Осколки реальности

Внутри этой живописной пластилиновой конструкции сидит стеснительная вторая плюсневая косточка, прячущаяся половиной своего худенького тельца за не менее тощим тельцем подружки – третьей плюсневой. Травматологи-ортопеды называют такое поведение «подвывихом», но что б они понимали в тонкой душевной организации хрупких вторых косточек. Не сломалась – уже чудо!

Зато два перелома нашли себе место на флангах стопы – один слева, другой справа. Ортопеды уже готовы опять затянуть свою занудную шарманку, от звуков которой в комнате становится душно, и гундосить с умным видом названия сломанных костей, перечислять, чуть ли не загибая пальчики, отличия таких переломов от названной, по их мнению, смешно «мясно-костной кашей» раздробленности, а также сыпать названиями связок и сухожилий чуть ли не на латинице и не нараспев, как средневековые монахи. Вот называть осколки кости соответственно левым кавалерийским отрядом и правым кавалерийским отрядом и при спазмах запланировать представлять, как они, в белых мундирах и верхом на белых конях, во весь опор скачут в атаку на разбросанные в случайном порядке нервные окончания и вонзают в них свои сверкающие болью шашки с белыми гардами – вот это смешно. А не эта кучка терминов.

Хотя, сидя в кабинете травматолога и устремив невидящий расфокусированный взор в экран его монитора на снимки своей стопы, мне все же приходится вынырнуть из фантазий о мире, населенном враждующими с нервами костями и мало чем отличающимся от нашего, если уж честно. Ортопед держит ручку на пункте «два» из списка рекомендаций и что-то вдохновенно нудит. Первый пункт я умудрилась прослушать, что, в общем-то, для меня типично. Я перевожу на него обалдевший взор, виновато улыбаюсь и, извинившись за перебивание, прошу повторить пункт «один» еще раз. И заодно то, что было до него. Врач с нескрываемым подозрением косится на меня и задает неожиданный вопрос:

– Вам не больно разве?

Вообще-то, нет. Потому что я сижу, и травмированная нога находится в состоянии покоя, а уровень ее вывихнутости и поломанности не настолько высок, чтобы она болела во время отдыха. И я сообщила эскулапу об этом в начале приема, потому что имею раздражающую многих из его братии привычку вываливать всю имеющуюся информацию сразу и целиком. А им потом выкапывайся из нее лопатами уточняющих вопросов или просьб напомнить забытое.

– Было бы больно, я бы вряд ли смогла замечтаться и все прослушать, как на уроке в школе. Повторите, пожалуйста, материал, учитель, раз уж мы не на уроке и эта просьба уместна, – отвечаю я вместо резковатого: «Вообще-то, нет, я же уже говорила вообще-то, вы что, меня не…», которое при желании можно разжечь в яркую, запоминающуюся истерику невротичной пациентки. И еще я улыбаюсь самой обворожительной улыбкой, на какую способны мышцы моего лица. Я, конечно, не имею права отказаться от диагноза «невротичная пациентка», но ортопеду о нем знать совершенно необязательно. С его-то любовью с хрустом вправлять вывихнутые или сломанные кости он может попробовать полечить мою психику такими же методами. Что не вполне разумно.

Такой ответ заставил травматолога улыбнуться и даже усмехнуться (хочется сказать, что сделал он это себе в роскошные усы, но, увы, голова его была полностью безволосой со всех сторон), после чего моя отстраненность улетучилась и беседа заиграла новыми живыми красками. Надо было сразу пустить в ход магическое зелье очарования, зря я, что ли, отращивала отекшие пальцы?

Мы так душевно и весело обсудили рекомендации, прогнозы и меры предосторожности для избежания смещения осколков костей в стопе, что напоследок врач, которого резко перестало хотеться называть эскулапом, заговорщицки понизил голос и попросил минутку подождать, удалившись в соседний кабинет. Оттуда он вернулся, держа в руке костыль, и вручил мне его после настраивания нужной длины агрегата. Хотелось бы сказать, что вручал он его торжественно и с гордостью, словно государственную награду за отчаянные подвиги во славу отечества, но, увы, эта церемония больше походила на предложение руки, сердца, прочих органов и частей тела, всего честно нажитого и собаки с кошкой в придачу. Поэтому на прощание пришлось уменьшить количество магического зелья очарования в своей улыбке, иссушив ее до еле дрогнувших уголков губ, а устами произнести и вовсе до расстройства (ортопеда, конечно же) обычное: «Спасибо, до свидания». После чего поспешно, насколько это возможно с травмированной стопой, сбежать из кабинета, с некоторой долей ужаса думая о повторном визите через девять дней.

