Устойчивое развитие

Я сфотографировал губера с листочком, на котором было его ФИО и подпись «для такого-то подсайта» – так мы верифицировали его личность. Договорились о дате с администратором ресурса – и вот мы сидим в квартирке на кухне, пьем кофе и ждем полудня, когда будет выложен пост. Внизу околачиваются мои двое, в шапках. Ох, не донесли вы полковнику, не узнали, что́ я задумал. Но я, признаться, и сам не понимал, чем все обернется.

Вопросов было не сказать что много – с полсотни. У проститутки и нейробиолога было больше. Многие – будто бы еще действующему губернатору: что будет с тем-то мостом, с такой-то дорогой. Какие-то – о происходящем: кто его надоумил войти в чат, надолго ли его посадят. Некоторые – о действующей власти. «Какого вы мнения о новом мэре?» – «Страшная ошибка». Оказалось, что правды-матки в России достаточно для сенсации – и даже прикормленные администрацией СМИ в тот же день принялись упражняться в мастерстве заголовка на основе «страшной ошибки».

Через пару часов стало ясно, что шалость удалась. Новостей в региональных ресурсах было множество – некоторые к вечеру даже написали о губере дважды; в самом популярном издании новость прочитали сто тысяч человек и оставили больше тысячи комментариев. Позже я их проанализировал: вышло, что 67 % читателей поддерживают бывшего губера, и только 9 % – преимущественно боты – поддержали нынешнего. Прочие были нейтральны или к делу не относились. 67 против 9. Полагаю, в Администрации Самого были неприятно удивлены.

Я улетел в Москву. Утром телефон подозрительно молчал. Открыл ленту новостей: у губера начались новые обыски. Позвонил адвокату, тот отклонил вызов и написал в ответ: «В квартире обыск, не могу говорить».

Вернулся к новостям – и увидел, что Первый канал уже разместил видео, в котором следователи в третий раз за последний год проверяют охотничью лицензию и документы на ружья у губера. Репортаж вышел первой новостью. Значит, команда была отдана из Администрации Самого. Иначе первой новостью, еще до обязательных танцев вокруг мужества президента или его встреч, на Первый канал никакой сюжет не ставится. Исключения составляют авиакатастрофы, испытания оружия и всякие срочные новости вроде победы хоккеистов на каком-нибудь чемпионате мира или удачного выступления очередного клоуна, лучше всего в псевдорусском стиле, символизирующем традиционные ценности, на европейском конкурсе фрик-певцов.

Грицун хотел знать, следят ли за делом. Грицун получил ответ.

Но я радости не испытывал: «В ходе обыска был найден документ под названием „ПЯР-концепция“, в котором содержится план по возвращению подсудимого в политику». Все, что я придумал, что уже начал строить, было сметено и разрушено. Это подтвердилось уже на следующей неделе, когда люди в погонах пришли к собственнику помещения, где должно было состояться собрание интеллектуального клуба (людей было много, четыреста записанных и очередь ожидающих). Люди в погонах пришли – и обрисовали круг последующих проблем в случае, если собрание состоится.

При последней нашей встрече я спросил губера про страну:

– Что будет дальше?

– Холодильник победит телевизор. Может, этой зимой. Может, в следующем году. Холодильник победит.

Что-то в этой формуле мне показалось неверным, плоским, если не лживым, но не разобрал тогда, не обдумал.

Впервые в жизни сделал свою работу настолько хорошо, что потерял ее. И не предполагал, что такой расклад возможен.

В моем случае телевизор и силовики победили холодильник, мой холодильник, который рисковал теперь остаться без гостинцев из поездок, без хамона из Каталонии и просекко из Венето.

– Это же хорошо: за тобой теперь следить никто не будет, – размышляла Мила.

Внутренний скупердяй готов был припадочно верещать в ответ: да я готов камеру себе на голову установить и закрывать ее только во время любовных игр, мне скрывать нечего, кроме того, что колтыхается и кувыркается в моей тщедушной душонке, а до этого всем ментам и спецслужбам мира дела нет. Лучше уж быть тем, за кем присматривают недобрые плечистые молодцы, чтоб досье с описанием мелких грешков лежало у них на полочке, но при этом иметь возможность уехать в место, не связанное ни с чем, кроме как с первым взглядом взаимной любви на него. В конце концов, за всеми кое-кто присматривает.

