Устойчивое развитие

Мршавко Штапич

Устойчивое развитие

© М. Штапич, 2024

© ИД «Городец», 2024

Издательский дом «Городец» благодарит за оказанную помощь в выходе издания независимую частную российскую производственную компанию «Праймлайн» (www.prime-l.ru) ПРАЙМЛАЙН: КОМПЛЕКСНЫЙ ЕРС-ПРОЕКТЫ

* * *

Любимой П. С.

1. Восемьсот четырнадцать тысяч рублей минимум

Все началось осенью, за десять месяцев до поездки на Север.

Сразу стало ясно, что это серьезно.

Вечером пальцы потрескались – сначала на местах суставов, так, что их больно стало сгибать, а к утру уже крест-накрест, глубоко, до мяса, и повсюду, даже на подушечках. По ладоням поползли красные пятна с волдырями: похоже на последствия ожогов или мозоли, но с мерзостью вроде гноя внутри. Безотчетно я расчесывал их всю ночь, и оттого сгустки эпителия и жидкости оставались на простыне и на подушке. К обеду кожа начала сохнуть, лопаться и осыпаться, а сами руки, покрывшись этой коростой, одеревенели.

Только кажется, что эта болячка – ерунда. Закуриваешь утром, когда все вроде бы в очередной раз срослось, и получаешь две трещины: первую на безымянном, когда достаешь сигарету из пачки, вторую – на большом, когда чиркаешь зажигалкой. Забудешься, схватишь ручку двери неосторожно – и по всем соединениям фаланг идут разрывы.

И эта кровь, повсеместно кровь: на полотенце, на чашке, на клавиатуре, каждый раз, когда набираешь текст. И вот тут лучше не останавливаться – пусть потихоньку сочится, все равно не так неприятно, как если пару часов ничего не делать и ранки начинают закрываться, а потом расходятся вновь. В любом случае к вечеру лопается кожа во всех складках, а их на пальцах гораздо больше, чем можно подумать, пока не знаешь об экземе.

Сама болезнь меня мало волновала – я знал, что от трех недель до трех месяцев уйдет на то, чтобы ее купировать, а до той поры придется носить белые хлопчатобумажные перчатки и отказываться здороваться за руку. Скука. Меня нервировала лишь скоротечность этой гадости. Раньше цикл от первой трещинки до состояния ссохнувшейся на солнцепеке глины длился неделю-две. В этот раз все произошло всего за два дня.

Пришел в НИИ дерматологии, зная наперед, что врач опять пропишет мазь с карбамидом и что-нибудь с кортизолом. Может быть, с лошадиной дозой кортизола. Скажет, что нельзя пить, а жрать можно только яблоки, кефир и каши. Наверное, опять отправит на биопсию – и лаборанты будут неделю мариновать кусочек Штапича, отрез с ладони, в какой-нибудь банке, чтобы и в третий раз выдать то же самое: «Экзема, этиология неясна».

Старенький доктор выслушал меня, осмотрел руки и обеспокоенно спросил:

– Что могло за пару дней такое дать? Наркотики? Алкоголь?

– Да нет. Обычно у меня кто-нибудь умирает – и это вылезает. Первый раз – брат, потом бабушка.

Врач оторвал взгляд от рук и посмотрел мне в глаза:

– Любопытно. А сейчас снова кто-то умер?

– Нет.

– Впервые такое вижу. Всего за два дня. Получается, у вас стресс обычно запускает болезнь. Так что же такого с вами произошло?

Можно было бы ждать удара по яйцам во время визита к венерологу, наркологу, психиатру – тем врачам, которые, скорее всего, и должны были меня приговорить. Во всяком случае, я настойчиво пытался себя укокошить именно по этим фронтам, а никак не через кожу. Но ирония такова – именно у дерматолога я понял то, чего не понимал до того момента и что произнес сам себе как диагноз:

– Видимо, я влюбился.

– Вот уж верно говорят, что любовь сильнее смерти, – улыбнулся старичок. – Ничего, мазь с карбамидом выпишем, пятипроцентную. И крем в нашей аптеке купите с кортизолом, это такой гормон…

– Знаю.

– И диета. Пить лучше воду или кефир, кофе и алкоголь исключить…

– Ага.

– И вы знаете, хорошо бы сделать биопсию.