Бог со смартфоном

В иссиня-светлом небе, на иссосанно-плодотворной почве и под ней, в светлых могилах подземных царств есть очень много разных богов. И есть среди них один дедушка, которому уже две тысячи лет с хвостиком. Я плохо знаю историю его детства и отрочества, да и зрелости тоже, не знаю подробностей всех тех махинаций, которым были подвергнуты доверчивые умы людей в дотехнологическую эпоху. Так, только слышала кое-что тут, кое-что там. Но важно другое. В этого бога, вернее, как его паства предпочитает писать, в этого Бога, я верю. И причиной тому являются не какие-то волшебные чудеса вроде оживления мертвых (с этим нынче врачи безо всякой божественной помощи сами прекрасно справляются) или разверстывания под ногам щели геенны огненной, откуда щекочут пятки своими трезубцами черти. Верю я потому, что этот старик, как говорит его паства, создал нас по своему образу и подобию. И, милый дед, пожалуйста, хватит писать мою жизнь (ведь именно этим ты занимаешься, как считают твои люди, боюсь даже вообразить, каковы же размеры твоей библиотеки и архива, где хранятся все эти манускрипты) на планшете, ноутбуке или телефоне. Тебе сверху видны миллионы пожилых женщин и мужчин, которые не могут освоить элементарную технику вроде пароварки, что уж говорить про более сложные технологически гаджеты. Они – твои образ и подобие. Так что, прошу, хватит писать мою жизнь на клавиатуре смартфона. У тебя, знаешь, устаревшие замены Т9 и просто дурацкие автокорректировки текста. Иначе я просто не могу объяснить, почему словосочетание «материнская любовь» превращается в «унитаз», «дочь» в «какашка», «я тебя люблю» в «я тебя люблю, но». Бросай ты эти свои высокотехнологичные игрушки, свети светом принятия и прощения, мне дай жить самой без образов и подобий, но с руководством и помощью других наших общих знакомых. Такая вот не то молитва, не то крик обиды: «Как ты могла украсть у меня детство и юность, просто взяв и отвернувшись», не то признание своей полной некомпетентности в религиоведческих вопросах. Но я так чувствую. Глаза уже выплаканы, а смех сейчас смеется.

Гвоздями уныния

Гвоздями уныния я приколочена к кресту кровати. Недремлющие легионеры самокритики вяло ковыряются копьем вины где-то в подреберье. Двенадцать верных апостолов, среди которых числятся Ум, Талант и Целеустремленность, не торопятся снять мое тело с распятия, вместо чего только и делают, что молятся на мою стойкость и рассказывают всем окружающим, какая я хорошая. Ждать помощи от них бесполезно, хотя слова они говорят, конечно, красивые. Придется, как и всегда, усилием воли вырвать гвозди из древесины креста, распугать своим праведным гневом прислужников греха Уныния и снова попытаться жить, делая вид, что такому больше не бывать.

Но я точно знаю, что еще не раз распластаю свою душу на кресте самокритики, вымаливая у равнодушных небес прощение за все свои проступки. Завтра будет новый день, и, если повезет, пройдет он лучше предыдущих четырех. Какое-то время я буду полноценно жить, пока легионы моих комплексов собираются с силами для нового удара, по итогам которого я снова буду висеть на собственноручно сколоченном и воздвигнутом кресте, неся наказание за все то, в чем виню себя ежедневно.

Конечно, когда-нибудь я найду способ если не победить эту армию, то встать во главе нее и направлять на завоевание нужных мне территорий. Про это будут складываться легенды, которые, может быть, будут записаны в Книге, указующей Путь таким же грешникам, как я. Но пока что это всего лишь фантазия, которая кажется несбыточной и бесполезной (и эти ее качества – еще один повод почувствовать себя виноватой).

Остается только искать способ не распинать себя на кресте или хотя бы делать это не так часто. Вот в это и буду верить, ведь надо же во что-то верить, чтобы хватало сил.