4. Пухляк

Мне казалось, что пары дней достаточно. Потому что я стоял на беговых лыжах лет с четырех. Я же родился в Вологодской области, нас из чрева матери вынимают готовыми к жизни: все младенцы вооружены безударной «о», умением отличить настоящее молоко от того, что обычно весь мир называет молоком, и лыжным комплектом. Да-да, бытует ошибочное мнение, что люди могут рождаться только головой или попой вперед; но вологодские рождаются лыжами наружу. Маленького вологжанина не шлепают по попе, а ставят на «классику», показывают картинку с изображенной на ней курицей и говорят: это корова. И едва родившийся вологжанин кричит не от боли, не от раскрывшихся легких и даже не оттого, что лыжи – длинные и тяжелые, с креплениями-автоматами вместо ручных, а от обмана: мы не терпим нечестности, и если перед нами корова, то и называть ее следует кОрОвОй.

И вот – кабинка подъемника слегка покачивается на ветру, рядом – Мила, которая вообще-то катается на доске, но тут взяла и лыжи, чтобы подучить меня. Из динамика раздается идиотская и прилипчивая песня: «Ты мной не владеешь, / Не пытайся меня привязать к себе, / Потому что я не останусь с тобой», – безголосая американская певичка из далеких шестидесятых все ноет о своей независимости, а я, наоборот, хочу привязаться.

Мила выдала мне какие-то старые лыжи «чуть короче нужного, но тебе так даже легче будет». Два дня учебы, первые соскребания с Эльбруса, от Гара-Баши, падения и обретение твердости в ногах, врезающихся кантами в лед нижнего участка трассы. Незримое ощущение постоянной опасности: камни на трассу попадают, верно, сверху; спасатели постоянно, по пять раз на дню, везут люльку с очередным переломанным вниз; горы напротив то заволакивает облаками, то мгновенно расчищает от них.

* * *

К утру третьего дня ноги уже не ходят – закисли и икры, и бедра.

– Ты как? – спрашивает Мила, с подозрением косясь на то, как я с трудом натягиваю штаны: по-детски, лежа, одними руками, с заметным сопением.

– Отлично! Сегодня на Чегет? – делано молодцевато и резко вскакиваю я.

– Может, день отдыха?

(Это означает, что надо встретить толпу ее друзей, которые приедут днем, и ничего не делать вместе с ними.)

Ну уж нет! Мы приехали кататься, и каждый день – это траты. Покорю склон на одном скряжничестве; иных сил все равно нет.

На скрипящем, ржавом и неимоверно медленном подъемнике, главная цель которого – последовательно испугать неокрепшего новичка, а потом заморозить его до отупения, до отключения чувства самосохранения, попадаем на вторую станцию, к легендарному кафе «Ай».

Валит снег, и Мила восторженно изрекает: «Пухляк». В этом легковесном слове, да и в его английском аналоге – «паудер», не видится ничего ужасающего – напротив, «пухля-а-а-ак» она произносит со сладким ожиданием в голосе.

Не обсуждая и не договариваясь ни о чем с Милой, я сразу топаю в кафе, чтобы разогреть застывшую кровь глинтвейном. Мила любуется ущельем и рассказывает о песнях Визбора, ставит «Домбайский вальс». Запоминаю строчки: «Мы навсегда сохраним / В сердце своем этот край». Образец типичного бардовского стихоплетства, мурлыканье школьных глагольных рифм под три аккорда, однако не лишенное злого пророчества: забыть этот день я не сумею.

Чегет трудно сравнить с другим горнолыжным курортом. Собственно, это и не курорт, а гора с подъемником, на которой никогда не чистят трассы. После Эльбруса предугадать такое я не мог. Меня немного напрягали повсеместно продаваемые наклейки и магниты с надписью «Чегет – в Европе круче нет», но в этом виделась скорее туристическая бравада, чем угроза жизни. А между тем Чегет оказался и правда настолько крут, что просто не изобрели оборудования, которое может работать на этих уклонах, потому его и не чистят.

Также оказалось, что въезжать на пухляк, когда ты на коротких узких лыжах, попросту опасно. Лыжи проваливаются, и контролировать их совершенно невозможно. Это приблизительно как ходить по вязкому травяному наросту в болоте. Мила наверху кратко, раза в три меньше уделив времени, чем Визбору, разъяснила: «Ты садись назад, на пятки». Это вступило в прямое противоречие с моим двухдневным курсом молодого бойца, где мне объяснялось, что стойка для катания – с полусогнутыми коленями, а голень должна упираться в язычок ботинка, всю массу тела загружая вперед, на носки, и контроль скорости возможен ровно тогда, когда есть контроль носка.

