом любовницы. Но муж умудрялся веревки развязать, шкаф отодвинуть и впустить ее. А утром выпустить из дома, веревку завязать и пододвинуть шкаф к двери так, как будто никто не заходил в дом.

Но Ирочка замечала некоторые тонкости и знала, что муж по ночам запускает в дом любовницу, а их с дочкой и котом опрыскивает.

Ирочке было не понятно только одно: как этому подонку удается находить и периодически менять любовниц, которые ночью по темным улицам невесть откуда не боятся идти к ним в дом, а потом под утро возвращаться назад к себе.

Ирочке было не понятно, чем он их приманивает. Зарплата у него маленькая, сам лысый, пузатый и в сексе не очень. Вдобавок изо рта у него воняет гнилым зубом. Ответ на этот вопрос не давал Ирочке покоя, и она, чтобы ответить на него, для себя решила, что этот ответ очень прост – муж ПОДОНОК.

Сдерживало Ирочку только одно. Дочка очень любила отца и в их ссорах была на его стороне. Хотя Ирочку дочка тоже сильно любила и просила не ругаться с отцом, а жить мирно и дружно.

Вчера дочка уехала в спортивный лагерь на все лето, и надо было срочно действовать.

Ирочка продумала все до мелочей.

Мужу и соседям сказала, что уезжает на несколько дней к своей матери, действительно оделась так, чтобы все видели, поехала.

В троллейбусе Ирочка нарочно, чтобы кондукторша ее запомнила, протянула за билет сто рублей, сказав, что мелочи у нее нет. Кондукторша долго ворчала, собирая сдачу, и, набрав, отдала Ирочке целую горсть мелочи. Ирочка тоже поворчала для отвода глаз и вышла из троллейбуса возле дома матери.

Поздно вечером, угостив мать тортом и подмешав к заварке снотворного, Ирочка дождалась, когда мать заснет, и, переодевшись в темно-серое, неприметного вида платье, отправилась обратно домой.

С собой Ирочка захватила тряпичную сумку, в которую положила нож, завернутый в полиэтиленовый пакет и еще, сверху, в тряпку. Нож этот Ирочка нашла месяц назад. Когда нашла, то сообразила, что это послание Господнее, знак и пора действовать. Она осторожно, чтобы не оставить своих отпечатков, подняла нож с асфальта так, как видела в кино про следователей и бандитов, – взяв его рукой, засунутой в полиэтиленовый пакет. Ирочка была уверена, что на ноже остались отпечатки руки того, кто потерял этот нож, и думала, что при таком варианте ее никогда не найдут и даже не заподозрят. Про потерявшего ножик она и не думала.

Отойдя от дома матери два квартала, Ирочка остановила машину и попросила довезти ее, но адрес указала не свой, а тоже в двух кварталах за своим домом.

Пробиралась к дому Ирочка очень осторожно. Шла по той стороне улицы, где не было фонарей, и как только вдали появлялся какой-нибудь прохожий, пряталась в тень. В подъезд Ирочка вошла только тогда, когда оттуда вышли все полуночничавшие малолетки и алкаши, когда убедилась, что все спят и никто ее не увидит. Дверь Ирочка закрыла за собой тоже осторожно, чтобы не стукнула пружина, не заскрипели петли. Тихонько на цыпочках она прошла все три этажа и остановилась у родной двери. Прислонила к ней ухо. За дверью было тихо.

2

Муж у Ирочки тоже был не дурак. Когда он узнал, что жена отправилась на неделю к матери, то почувствовал редкостное облегчение от своей скандальной жизни и решил расслабиться. Отправился в магазин, купил три литра пива, леща холодного копчения, хлеба и на всякий случай чекушку водки.

Пиво муж поставил в холодильник, а рюмку из чекушки выпил. После сделанного он окончательно почувствовал вкус свободы и позвонил дружку:

– Витюля, я пивко уже в холодильник поставил. Пока ты подойдешь, оно дойдет до нужного градуса.

– А где твоя?

– Моя ненаглядная, в смысле глаза бы ее не видели, укатила к своей матери на неделю.

– К какой матери? – переспросил Витюля, обладавший тонким чувством юмора. Оба довольно засмеялись.