Ни идеальный рот Милы, ни слегка выдающаяся нижняя губа, ни ее глаза (то голубые, то зеленые), ни копна дредов, связанных в пучок на макушке, ни ее неповторимая звериная грация (красивее двигаются только крупные кошачьи), ни маленькие мягкие ладони, ни теплый бархат кожи, ни манера носить мешковатую одежду, скрывающую страстное сильное тело, ни ее готовность к любым приключениям, – ничто, ничто из сотни черточек, качеств, родинок, запахов, вкусов, морщинок, впадинок и текстур, в которые я влюбился, не могло запустить уродливое разрушение рук.

Впрочем, влюбленность и экзему объединяет «неясная этиология». Размышляя об этом, набрал с три тысячи знаков какого-то идиотского закадра про нелепые смерти, записал тайм-коды. Тексты для нашинкованных сетевых видео, которые приправлялись фальшиво возбужденным голосом диктора и показывались по телеку, были моим основным источником дохода. Никогда не вникал в их суть: подборки автоаварий, нарядов звезд, лучших домов из говна и палок – это было вне моего мира; рутинная и отупляющая работа у конвейера, которая приносила столько денег, что хватало только отдать алименты, да еще прокормить и кое-как одеть себя.

Никогда не вникал, но тут меня заинтересовал один кровавый и глупый сюжет, достойный театральной постановки. Два забулдыги, никчемных маргинала, после распития какого-то сногсшибательного количества алкоголя, поспорили между собой о том, кто из них сумеет отсечь человеческую голову с одного удара топором. Поскольку иных людей рядом не было, первым к снаряду подошел один из них и решительно уложил на импровизированную плаху – толстый пень – свою, не отягощенную анализом ситуации, голову. Второй взялся за топор и нанес роковой удар. В споре он проиграл: у него вышло перерубить лишь половину шеи собутыльника, – и, глядя, как из яремной вены хлещет кровь, он попытался что-то предпринять, но что и как, доподлинно неизвестно; известно лишь, что спасением он занимался весьма активно – так, что к приезду медиков был облит кровью с ног до головы и задумчиво допивал самогон, вероятно размышляя, должен ли он теперь отдавать долг за проигранное пари и если должен, то кому. Произошло все это в деревне со сказочным названием Кудымово.

Вот таким дерьмом я зарабатывал на жизнь, все свободное время уделяя сценарию, который надеялся вскоре продать и наконец вырваться из пропасти, уложенной в цепочку «работа-работа-работа-зарплата-усмешка-виселица». Но с тех пор, как я встретил Милу, писать можно было только о том, как тоненькая лямочка ее домашнего платьица спадает с плеча, и это начало, только начало священнодейства бесконечной ласки и нежности, сладости и величия, которые чувствует все мое тело, все мое существо, стремящееся к ней, желающее обнять ее всю, взять ее всю и сразу, погрузиться в нее, утонуть в ней, погибнуть и презреть все сущее, потому что его нет, оно – пустота пустот, оно и на миллионную долю не так счастливо, как я, мы, и потому его нет, а есть лишь любовь, лишенная глагола, есть она, Мила, божество, и этого достаточно, и вечно мало, и это длится не минуту, не час, не страницу, не сто страниц, это – вечность и небытие, это все, чем можно и должно обладать – ею, любовью, и немножко еще – тихим воздухом прохладной спальни, и можно отдать все, что имеешь, только за то, чтобы ее руки немели, и благодарно смотрели бы ее глаза, и плавно бы закрывались веки, и руки ее, чуть погодя, набрав тепла, тянулись бы прижать меня к себе.

От таких мыслей возбуждаешься, но как снять напряжение? Если решишь спустить… о нет, даже и пробовать делать это с экземой – пытка. Нельзя получить удовольствие или хотя бы разрядку, когда испытываешь смесь режущей и саднящей боли, когда чешется не кожа, а нечто под кожей, когда пот разъедает плоть.

Потому, намазав пальцы и ладони кремом, я строчил как угорелый, чтобы сделать недельный план по фаршу из видео за три дня и посвятить остаток рабочей недели Миле, которую тщетно пытался не вспоминать, пока работал. К вечеру клавиши «а», «о», «н», «е», «и», «,» были самыми липкими от крови, крема и жидкости из волдырей. Как будто весь день я печатал одно: «и не она и она, и она и не она». Мое маленькое злое сердце предвкушало ее появление – и сжималось от ужаса ровно оттого же. Она или не она? Она или не она?

* * *

Она. Иного и не было предусмотрено.