Тварь

Рвотный рефлекс стальной хваткой вцепился в горло и сжимает пищевод под нижней челюстью. Желудок, недовольно поплевывая в него кислотой, вяло шевелится, разминаясь перед сильным спазмом. Позвоночник загнулся крючком и готов ловить на приманку летящего во все стороны завтрака рыбешек паники, карасей судорожного метания от куста к березе в стараниях спрятаться и здоровенных щук попыток сбежать (с полными брюшками икры спотыканий и падений).

Смотришь выпученными глазами на это и даже не можешь подобрать верно описывающие его местоимения. Оно? Она? Это? Нецензурная брань? А оно тем временем перехватывает инициативу судорожного метания туда-сюда по лесной прогалине и само начинает танцевать между молодыми деревцами, старыми пнями и среднего возраста кочками. Эта тварь, кажется, живет одновременно на всех отрезках временной линии: в прошлом, настоящем и будущем. Она схватила временную веревку и теперь вьет из нее лассо, чтобы набросить его на горло, сжать нитью неизбежности и все-таки вызвать мучительную рвоту последним приемом пищи вперемешку с желчью и воспоминаниями о всем хорошем, что имело место быть на твоем временном канате.

В этом соревновании по его перетягиванию, вне всяких сомнений, одержишь отвратительный проигрыш, с фанфарами соловьиного пения занимая позорное место проигравшего на тарелке в виде ямки на прогалине, идеально подходящей по размерам человеческому телу.

Ты ведь человек? Кожаный кисет с костями, мясом, нервными узлами и восхитительно-нежным паштетом из некогда мозга? Такое изысканное блюдо – надежды и мечты в мешочке из эпидермиса под мясным соусом в качестве гарнира к колбаскам из любви и нежности, туго набитым в кишечную оболочку. Это яство призывно пахнет металлом, кровью, капающей с клыков существа, вонзенных в некогда твою плоть. А теперь не твою, а ее. Движимое имущество самости вот-вот уйдет на реновацию.

Вот грудина, бессильно зияющая отчаянием в зазорах уже бесполезных ребер. Твари не стоит никакого труда переломать их хоть вдоль, хоть поперек, хоть использовать как китайские палочки для поглощения еще бьющегося сердца. А это – фуа-гра из печенки, которое было тщательно промариновано в спирту тогда, когда веревка времени еще была твоей. Ты назвал тогда этот процесс вечеринками, изысканным смакованием и отказывался видеть в своих возлияниях бытовой алкоголизм. Что ж, и тебя вылечили от этой напасти. Зеленый змий, опутывающий своим телом внутренние органы, тоже весьма неплох на вкус.

Тварь довольно жмурится. Урчала бы от удовольствия, если бы была кошкой. Но пока к шуму лесной чащи добавилась лишь едва слышная мелодия хриплого не то рыка, не то отрыжки. Осталось только запить такой замечательный обед компотом из сухофруктов: изюм из планов, курага из тайм-менеджмента, немного сублимированных яблок запланированных раздоров (с начальником, например), дегидрированные финики из дедлайнов и всякие другие сушеные мечты, которые назывались несбыточными, но все равно не выбрасывались из чулана души и лежали там на черный день.

Твой черный день настал сегодня. Точнее, серо-коричневый, освещенный нежным утренним солнцем середины весны. Природа просыпается, трава проклевывается из почвы, пухнут почки на ветках. А твои почки свисают сережками из ушей твари. Ей, знаешь ли, тоже не чуждо стремление быть красивой.

Хотя продукты питания – туристы, коровы и прочие крупные млекопитающие – почему-то не видят этой красоты, пока их глаза еще занимают свое законное место на лице. Вот стоит начать их выковыривать длинными и острыми когтями – тогда да, удивительно прекрасная вязь мертвечины, перегноя и тошнотворно-привлекательного женского трупа становится им доступна.

Предсмертная агония от понимания недоступной живому существу красоты смерти – лучшая приправа для блюда из чьего-то тела. В этот раз – твоего, неаккуратный ты путешественник.

Первое тату

На моем животе ведутся археологические раскопки. Тихо жужжит бурильная машинка в поисках древних артефактов. Потом они будут обследованы на жизнеспособность и реанимированы в лаборатории саморазвития, ведь это – мои истинные желания, ведущие прямиком к раскрытию моего «я». У него всегда были одни и те же мечты, только если в раннем детстве они не имели каких-то конкретных форм, то с возрастом слиплись в твердые комочки материальных и желанных вещей в каше в моей голове.