Кое-как, траверсами, сильно отставая от спускающейся рядом, улюлюкающей и верещащей от удовольствия толпы досочников, вслед за Милой я доскребся через непредсказуемый рельеф и торчащие отовсюду камни до леса, который казался спасением – ну не может в лесу быть так же круто?

Там, поглядев вниз, я почувствовал, как тянет в яйцах: просека падает куда-то вперед так, что конца ее не видно. Бугры, которые на вершине горы, на гольце, обдувались ветрами и как-то выравнивались, здесь попросту обрастают снегом и становятся огромными, в метр высотой, и их вершины отстоят друг от друга метра на полтора, то есть как только один бугор сходил на нет, тут же начинался следующий. Между буграми под снегом предчувствовались впадины неизвестной глубины. Хорошо еще, что, несмотря на обильнейший снегопад, трасса была уже подраскатана и растаскана теми, улюлюкающими, и пухляка было не так много.

Мила лучилась от счастья, лучилась от самого снега, а я нервно курил и думал, как же выйти из положения: идти наверх было бы долго, второй станции канатки уже даже не видно – так крут подъем. Ехать вниз – это испытание сродни смертельной битве.

Но Мила уже включила камеру, установленную на шлеме, прыжком развернула борд и отправилась вниз, мягко лавируя по колдобинам. Я постарался не отстать, но преодолевать бугры на неуправляемых коротких лыжах, стараясь достать носки из снега – это скорее эквилибристика, чем катание. По сути, во время движения ты должен выбрать одну из двух возможностей: управляемость в поворотах – или шанс не закопаться и не воткнуться носками. Я выбрал не закапываться. Оказалось, что это неизбежно приводит к бесконтрольному набору скорости: ты не можешь повернуть, не можешь резать склон кантами и лишь радуешься поначалу, глядя на неутопающие, торчащие из снега носки лыж, а когда поднимаешь глаза – скорость уже такова, что дернуться вперед и встать в стойку невозможно, ведь жопа отклячена, и ты просто летишь, обгоняя сноубордистов и ловя их испуганные взгляды…

… летишь ровно до гребаной сосны, которая какого-то черта стоит прямо посреди склона.

Встреча с сосной на скорости в какие-то сорок километров в час не кажется катастрофой при описании, но на деле темнеет в глазах, левая часть грудной клетки трещит так, что, кажется, звук разносится эхом по лесу. Хорошо, что сосна поглощает энергию движения и хотя бы катиться кубарем вниз уже не надо.

Глаза Милы надо мной, и они полны ужаса.

– Господи, ты как? Ты влетел… в два дерева, одно за другим.

– Узнаем сейчас.

– Вставай.

– Нет, сначала пощупаю.

– Что пощупаешь?

Вопрос один: перелом это или ушиб? Она не понимает, потому что видит только разбитый нос и залитое кровью лицо. Рядом с Милой возникают другие лица.

– Все хорошо, – говорю.

Лица сомневаются, но уплывают в снегопад. Пока я расстегиваю куртку и пересчитываю ребра, Мила успевает снять борд.

– Ну, это ушиб, максимум трещины.

Держась за сосну, встаю и вбиваю ботинки в лыжи, вытираю снегом лицо – на носу и щеке царапины, ничего страшного.

Вниз я даже не соскребался – сползал. Мила, не меняя тревожного выражения лица, неспешно катила рядом.

– А я чуть выше однажды… в камни воткнулась. Помнишь, я тебе рассказывала, как пятку сломала? – вспоминает она и ставит передо мной сто чачи.

Я курю и думаю о том, что каталка, видимо, для меня завершена, и, чтобы не выдать отчаяния, отворачиваю взгляд.

– Я на сегодня все.

Откуда ни возьмись, берутся ее друзья, они приехали из Минвод. Все готовы к каталке, веселы. Каждый вспоминает, как он убрался. Из их диалога мне становится ясно, что они – отряд самоубийц-неудачников: один дропнул на камни в непроверенном месте и поломал колено, другой влетел в столб подъемника, катаясь по запрещенке, третья через сезон ломает предплечье, еще одну откапывали из лавины. Чего еще ожидать от людей, которые ходят по горам без карт?

– Тебя проводить, родной? – конечно, Мила собралась кататься со всеми.