Лучшая из бесед – из бара на прогулку, потом в постель, разговор перетекает в завтрак (о, Мила обладает редчайшим даром – способна соорудить из растворимого кофе шедевр), переходит в переписку по телефону, перемежающуюся ссылками на любимые треки, эти треки звучат в ушах на пробежке и смолкают, чтоб услышать ее голос, который растворяется уже во сне, где снова она, и будильник с уже «нашей» песней, на которой мы сошлись, сами того друг от друга не ожидая, – «Где спит твое сердце» «Billy’s Band», и первый звонок по громкой, пока оба чистим зубы, разговор как способ быть рядом, и на третий день, когда я ухожу от нее за полночь, сообщение от меня ей: «Я не хочу уезжать», и ответ: «Тебя никто не гнал», и дальше все перерастает в шуточку – «нет, нет, я не живу у тебя, я просто не могу уйти».

Не могу уйти – хочу сидеть у нее в ногах, бесконечно болтать с ней и упиваться умилением от того, что она есть. «Ты плачешь?» – ее это поражает, ее поражает то, что, глядя на нее, можно тихо плакать, но иначе и невозможно – ведь она есть, и так трудно сказать «люблю», ведь вырывается только «пожалуйста, не уходи от меня», и продолжается этот разговор, наполненный ею.

…Подарила «Маленького принца» – любимую свою книгу; читал, и проникся, и сжился.

* * *

За пару дней до начала экземы Мила должна была выйти на связь.

Дело в том, что Мила потерялась в горах. Беспощадная ирония – девушка, в которую влюбился именно бывший волонтер поискового отряда, пропала в горах.

Верней, это я так полагал: пропала. В первый день я держался, старался отвлечься от мысли, что Мила и ее группа заблудились, и наблюдал за маленькими разрывами, возникающими на коже, еще не сильно беспокоясь. Все-таки там были шесть человек, и, с точки зрения статистики, не так-то велика вероятность, что они могут попасть в настоящую беду. Потому я отвлекался от худших предположений.

Правда, отвлекался я по-своему: дозвонился спасателям в Абхазию, добрался до какого-то замминистра, выяснил, что эта туристическая группа нигде не зарегистрирована, забронировал билет в Сочи, собрал рюкзак, дозвонился до Краснодарского отделения поискового отряда и узнал у них, сколько людей можно будет собрать на поиск. Решил, исходя из знаний об их маршруте и погоде (снегопад на высоте), что в Сочи надо лететь не раньше утра третьего дня. Все эти действия базировались на опыте и совершались холодно, почти автоматически; но внутри меня уже разрывала истерическая паника, а снаружи я натурально трещал по швам.

Память, подстегнутая паранойей, начала выкладывать картинку из осколков воспоминаний о том, что прежде казалось незначительным: окружение Милы. Например, я не обращал особого внимания на то, что к ней внезапно мог прийти какой-нибудь человек, которому нужна была палатка/куртка/лыжи/еда/десять тысяч в долг, и Мила, имея ангельский характер, не отказывала никому и никогда.

Она постоянно устраивала посиделки у себя на даче – с баней, костром, песнями под гитару. Но я, изначально ревнуя к толпе, то есть к двадцати людям сразу, не особенно задумывался, кто же они такие. А теперь, подпаливая пух на перчатках, отчего перед каждой нервной затяжкой мне приходилось вдыхать дым горящего хлопка, я внезапно понял простую вещь – именно таких людей мне и приходилось четыре года искать.

Добрая половина из них попросту не имела определенных занятий, несмотря на возраст – от двадцати пяти до тридцати. Другая половина занятия имела, правда, презентовали они себя «свободными художниками», как это понимают у нас в стране: есть некая деятельность, вроде фотографии или съемок видео, но само качество работ таково, что назвать человека фотографом или оператором не повернется язык, и потому обычно к профессии прибавляют прилагательное, в качестве ограничения – «свадебный фотограф» или «кабацкий певец», а порой придумывают отдельное словцо, которое черт его знает, что значит, кроме того, что руки приставлены не к плечам: «видеограф», например. Впрочем, кое у кого все-таки была вполне сносная работа, но и от тех не пахло ничем, кроме Грушинского фестиваля и желания повыть где-нибудь на полянке незамысловатую песенку.