Через полчаса Витюля действительно прибыл. Вместе с ним прибыл его дружок Коля и три поллитровых бутылки самопальной водки, которую Коля добывал почти бесплатно у соседки, приторговывавшей этим зельем. Кроме водки ностальгически настроенный Коля принес трехлитровую банку томатного сока. То ли вспомнил времена юности, когда пил «Кровавую Мэри», то ли просто стащил в магазине.

Нехватку закуски компенсировали обилием выпивки и вскоре, разомлев от августовской жары, задремали.

Проснувшись в пятом часу вечера, отправили Колю за добавкой и, приняв еще по стольку же, разошлись по домам. Причем Ирочкин муж, вместе с Витюлей отправились к Витюле, а Коля остался отдохнуть.

3

И отдохнул.

Когда Ирочка прокрадывалась в собственную квартиру, открывала дверь, бесшумно проворачивая ключ в скважине, притворяла, но не запирала, чтобы не шуметь, входную дверь и, сняв туфли, пробиралась в спальню, обнажив, извините за каламбур, нож, Коля проснулся от страшной жажды и, нащупав банку с остатками томатного сока, присосался к ней. Свет в комнате приятели забыли выключить, однако Коля не открывал глаза, чтобы не раздражать и без того измученное зрение. После второго глотка он захлебнулся, вылил на себя содержимое банки и в отчаянии заснул.

Ирочка, просунув голову в спальню, увидела кровать и в ней мужа, залитого кровью.

От ужаса супруга заверезжала трудно повторяемым, но страшным в звучании тембром. Визг длился минут десять. К этому времени соседи успели проснуться, выскочить на лестничную площадку и, увидев незапертую дверь Ирочкиной квартиры, в порыве отчаянной храбрости, возникшей, наверное, под воздействием визга, ворваться в квартиру и вбежать в спальню.

Посредине спальни, размахивая ножом, визжала Ирочка, а в кровати лежал вовсе не Ирочкин муж, а чужой мужик с перерезанным горлом, залитый кровью.

Бдительные соседи заломили руки, выхватили нож, связали Ирочку, выволокли ее на кухню, закрыли, чтобы не затоптать следы, дверь в спальню и вызвали милицию.

Ирочка перешла с визга на рыдание, а затем на членораздельную речь, чередующуюся с всхлипываниями.

Ее монолог сводился к одной многократно повторенной фразе и звучал примерно так:

– Это не я его зарезала, я его не убивала, он был такой, он сам зарезался!

Милиция прибыла на редкость быстро.

На вопрос «в чем дело?» соседи рассказали про убийство, задержание и сообщение в милицию. Милиционеры, молодые ребята-практиканты, мельком заглянули в спальню, увидели окровавленное тело на кровати, сказали «понятно» и сообщили по постоянно шипящей рации об убийстве на бытовой почве, задержании подозреваемой и необходимости приезда бригады следователей.

Получив команду ждать, они закрыли дверь в спальню, прошли на кухню, переписав соседей, отпустили их в свои квартиры досыпать, а сами, на двух табуретах, остались ждать более опытных соратников по борьбе с криминалом. Ирочка, всхлипывая и повторяя, что она ни в чем не виновата и никого не убивала, сидела на третьем табурете. Ее голос убаюкивал стражей порядка.

В это время Коля, переполненный продуктами переработки выпитого, проснулся. Обматерил пролитый томатный сок, вымазанные простыни, все остальное, что попалось на глаза, и отправился в туалет.

Ирочка вторично заверезжала. Милиционеры проснулись. Соседи выскочили из квартир.

Коля сопротивлялся, как мог, но одолеть молодых и вдобавок трезвых милиционеров не сумел. Его скрутили и приступили к допросу.

Коля выбрал гениальную тактику защиты. Он утверждал, что был пьян, ничего не помнит и не знает. На вопрос первого милиционера, за что он убил Ирочкиного мужа, ответил, что никого не убивал.

А на вопрос второго, кто же тогда убил, показал не моргнув глазом на Ирочку.

Прибывшая в это время оперативная группа труп не обнаружила. Обескураженные милиционеры заявили, что в то время, пока они проводили первичное дознание, Ирочка, их отвлекла, а ее сообщник перепрятал труп с целью его сокрытия, но они, бдительные слуги закона, сумели его задержать.