– Нет, я сам.

Есть ряд вещей, которые трудно делать с отбитыми ребрами. Например, нагибаться.

Но понятно это не сразу. Там, на поляне, у кафе, я скинул лыжи и воткнул их в сугроб без особого труда; наверное, еще работал адреналин. Когда я подкатил к отелю и отстегнул лыжи пятками, то внезапно понял, что не могу ни присесть, ни согнуться. Единственное, что вышло, – встать на колени и, опершись на лыжи, подняться, тихонько выдыхая чистую боль. Встал, ощущая еще и редкое чувство преодоления без примеси гордости. Поглядел вниз и чуть не заплакал, потому что палки я поднять забыл. Что ж, ощутил редкое чувство еще раз. Нужно сказать, что некоторые штуки лучше ощущать лишь однажды.

Рентген, подтвержденный ушиб, душ, переодевание.

Просыпаюсь в семь утра от боли и хохота. В зале снятого на всю орду дома идет просмотр видео с go-pro Милы. На видео я, полулетя-полупадая по склону, влетаю в сосну. Комментарии и смех утихают, когда Мила подъезжает ко мне и в кадре оказывается разбитое лицо. «Все хорошо», – говорю я сноубордистам, пришедшим на помощь. Снова взрыв хохота. «Все хорошо у него, охуеть», – компания угорает. Мила оборачивается и видит меня. Я тоже улыбаюсь, все-таки мое стремление сохранить лицо иногда переходит разумные рамки. «А это он че делает?» – спрашивает кто-то. «Смотрите, он ребра пересчитывает. Он сравнивает, сколько их с каждой стороны». Мила обнимает меня. «Больно», – шепчу я ей.

Но еще больнее чихать. Диафрагма во время чиха сжимается раз в пять, говорю я вам. А потом резко расправляется, и в подреберье будто разрывается петарда. В доме сквозняк; в некоторых комнатах окна продувает немного, но достаточно для тяги. А в гостиной, где и тусуются все, окно приходится открыть из-за духоты. Моя бедная диафрагма весь вечер упражняется, и давящая повязка ослабевает.

Не могу заснуть. Нимесил, нурофен, двести коньяка. Ни в одном глазу. Любое шевеление в полудреме – и ребра трещат. А Мила и ее компания орут, поют, бесят тем сильнее, чем более я осознаю себя неуместным.

Я как старый дед, хотя я среди ровесников. Господи, где мои пятидесятилетние приятели, хочу к ним. Хочу в «Сандуны». Хочу кряхтеть, пить квас или пердеть, развалясь в подушках с книжкой на диване. Хочу жаловаться на болячки, все равно поднакрыло в последнее время: экзема, теперь эта отбивная вместо ребер, будет что рассказать в бане. Хочу на концерт балалаечника Архиповского. Утку с яблоком в жопе. Плед. Самогон. Сходить на рынок и купить всякой снеди на неделю, чтобы готовить раз в день и носа на улицу не показывать. Хочу секса, чтобы я снизу, не шелохнувшись, только лениво прихватывать то задницу, то титьки. Последняя мысль стягивает сварливого раненого деда с кровати.

Опять бреду в гостиную, из которой разносится… блеянье. Восемь человек в среднем двадцати семи лет от роду блеют: «бе-е-е-е-е-е». Мила не блеет. Но я уже не впервые замечаю, что она как будто – и это, видимо, неизбежно – тупеет в этой компании. Моя богиня меняет свою царственную улыбку на странную, будто надетую сверху на лицо, ухмылку, которая обозначает своего рода идиотию неясного происхождения. Зачем же нужно блеять?.. Что может пробудить это в хомо сапиенс, проживших уже почти полжизни? Принюхался, думая засечь запах каннабиса, но вроде не пахнет.

Оставил это неизвестным, оделся и пошел в дорогой отель неподалеку. Как знал, что там есть беруши. А там не только беруши. Там спа, тапочки и халат в комплекте, шведский стол и звукоизоляция. Покидал отель почти плача – будто лыжи уронил.

Вернулся, решил помыться, но в душ очередь. Посрать? Туда тоже очередь.

– Куда ты ходил? – спрашивает Мила, когда я зло захлопываю дверь в комнату.

– За берушами.

– А чего телефон не взял?

– О, точно! И телефон не взял. Мне кажется, я старый. Я хочу срать, спать, я воняю и болю, чихаю и мерзну. И вся эта хуйня мне не нравится. Я хочу срать, когда хочу, а не терпеть, пока какие-то овцы стоят в очереди передо мной.