Ни в ком из них не было задора, огня и ярости, страсти и злости, нормальной тяги к саморазрушению и битве – мифа о себе никто не нес. Никто в детстве не выигрывал соревнования хоть по чему-нибудь; в их компании даже не было хотя бы подобия заводилы, бесшабашного и громкого, неугомонного и сильного; все были одинаково унылы и могли часами тупить в кроны деревьев, поместив жопы в гамаки, телами слившись ритмически с жизнью огурцов. Нетрудно догадаться, что почти все – и мальчики, и девочки – были безотцовщинами. Позже, присмотревшись к ним, я не мог понять, как же они составляют пары друг с другом. Период ухаживания у них может длиться бесконечно; чтобы сказать понравившейся девочке хоть два слова о чувствах, уходят месяцы; не уверен, что у них вообще бывает то, что обычно случается между мужчиной и женщиной в кровати, потому что и для того нужно известное количество страсти.

Надо было прислушаться к их судьбам, к их историям. Вот одна, пожелавшая поменять жизнь, отправилась в Сибирь зимой участвовать в каком-то диковинном «проекте», представлявшем собой что-то среднее между сектой и борделем: два десятка людей строят дом, доят коз, пекут хлеб и пытаются найти свою любовь, отчего-то именно там, на тропинке между хлевом и избой. Разумеется, вся эта затея превратилась в борьбу за выживание, где все хотели отыскать еду, а не любовь, и самые умные удрали с «проекта» автостопом. По возвращении, так и не найдя суженого, девица определила себя в сторонники однополой любви. Впрочем, зажила счастливо, так что «проект» ей вроде как даже и помог. Вот другие – пара, которая развелась, но оба, помыкавшись по чужим холодным постелям, уразумели, что их постель была не холодней и не теплей, и через полгода сошлись обратно, и снова женились, и ссорились молча, прожигая друг друга глазами; верно, оттого и были вместе, что знали друг друга вдоль и поперек – и потому им было удобно ругаться (тоже, впрочем, неэнергично, бесстрастно и как бы жалея сил на ссоры). Вот еще один – человек, отличительной чертой которого является растительность на лице, у него даже кличка в честь роскошных усов; однако, кроме усов и мягкой детской улыбки, он ничем не приметен – никто и никогда не сумеет вспомнить, о чем он говорил, потому что он все больше глупо улыбается да покручивает усы, и может статься, что он и мудр, но почему-то занят компьютерными играми и ничем более.

Стоило прислушаться и к их словарю: «ретрит», «ресурс», «йога», «медитация», «вайб» – этакая погань сразу обнаруживает отсутствие жизнеспособности, оторванность от происходящего вокруг.

Но как-то я пропускал все мимо ушей, а когда припомнил, сопоставил и ужаснулся, Мила уже была где-то в горах, в компании минимально способных к выживанию гитаристов всех мастей, которые, я был уверен, не сумели бы догадаться взять с собой теплые носки на товарища. У них в головах скорее вертелись мысли о перекладывании Стинга на укулеле, чем резонные вопросы: как зарегистрировать группу и кто несет пакет для оказания первой доврачебной помощи. Впрочем, это логично – ретрит не предполагает попадания в ад на земле.

Это были типичные бестолковые москвичи, то есть самые опасные люди страны, взрослые только по паспорту, инфантильные внутри; именно они и пропадают чаще других.

Расчесывая экзему, я вспомнил, как Мила недоумевала, почему на их вечеринках я не включаюсь в разговоры и даже ухожу куда-нибудь в сторону. Однажды, когда мы обсуждали взгляды на идеальные отношения между мужчиной и женщиной, она спросила: «Будешь мне другом?» Интуитивно припоминая жопы в гамаках и дрянную игру на гитаре, не осознавая тогда еще, почему это унылое болото от меня бесконечно далеко, я ответил: «Конечно, нет, я – твой мужчина».

* * *

Мила вышла на связь через сутки после положенного срока.

Группа заблудилась, перепутав отроги, попала в снежную бурю, отыскала какой-то приют.

Масштабы их непредусмотрительности и самонадеянности оказались серьезнее того, что я, даже в злобном исступлении, мог себе представить. «Гуляльщики по горам» – так следовало бы прозвать этот коллектив – не обзавелись:

1) картой или навигатором ни в каком виде (при этом никто из них не был в той местности ни разу);

2) неприкосновенным запасом (и сомневаюсь, что они поняли бы, о чем речь);

3) никакой радиостанцией;

4) ни одним надежным фонарем.