Любые фантазии были щедро сдобрены карамельным сиропом легких сладких мучений. Когда каждая судорога заставляет морщить лицо и сжимать челюсти от удовольствия. Вот и сейчас я лежу на застеленной стерильной пеленкой кушетке и медитирую на боль в процессе набивания татуировки. Мне нравится, что эта красота стоит таких жертв. Ведь это куда лучше, чем бесцельно вспахивать поля своей кожи плугом ножа. И татуировка – куда более социально приемлемое самоповреждение, чем порезы. Нет, неплодородные борозды остались в прошлом.

Машинка мастера мерно очищает кожу от наслоений разочарований. Хоботки гигантских комаров высасывают всю кровь из ограничений и разрушают мной же и придуманные рамки. Медленно на территории раскопок появляются глаза бездны из щупалец, глядящие прямо в глаза смотрящему. Приглашают заглянуть поглубже в недра моей души, но всегда готовы выплакать недоброжелателей кровавыми слезами.

На ребрах работают уже тысячи маленьких пил. Прорезают древесину нервных окончаний неумолимо и неизбежно, продолжая рассыпать вокруг себя стружку неприятных ощущений. Татуировка на этой части тела приносит куда более сильную боль, ведь здесь, в минимальной близости от поверхности слоистых пород, расположены ребра. Они попали сюда в самом начале моих времен и дальше только росли и увеличивались в размерах. Слева за ними учащенно бьется сердце, заходясь от боли и предвкушения прекрасного.

Оно уже почти открылось миру. Осталось только снять культурный слой с грудины и обнажить всю распущенность моих истинных желаний. Процесс раскопок уже подходит к концу – еще полтора часа, и ископаемые наконец полностью откроют мне глаза на саму себя. Но последний этап работы приносит самые болезненные ощущения. Я бульдозером лязгаю зубами, гусеницы желваков устраивают гонки на суперкарах моих челюстей, пальцы на ногах пытаются сжаться в кулачки. Уже начала повышаться температура тела, суставы сочатся воспалением, на щеках горят пожары нездорового румянца. Это нормальная реакция организма на такое длительное нарушение покоя нив моего живота. Но терпеть осталось совсем чуть-чуть, и я уговариваю себя подождать на кушетке оставшееся время.

В конце концов мастер выдает заветное: «Все готово, вот зеркало, смотрите». Я свешиваю затекшие ноги с кушетки, неуверенным кусочком растопленного масла стекаю на пол, с трудом попадая ступнями в резиновые тапочки, и нетвердой походкой подхожу к отражающей поверхности. Зеркало без всяких просьб с почтением показывает, кто на свете всех прекрасней и милей. Это я, с восхищением глядящая на работу мастера. Татуировка выполнена безукоризненно, и я точно знаю, что это не последний мой сеанс здесь. С придыханием выдаю: «Это прекрасно», после чего красивая девушка модельной внешности, которая проводила эти археологические раскопки, начинает заклеивать татуировку заживляющей пленкой.

Теперь остается только оплатить ее работу, одеться и отправиться домой. Я сажусь в такси, всем телом трясясь от объятий озноба. Но оно того определенно стоило. Я хочу еще.

Давно не виделись

«Давно не виделись» – это порывистые, как слезы нетерпения, и осторожные, как котенок на новом месте, лишь бы не спугнуть, объятия. «Давно не виделись» – это держаться за руки под спешащий разговор о пустяках и полный понимания о самом важном обмен взглядами, пока речь задиристым пони скачет по ухабам повествования о житейском. «Давно не виделись» – это быть предельно честным, говоря на прощание о том, сколько радости принесла эта встреча.

Я забралась под покрывало и свернулась под его мягким теплым покровом калачиком, чтобы в душной тесноте помечтать о других предстоящих первых встречах после моего долгого отсутствия с дорогими сердцу людьми. С кем-то они будут окрашены в яркие цвета взрывами смеха, с кем-то останутся носить нежный акварельный окрас безмолвной близости, с кем-то будут прошиты раскаленной докрасна железной ниткой жарких споров. Мне хочется соткать себе это покрывало любви из лоскутов первых встреч, но торопиться в этом деле нельзя, чтобы не пойти ко дну в море сильных впечатлений. А перегнуть палку будет очень просто, ведь в момент первого глотка из чаши взаимной близости наступает момент ненасытности, заставляя, захлебываясь в собственной жадности, делать слишком большие глотки, которые приведут только к рвоте пресыщения, но никак не к чувству благодарной наполненности.