– Почему овцы?

– Потому что они блеяли. Это верный признак овцы. Да и выглядят некоторые…

– Ну зачем ты? У них просто воспоминания о Грузии…

– Давай в отель переедем, а? Там шведский стол.

– Но у нас тут оплачено.

– Да пофиг. Тут не отдохнуть, особенно с этими ребрами.

– Почему?

– Потому что нельзя отдохнуть там, где нельзя поспать и посрать в удобное время и где какая-то сволочь все время открывает форточку.

– И как ты себе это представляешь? Будем сюда ходить?

– Зачем?

– Ну время проводить.

– Ты правда представляешь, что я буду сидеть и полвечера блеять? Ты думала, я так обычно отдыхаю?

– Тогда я одна буду из отеля сюда ходить?

– Нет. Мы приехали с тобой отдыхать? Вот и отдыхай со мной.

– Но тут мои друзья.

– И? Я вроде бы не настаивал, чтобы они были здесь.

– Нельзя же не приходить, они как семья.

– Да ну? А я, мать твою, кто тебе?

Мила задумалась. Я задумался еще крепче. Какая-то ниточка, связывавшая нас, натянулась и беззвучно лопнула – черт его знает почему.

Мила помолчала и нашла своеобразный способ дать мне поспать: увела всех в какой-то кабак. И я действительно заснул.

Утром Мила отказалась идти в отель на шведский стол, и пришлось со всей отарой направиться в какое-то (наверное, единственное во всем Баксанском ущелье) хипстерское кафе, ненавистное хотя бы потому, что до него надо идти через пол-Терскола. На выбор завтраки по настроению: завтрак влюбленных, завтрак спортсмена, завтрак туриста, завтрак сноубордиста и так далее. Каждый завтрак – это омлет с разными начинками: сосиски, какие-то бобы, овощи и прочее. Официант принимает заказы у всех, потом обращается ко мне. Выбрать невозможно. Я уже загадал шведский стол, где есть все. «Дайте мне завтрак очень злого человека», – шучу, но он кивает, и моя потуга оказывается не напрасной: за те же деньги мне приносят завтрак, в котором есть всего помаленьку. Так случайно иногда встретишь гения в своей профессии – и тот официант был им.

Днем я уехал из Терскола. Мне позвонил Грицун. Мила в это время была на горе. Немного волновалась по телефону, и мне едва удалось ее убедить, что я правда уезжаю по делам и это – срочно.

* * *

Ничего срочного, конечно, не было. Позвонил Грицун:

– Когда можешь в Красноярск?

– Да хоть сегодня. Только я на Эльбрусе.

Грицун оплатил и перемену рейса с Минвод до Москвы, и такси до Минвод.

Речь шла о деле, за которое нам не стали бы платить – во всяком случае столько, сколько принято. Грицун скинул двадцать тысяч – стандартную таксу за день, «из своих». Сам он занимался делом на общественных началах и надеялся навести немного шороху в СМИ.

Маленький городок, тысяч в двадцать пять – тридцать населения, который, я уверен, уже на следующий день после развала Союза выглядел так, будто его оставили войска при паническом бегстве, и это сказывается теперь на всем: на безнадежности во взглядах взрослых, на обреченной походке любого случайного прохожего, на пьянстве и загулах, на диком и случайном криминале, на унылом ассортименте магазина, на отчаянных и опасных играх детей, которые отрываются будто бы в последний раз и лезут в трансформаторы под напряжением, на трубы котельной и на спор перебегают оживленное шоссе перед грузовиками: кому удастся как можно ближе перебежать, тот и победил.

В этом городке жил себе железнодорожник Слава. Слава был женат, и супруга его вынашивала первенца. Вместе с сестрой Слава на кое-как скопленные деньги купил помещение, чтобы сдавать в аренду торгашам. Слава рассчитывал на эту ренту, тогда бы он смог наконец бросить работу и отправился бы путешествовать: Слава мечтал пожить в Грузии или в Сочи, на югах. Работа же ему разонравилась по причине объяснимой: за последний год он сбил – пусть и не по своей вине – маму с ребенком и мотоциклиста на переезде.