Разумеется, и снег на высоте более тысячи четырехсот метров в конце октября стал для них неожиданностью. В итоге участники ретрита два дня жрали лебеду (то есть даже если б они шли ровно по плану, они бы остались без еды за сутки до выхода). Слава богу, они догадались сократить маршрут, спустились вдоль реки и набрели на какую-то лесную дорогу, откуда их забрал проезжавший мимо лесовоз.

Представить мое бешенство можно, только если знать мое отношение к безопасности: даже когда я пьян в самом дрянном изводе, то есть в дугаря, в хламину, в зюзю, в сопли, в шапито, и это все сразу, и когда могу только ползти на карачках, я все равно ползу на зеленый свет, и мне никогда не случалось ползти на красный. Отмечу также, что ползаю я изумительно быстро.

Мила через треск неустойчивой связи сказала, что уже сидит на берегу моря, скучает, и в голосе чувствовалось такое искреннее желание оказаться рядом со мной, что я не удержался и произнес то, что нельзя впервые говорить по телефону:

– Мил Мил, я люблю тебя.

Ответа не последовало: связь прервалась.

* * *

Не она.

Порой Мила в себе, и разговор стихает; ей надо молчать, просто молчать, и в это время она холодна, и нет тяжелее муки, чем эта, – я живу только внутри нашего диалога, а она все молчит, и так может продолжаться дней пять кряду. К пятому дню у меня съезжает крыша. Она не отказывает в любви, она не против прогулки, она за кино, она с удовольствием отправится куда угодно, но молчит. «Просто настроение такое».

Чтобы нырнуть в ее объятья, я снял свой крепчайший литой доспех, свой кевлар цинизма и отрешенности, я сразу и весь – к ее ногам; а она молчит, потому что ей так удобно и так хочется; но нет, со мной нельзя молчать, я же глохну.

Чтобы вызвать – не полноценную речь, а хотя бы восклицание, хотя бы писк, нужен либо страх, либо восторг, и, понятно, надо действовать вторым, чтоб она не сделалась заикой в нашем разговоре. Цветы, она не любит цветы. Это все из «Маленького принца»? Зачем она его подарила в минуту тишины? Намек, что это я, что ли, та роза, а она – то блуждающее и ищущее одиночество? Не на того напала: я – не роза, я – полярный мак, я продерусь там, где ни одна сволочь не прорастет! Я знаю цветы, я люблю цветы, я рос среди флоксов и маргариток, календулы и васильков, я любовался первыми нарциссами на черной земле огородной грядки в мае, а первого сентября в букете были все пять видов астры, и я решил собирать для нее букеты сам, чтобы ценность была во всем, хоть бы и труде, и, хоть я до нее букетов не собирал, я выучился, это недолго, и я сразу нашел, что ее цветок – фрезия, так легло; я собираю букеты и несу один за другим, я собираю букеты, и флористы в магазине здороваются со мной по имени, я собираю букеты, и Мила повержена, «что-то давно не было цветов» – так прерывается молчание.

Я справлюсь, впереди тебя, Мила, ждет история, ты еще получишь сполна, ты еще увидишь, как мстительна моя любовь, как она злопамятна и щедра, и любой момент, когда уголки твоих губ опускаются вниз – встраивается в память, он будет отыгран и отбит, ты не уйдешь, уголки рано или поздно станут опускаться вниз только из-за меня, это я имею право порождать твое молчание, твое недовольство, и ничто больше. Эта «не она» больше, чем «она».

Она, она.

Нежность – это повтор. Зову ее – Мил Мил.

«Мил Мил, посмотри, я нас на карту нанес». Каждая прогулка, точка встречи, мимолетное, неуловимое, смешное, – все наше важное уточнено и привязано в сетевом сервисе; география бытия необходима. Я старался не гулять с Милой там, где со мной случалось что-то неприятное, стыдное, где координаты приколоты к ошибкам и глупости. Но как избежать всех этих мест, если беспутно шарахался по городу десять лет и был в этом неутомим? Пришлось пересекать векторы ужасного и прекрасного между собою, и тут открылось неожиданно, что прошлого не существует: улицы появлялись на карте только тогда, когда мы по ним впервые проходили. Вся карта стала белой, и закрашивались только те участки, которые стали «нашими»; мы позволили Москве быть; до нас города не было, ни одного посетителя кафе не существовало, ни единой станции метро. Мы подарили Москве Чистые пруды, Мясницкую, переулки Китайгорода и Солянку, подарили Бронные и Спиридоновку, Кузнецкий мост; подарили через красные линии, отметки и комментарии к карте: «первый поцелуй», «водку будешь?», «бери перчатки», «украла стаканы в баре вместе с коктейлями», «уснула в Парке Горького», «тяжело бежать, ты на велике быстрее», «объелась шоколадом», «лучшее место, чтобы погибнуть во время любви». Москва возникла из небытия и раскрыла объятья.