– Чего? – опроверг их Коля. Но его голос услышан не был.

Убедившись в отсутствии трупа, профессионалы впали в особый раж. Они начали проводить следственные действия с особым пристрастием, а именно: обыскали все закоулки квартиры и балкон.

В процессе обыска была найдена бутылка водки, породившая в мозгу Ирочки и Коли одну и ту же мысль, не принятую говорить о покойниках: «Заныкал, сволочь!!!»

Кроме того, было найдено двести рублей, старых, ныне не действующих, запрятанных Ирочкой давно от мужа и потом забытых, и её же золотое кольцо, года два назад подаренное Ирочкиным мужем любовницам, но, как теперь оказалось, утерянное самой Ирочкой. Муж за кольцо был презираем и бит. Тогда же у Ирочки впервые возникла мысль перерезать ему горло.

Труп обнаружить не удалось.

Коле в коридоре долбанули под дых и шепотом спросили:

– Куда, гад, дел труп?

Коля заорал, не столько от боли, сколько для того, чтобы все слышали, как милиция пытает невинных граждан. От него отвязались, но надели наручники и поставили с широко расставленными ногами, лбом уперев в стену комнаты.

В это время в квартиру вошел эксперт-криминалист, замешкавшийся с приездом на место преступления по причине небольшого перекуса.

– Ну, – спросил он людей в погонах, – улики все затоптали или, по недоразумению, что-то осталось?

– Ничего не трогали, только сделали обыск.

– Ну-ну, ― обреченно вздохнул он.

– Мы место преступления не трогали, – оправдался старший.

– А где место-то?

– Кровать. Вся в крови. К ней не приближались.

– Ну-ну, – примирительно ответил словоохотливый криминалист и подошел к грязной и скомканной постели.

Сначала его лицо выражало внимание, потом процесс осмысления, затем недоумения и, наконец, презрения к коллегам.

– Идиоты, это томатный сок. Пожрать толком не дали.

Эксперт сам приступил к допросу, в процессе которого выяснил, где теперь может находиться Ирочкин муж.

Коля вспомнил номер телефона Витюли, тому позвонили, и после пятиминутного гудения трубка голосом хозяина ответила.

Эксперт представился, попросил разбудить Ирочкиного мужа и, когда тот взял трубку, велел срочно вернуться домой, пригрозив в случае задержки арестом. Законопослушный муж через мгновение был дома.

Убедившись, что все живы, убитых, зарезанных, покалеченных нет, милиция составила протокол и уехала. Соседи тоже разошлись. Ирочка осталась на кухне одна. Муж, не до конца понявший, что произошло, походил по комнате, поворчал и тоже пришел на кухню.

Ирочка посмотрела на него и зарыдала. Она плакала сначала просто потому, что началась истерика, потом из-за того, что хотела зарезать своего дурака, да не сумела. Потом плакала потому, что любила его, любила, несмотря на вечное безденежье. Плакала из-за неудавшейся жизни, из-за того, что осенние сапоги прохудились, а купить новые нету денег. Плакала из-за того, что надо помогать дочке, только начинавшей самостоятельную жизнь, но нечем. Муж обнял ее, начал успокаивать, гладить по голове и говорить, что все пройдет, образуется, что будет хорошо.

А Ирочка сидела и заливалась слезами, уткнувшись в его мягкий живот, в майку, высунувшуюся из-под байковой рубашки с оторванной пуговицей, и плакала от счастья, что не зарезала его, такого родного и любимого.

21 километр от …

1

Деньги выдавали один раз в месяц. Часам к двенадцати из райцентра приезжал тупомордый темно-зеленый «уазик». Из него, кряхтя, вылезала Таисия Анисимовна. В руке держала запечатанный пломбой брезентовый банковский мешок. Очередь затихала. Потом говорила ей:

– Здравствуйте, Таисия Анисимовна. Как добрались?

Сорокавосьмилетняя Таисия отдувалась, кривилась, махала рукой, мол, безобразно доехала, хуже не бывает, только не померла от вашего бездорожья. Потом поправляла ремень с брезентовой кобурой на темно-синем необъятном, но еле сходившемся на ее телесах почтальонском фирменном ватнике. Шла несколько шагов, переступала мокрую мешковину и, заляпав ступени сельсовета, специально вымытые по случаю выдачи пенсий, входила. Водитель глушил двигатель. Выпрыгивал из кабины, потягивался, расправлял плечи, подходил к сельсоветскому крыльцу, но оставался снаружи.