Но мечты Славы в жизнь так и не воплотились. На помещение положил глаз местный авторитет, главный сборщик металлолома в округе, Сысоев, известный в узких кругах как Сысой и почти повсеместно (но, конечно, за глаза) известный как Сися. Сися сначала пытался напугать железнодорожника Славу и его сестру, потом подал иск, понимая, что не те времена и суды уже гораздо проще и эффективнее, чем подкарауливать на улице и ломать ноги. Сися был близок к победе, и помещение – одноэтажная халупа из кирпича 1968 года постройки площадью 250 метров – вот-вот перешло бы к нему, оставалось дождаться решения от давно знакомого Сисе судьи, бывшего мента, с которым Сися был кентом еще в девяностых.

Железнодорожник Слава, опечаленный таким ходом дел, разумеется, начал пить, представляя, что сбивать людей ему придется как минимум еще несколько лет, покуда не скопит на другое помещение. Пил он по любому поводу, в любое время и в самых ужасных компаниях, что закончилось увольнением. Беременная супруга Славы переносила его пьянство с трудом, и отношения их разладились, а когда он потерял работу, то и брак оказался на грани краха; от ухода Олесю удерживала только вера в то, что происходящее – последствие переживаний, что все это пройдет, когда и если дело со строением разрешится удачно для семьи.

Однажды Слава, в легком подпитии, снял смазливую студентку местного техникума, приехавшую учиться из деревни. Он плеснул ей какого-то пойла, отвез в гаражи и там сделал то, что вряд ли бы помогло помириться с женой. Под утро все еще полупьяный Слава приполз домой, получил положенную порцию упреков и лег спать.

Уже в полдень пришли полицейские. Его подозревали в покушении на убийство Сиси. Оказалось, что, пока Слава развлекался с девицей в гаражах, кто-то подвесил растяжку на входную дверь участка Сиси. По замыслу злодея, Сися должен был подорваться, как только попытается открыть дверь. Но Сися отчего-то в урочное время из дома не вышел или не вошел; вышла его супруга, которой оторвало ногу и изрядно повредило туловище. Полицейские тут же допросили Сисю и составили список его врагов; в числе оных был и Слава. Менты, недолго думая, пробили биллинг каждого из врагов и выяснили, что Слава прямо перед взрывом, да и в момент взрыва, находился в этом же районе, что соответствовало правде: гараж Славы располагался всего в ста метрах от дома Сиси. Будучи приведенным на допрос, Слава ушел в отказ и ни слова не сказал о том, что у него есть алиби. Он верил, что его не могут упечь в тюрьму понапрасну, что найдется настоящий преступник. Ожидания его не оправдались. Славу стали колоть в СИЗО негуманным методами, то есть его попросту пытали: связывали ласточкой, били, капали водой на темечко, и он подписал все, что ему дали. Следователей мало смущало, что Слава не мог собрать взрывное устройство и вообще мало был способен на убийство.

Только в это время в деле появился порядочный адвокат, то есть Грицун. Он сделал все: Слава ушел в отказ от предыдущих показаний, рассказал об алиби, но, на горе, после пыток стал страдать потерей памяти и не мог вспомнить ни лица, ни имени девушки; потому показания не возымели действия: Грицун не смог ее разыскать. Он потрудился и встретился с каждой студенткой того курса, но ни одна не призналась в том, что спала со Славой. Тогда Грицун сумел доказать, что у Славы поехала крыша, и так оно и было – кроме потери памяти, от пыток у Славы развились паранойя и клаустрофобия, потом он вовсе попытался перегрызть себе вены. Зубами, потому что иного подходящего инструмента он не сыскал. Славу отправили в психушку, откуда он успешно сбежал и теперь находился в розыске. Я выслушал эту историю уже по пути из аэропорта в городок.

– А как я с ним поговорю – он же в бегах?

– Мы переговорим с его родственниками. А с ним – нет, – сказал Андрей.

Встретившись с женой и сестрой Славы, я понял, что они знают, где он. Убедить их, что я не сдам его полиции и следователям, было невозможно, хотя бы потому, что меня такая утайка подводила под статью. Любая аргументация разбивалась недоверчивыми женщинами, поэтому я, чтобы усыпить их бдительность, изложил им свой план действий: в какие СМИ мы можем попасть, как именно и что нам это даст.

Настоящий мой план, впрочем, был несколько иным, и я попросил Грицуна остаться на сутки и проследить за женщинами. Тот предсказуемо не захотел этого делать; тогда я пригрозил, что найму кого-нибудь местного, ведь мне нужен был напарник, чтобы следить за двумя сразу, а это чревато.