Внутренняя пустота часто заставляет человека совершать излишние и, если присмотреться, странные телодвижения. Зачем заливать общение литрами алкоголя, если для легкой легкости в голове достаточно одного бокала? Зачем веселиться всю ночь напролет, чтобы днем, сидя в офисе, клевать носом не дающие отдыха крохи сна? Зачем устраивать встречи каждый день, если после каждой предыдущей не успеваешь восстановить силы перед следующей? А ведь если всего этого не делать, то вкус от «давно не виделись» будет сочнее и полнее. Будет нести чистую, не замутненную излишествами, радость. Очень важно соразмерять силу.

Вечер цилиндров

Цилиндры пальцев, обтянутые сухой кожей, сжимают хромированный цилиндр грифа, пока я делаю жим лежа. Цилиндры рук мелко дрожат от напряжения на последних двух подходах, но поставленная техника упражнения и предыдущие полгода тренировок позволяют мне относительно легко выполнить эту часть программы на руки. После нее меня ждет напряжение других цилиндров рук по время отжиманий. Все для того, чтобы эти конечности приобрели наконец красивый рельеф и не выглядели колбасой из белого мяса, который кто-то в порыве не слишком удачной шутки привинтил к моим плечам.

Цилиндры ног сегодня отдыхают. На прошлой тренировке именно они мелко сотрясались, подобно сладкому, но рыхлому и неупругому желе, во время приседов и становой тяги все с тем же сияющим хромом грифом.

Шарики пота катятся по спине, впитываясь в ткань майки, плотно обтягивающей цилиндр корпуса. Для него сегодня тоже будут упражнения – подвешенный на канате рук, он будет развивать свою силу за счет подтягивания коленей к груди.

Сейчас за окном уже темно, хотя ранняя морозность молодой осени еще не сковывает город в своих объятиях после захода диска солнца за линию горизонта. Кстати о дисках – не забыть бы убрать после себя обратно на стойку два маленьких красных блинчика по краям грифа, которые делают его вес чуть-чуть больше. Для опытных спортсменов мужского пола этот вес вообще не представляет собой что-то, что может обратить на себя хоть какое-то их внимание, но для меня это уже прогресс: начинала я с натужного поднятия пустого цилиндра грифа.

Чем больше сделано упражнений, тем ближе конец тренировки. Я еще не знаю, что после нее, быстро переставляя цилиндры ног, я не смогу расслабить мышцы мозговых извилин, потому что на другом конце города-миллионника сердце моей подруги свернется в мироточащий страданием крендель. Его придется распутывать и обезболивать при помощи цилиндров пальцев. Сидя на грязном коричневом сиденье вагона метро, я будут судорожно набирать ей сообщения так, чтобы одновременно донести важную мысль о вреде поспешных решений, принятых на эмоциях, и сделать это достаточно тактично, чтобы крендель не свернулся еще туже. Настолько, что ей придется принимать противорвотные препараты перед тем, как выпить успокоительное.

Даже пришлось присесть на лавочку перед магазином, куда мне надо зайти за продуктами, чтобы отвечать быстро и своевременно. Любая задержка в разговоре с мечущейся в истерике душой вызовет только большее усиление этой истерики.

Наконец, разговор завершен. Можно заскочить в магазин и начать переставлять цилиндры ног в направлении дома. Но вначале я сверну губы в трубочку и выкурю цилиндр сигареты. А потом заскочу в близлежащее кафе выпить крепкий коктейль через пластиковый цилиндр розовой трубочки. Этот продукт алхимических изысканий барменов, состоящий из апероля и просекко, всегда возвращает мне спокойную трезвость мышления. Хотя побочным эффектом от этого препарата всегда становится легкое опьянение. Впрочем, одного бокала мало, чтобы сбить уверенную поступь цилиндров ног или исказить прямой вектор движения от крыльца кафе до крыльца подъезда. Еще один цилиндр сигареты – и я дома.