Таисия Анисимовна кивком здоровалась с бывшим председателем бывшего сельсовета.

Потом отведывала пирожок с ежевичным вареньем, запивала сливками из литровой крыночки. Принимала подарок из четырех десятков огромных, раза в полтора больших, чем в городе, двужелтковых яиц, длинной нитки с крупными, отобранными специально для неё сушеными боровиками, пузатой трехлитровой банки сметаны и банок поменьше с солеными волнушками и вареньем. Вытаскивала из наружного кармана тряпичную сумку. Аккуратно складывала подарки. Ворчала, что яйца мелковатые, сметана жидкая. Вздыхала, опускала туго набитую сумку под стол. Отодвигала подальше и прислоняла к потемневшей, покрашенной под дуб фанерной тумбочке. Поднимала глаза. Смотрела на стол, на старый, черный, никуда не подключенный телефон, на пятна от фиолетовых чернил, снова вздыхала и переводила взгляд на бывшего председателя сельсовета. Тот почтительно улыбался, кивал и отступал к двери. Поправлял стоявшую возле косяка табуретку и усаживался на неё.

Таисия Анисимовна распечатывала привезенный мешок. Печать бросала на выскобленный с утра пол. Доставала ведомость, две ручки и неспешно раскладывала на столе. Простенькую клала подальше от себя на противоположный край стола.

Долго читала список. Потом приоткрывала мешок и на ощупь, ворча и вздыхая, доставала оттуда упакованную в полосатую бумажную ленту пачку денег. Разрывала ленту, скомкивала её и бросала под стол. Пересчитывала купюры. Снова собирала в пачку. Подравнивала, аккуратно постукивая торцом по столу, и откладывала вправо от себя. Опять брала ведомость и пальцем подзывала председателя. Тот вскакивал, семенил к столу и брал ручку. Таисия Анисимовна ставила своей красивой ручкой в ведомости галочку и говорила:

– Расписывайся, Петр Федорыч.

Председатель ставил подпись. Таисия Анисимовна проверяла, потом отсчитывала точно. Петр Федорович говорил «спасибо», складывал бумажки пополам, прятал во внутренний карман пиджака. Монеты клал в наружный и возвращался на прежнее место. Остальным мелочь не выдавали.

Таисия Анисимовна снова брала ведомость и негромко говорила:

– Алимова.

Председатель вскакивал с табурета, приоткрывал дверь и шепотом сообщал шоферу:

– Алимова.

Тот громко кричал:

– Алимова, входи!

Старушка протискивалась сквозь очередь, подбегала к крыльцу, вытирала парадные, блестящие черным лаком резиновые сапоги о тряпку и входила.

Очередь полушепотом возмущалась, что опять вызывают не по очереди, а по алфавиту. Водитель прикрикивал, чтобы не мешали работать, и народ замолкал.

Через час все заканчивалось. Водитель заводил машину, разворачивался, Таисия Анисимовна загружалась в «уазик» и отбывала.

2

В этот раз Таисия Анисимовна не приехала. Муж её после недели запоя попросил денег на опохмел, она не дала. Жалко стало. Он в драку. Таисия Анисимовна женщина крепкая, так саданула, что муженек улетел аж к двери. А там, на случай защиты от воров, топор возле стенки. Василий схватил его и Таисию Анисимовну со всей пьяной дури. Тая даже не охнула, коленки подогнулись и на пол. Это углядела в окно соседка. Вызвала участкового. Участковый пришел. Оглядел место происшествия. Потрогал пульс. Разбудил мужа. Посадил на диван. Вызвал опергруппу и остался ждать.

Василий хлопал глазами. Соображал, что случилось. Попросил закурить.

Курили долго. Участковый рассматривал комнату. Обыкновенную комнату, только с лежащей на полу Таисией Анисимовной. Крови было мало. Почти не было. Только на волосах и половике, там, где упала. Череп разошелся, и в трещине виднелся розовато-серый мозг. На пожелтевшей руке выделялась маленькая бледно-голубая татуировка «Вася», сделанная, когда ее ненаглядный ушел в армию.