Если «она» – зачем «и», зачем «не»? Зачем ей куда-то без меня отправляться? Как можно в одиночку закрасить пятно на карте?..

* * *

«Люблю», – произнесла Мила, как только открыла дверь. «Люблю» – и запах костра от рюкзака в коридоре ударил в ноздри. «Люблю» – и Мила, укутанная в полотенце, еще мокрая – выбежала открывать из душа, – «люблю» – и полотенце упало на пол. Ее «люблю» – навек – смесь застарело-копченого древесного дыма и свежести мятного шампуня.

Я ликовал. Она – любит, она – рядом, можно сесть к ней в ноги и продолжить бесконечный разговор.

Разбирая рюкзак, она говорила по телефону. Обсуждала новую поездку – через пару месяцев в Грузию.

– Поехали с нами?

– Мил, это, получается, на Новый год? – постарался произнести спокойным голосом.

– Да! Хинкали, каталка, вино!

Сердце совершило кульбит. Какое вино?! Едва наскребал на цветы и прочую мишуру вроде походов в бар и на концерты. Да и загранпаспорта у меня отродясь не было.

– Не смогу, Мил. Заграна нет.

– Жалко!

Жалко? И все? Сказала «люблю» и удерешь на Новый год? Что это вообще такое?

– Мы давно с ребятами договаривались. Ты не обижаешься?

Нет, я не обижаюсь. Я в ярости.

– А загран надо сделать, – внимательно посмотрела, прощупала что-то и развеселилась, – как же я люблю твое лицо, лицо убийцы.

Понятно, ты же не откажешься от путешествий. Но ты правда думаешь, что будешь ездить всюду со своими оболтусами, которые угробят себя и тебя рано или поздно? Ну уж нет.

– Давай составим план путешествий? Куда мы хотим на ближайший год? – бодро, уверенно и легко, тоном человека, который привык планировать все шаги далеко вперед, предложил я.

Миле идея показалась забавной, и список был готов уже через полчаса. Мы оба с радостью вписали Санкт-Петербург, Калининград, Байкал и Венецию. С ее стороны в каталог пожаловали Барселона и Лиссабон, также она – «или катаемся вместе, или я сама» – настояла на появлении любого горнолыжного курорта, который можно определить позже. «Моим» стал Белград – тут Мила не возражала, понимая, как мне охота в Сербию. Я настойчиво предлагал включить Париж – раздухарился и готов был на все ради поездки в город кальвадоса и Тургенева, Лимонова и красного вина; я уже представлял, как сажусь в электричку до Буживаля (не будучи убежденным, что такая электричка есть), но Париж был отвергнут Милой; в этом мне сразу почудилось нехорошее предзнаменование, но это я снес и в отместку добавил в список Бильбао, Мадрид (все равно по дороге из Барсы в Лиссабон) и Пальму-де-Мальорку. Последнее внес скорее Шуфутинский, чем я, и, таким образом, он стал единственным, кто, кроме нас, сумел приложить не руку даже, а песню к списку.

Проблем с голубыми мечтами было всего две. Первая – загранпаспорт, ясно. Но это – проблема меньшая, решаемая, ведь я уже легко представлял электричку до Буживаля, а представить паспорт куда проще. А вот бо́льшая, серьезная проблема проявилась в табличке, куда я кропотливо вписал приблизительную стоимость отелей, виз, перелетов и иных расходов в путешествии по всем выбранными нами местам.

814 000 рублей. Восемьсот четырнадцать тысяч рублей минимум.

Чуть меньше того, что я зарабатывал за год. Если прибавить 10 % на непредвиденные расходы, выходило уже почти вровень с доходом. Учитывая мои алименты, обычные траты в месяц, необходимость заботиться о Миле еще и помимо путешествий, и все прочее, прочее, прочее, нанизывающееся, как чеки в старину – на спицу, выходило, что, за вычетом налогов, мне нужно около двух миллионов, или 165–170 тысяч в месяц.