А здесь, заканчивая перебирать цилиндрами пальцев по клавиатуре, я готовлюсь окатить свое тело тонкими цилиндрами горячей воды в душе, которая смоет и пену от геля для душа, и пену беспрерывной суеты в течение дня с воображаемых губ моего загнанного сознания. Теперь меня ждут тугие упругие цилиндры тел моих домашних питонов, которые прибыли в свое новое место жительства только этим утром. Ах, поскорее бы.

Язык клякс

Кляксы укоризненно взирали на свою создательницу с поверхности рабочего стола, однако та не спешила бежать за тряпкой и моющим средством, чтобы вытереть чернильную роспись со светлого дерева. На нем уже были отметины, оставленные предыдущими живописными работами. Вот этот красный уголок остался от портрета горящего факела на маленьком черном холсте, вот эти болотно-зеленые пятна мягким ягелем полиняли с пейзажа северного леса, вот эти белые точки не успели забраться на написанный маслом небосвод. Каждое пятнышко на столе хранило память о работе, благодаря которой оно появилось, и радовало глаз больше, чем фотографии тех же работ в высоком разрешении, которые хранились на ноутбуке, черная клавиатура которого тоже подмигивала смотрящему в монитор разноцветными брызгами.

Хозяйка этого живописного великолепия любила запоминать истории при помощи ярких следов, которые те были способны оставить на том или ином предмете. Самый яркий пример тому – это текст в книге, тоже своего рода кляксы, которые оставляет печатная машинка на белоснежном листе бумаги. Разница между напечатанным текстом и бесформенными кляксами заключается только в языке формы, которую эти кляксы принимают: если форму букв, то этот язык понятен жителям как минимум одной страны, а если форму брызг, то этот язык представляет собой уникальную структуру, носителем которой в лучшем случае будет всего несколько человек, а чаще только один.

В доме девушки многие поверхности были исписаны знаками, понятными только ей. Паркет в гостевой гордо носил царапины от битых об него тарелок, когда они с подругой, весело хохоча, спускали пар. А стена, в которую этот паркет упирался, была украшена рисунками и надписями друзей хозяйки (и их понимало куда большее количество людей, чем царапины). Подушка топорщилась завитыми в историю о нервной подруге нитками, а кухонная столешница зияла пустотой одинокого скола, оставленного ударом кулака друга. На напольной плитке в ванной желтело пятно от несчастных соседей, затопивших натяжной потолок слезами утраты, которые капелью отмеряли отпуск девушки до ее возвращения. Одно перечисление всех клякс может превратиться в целую историю.

Больше всего хозяйке квартиры хотелось, чтобы появился в ее жизни человек, который будет искренне заинтересован в этих историях. Но пока рассказывать их было некому. Девушка, конечно, сама никого к себе не подпускала, но это уже совсем другая история, которую я расскажу в другой раз.

Вид на море с уровня воды

Переезды бывают разные.

Вот, например, железнодорожный переезд. Светофор и шлагбаум, обеспечивающие безопасность автомобилистов от поездов и поездов от автомобилистов.

Или переезд через оживленный перекресток. Где трехглазые трехцветные фасеточные глаза стрекоз-светофоров, лениво сидящих на спинах зебр-пешеходных переходов, перемигиваются с фарами машин световой морзянкой, расшифровывать и понимать которую учат в автошколах.

В случае что первого, что второго переезда немалую роль играет человеческий фактор: исправны ли те самые светофоры и шлагбаумы и, если нет, то достаточно ли трезв электрик, чтобы все быстро починить. Потому что когда анекдоты воплощаются в жизнь – «шлагбаум-баум-баум-баум», – почему-то никогда не бывает смешно. Видимо, все дело в том, что кровь, текущая изо рта, и сломанные ребра мешают смеяться.

А иногда полицейский на перекрестке отрывает у зебры хвост и машет им, в таких случаях корректность траффика частенько зависит от того, посмеялся ли шеф нашего полицейского над анекдотом про шлагбаум или довольна ли жена нашего смотрителя движения содержимым своих платяных шкафов. А она может быть им очень недовольна. Если, например, в его состав не входят две шубы – лисья до середины бедра (бедра явно не лисьей стройности и точености), и норковой до щиколоток, длинным богатством которой так удобно скрыть факт несошедшейся молнии сапог на икре жены полицейского.