Осколки реальности

Катя Молодых

Осколки реальности

Жизнь идет своим чередом. Кисея восходов сменяется кровью закатов, из ледяных снегов рвутся к солнцу подснежники, которые скоро закутают деревья в зеленое марево клейких молодых листочков. Потом веселая летняя зелень позолотится мудростью осени, чтобы на закате года накинуть на себя морозную шубу. Так и жизнь моя, равно как и всех других людей, восходит из робких проростков детства к беззаботной салатовой юности, осознанной взрослости и, наконец, к седой старости.

Сейчас я пребываю как раз на переходе между дорогой молодости к дороге зрелости, и это удивительное время, полное еще не угнетенных опытом впечатлений и первых самостоятельных поездок на неустойчивом одноколесным велосипеде умудренности. Об этих впечатлениях, прошитых золотыми нитями опыта, хочется рассказывать и рассказывать. И если читатель не мастер излагать слова воробьями устной речи, то отпускать их на волю пескарями слов гораздо сподручнее, и это плаванье принесет свои результаты.

Писать я начала еще в подростковом возрасте, с головой окунаясь в фэнтезийное графоманство. Потом эльфы и драконы доросли до школьных сочинений по русской литературе. Их учительница зачитывала перед всем классом как пример для подражания, в то время как я заливалась одновременно краской смущения и удовлетворенного самолюбия. Потом был сдан ЕГЭ с высоким баллом, после которого меня ждал художественный институт. В процессе обучения там слова плавали только в морях конспектов лекций. Рыбы пока лежали икрой на дне подсознания.

Когда свободного времени стало больше, я снова принялась писать. Вначале это были сплошь коротенькие тексты на абзац-полтора. Со временем я перешла на тексты чуть подлиннее, но все равно миниатюры. С ними я предлагаю читателю ознакомиться в этой книге, а также с иллюстрациями к циклу миниатюр «Морские сны». По семейному преданию, карандаш я взяла в руки раньше ложки, что и определило мою дальнейшую профессиональную судьбу. С пяти лет я занималась рисованием с женщиной, в свое время закончившей МГХПА им. Строганова. У нее я занималась вплоть до одиннадцатого класса. Следом пошли курсы по подготовке к поступлению, и в результате я поступила туда же, где училась моя любимая преподаватель. Учиться было сложно, в жертву успеху пришлось принести бо́льшую часть сна, но оно того стоило. И теперь я рисую такие же, как мои тексты, небольшие картины.

Мне хотелось бы в будущем написать красками по холсту и символами на клавиатуре большие картины и большие косяки рыб. И это непременно сбудется. Надеюсь, дорогой читатель не растеряет к тому времени интерес к моему творчеству, и я буду обладать честью показать ему и книгу, и выставки.

С любовью, Катя Молодых

Зарождение эго

Когда-то давно она разбилась на тысячу тысяч осколков цветного стекла, хрустальными слезами их пыли оплакивая никогда не случившуюся целостность. Много раз пыталась собрать эту сверкающую груду во что-то единое, неважно во что – витраж или бра – лишь бы не чувствовать разобщенности с частями собственного «я». Но раз за разом, год за годом ничего не получалось, и горстка осколков так и оставалась горсткой осколков. Из них творили удивительные вещи посторонние мастера-витражники, иногда не гнушаясь расплавить стекло и выдуть из него фигурку, только им и угодную. Она не имела мнения на этот счет и свободно позволяла лепить из себя все что заблагорассудится, отдаваясь целиком в руки мнимо близких людей. И рассыпаясь снова на сапфировые дюны стекляшек за неимением собственного клея, на котором они держались бы.

В этот день она шла по набережной, над которой нависла серая подушка кучевых облаков. Они лениво поплевывали на прохожих моросящим дождем. Настолько слабеньким, что он был неспособен смыть капли пота, куда более массивные, чем сами капли дождя. Воздух и сам, казалось, потел туманной сырой взвесью. И капли эти, выступающие на атмосферной шкуре, были пресными из-за усталости от неописуемо мучительной жары последних дней. Как при слишком активных тренировках в тренажерном зале пот теряет свою морскую соленость.

Она тоже успела растерять всю горечь утренней прогулки под остывающим августовским солнцем. Тогда уши были прижаты к голове большими наушниками цвета младенческой пяточки. Из них в душу лились потоки скандинавских традиционных звучаний, с дрожью в голосе варгана считая ее сердцебиение. Оно часто обгоняло темп музыки и догоняло темп быстрых, бегущих шагов. Направив ее в маленький парк недалеко от дома, ноги понесли ее в сторону опушенного чертополоха, чтобы сделать на фоне него тоскливые селфи. Еще долго она не решится публиковать их в социальных сетях, и без них изобилующих ее автопортретами. Надо бы написать свой собственный портрет, но так сложно преодолеть баррикады собственной прокрастинации со знаменами лени на флагштоках оправданий.

Так больше нельзя. Она шла, ежась от холода раннего утра, и точно знала, что может гораздо больше, чем делает. Это было не бесстыдное желание собственного совершенства, это была спокойная уверенность, что пора набирать обороты жизни. Ей же гораздо лучше живется, когда вообще нет свободного времени. Обычно она посвящает его жалости к себе. Но это уже отжившая часть, песок, а не хрусталь, которому больше нет места в ее жизни. Теперь пришло время стать ураганным ветром и вычистить свои осколки от непрошенных и ненужных крупиц.

Ведь чтобы собрать витражную скульптуру собственного эго, нужно избавиться от всего мусора, который уродливыми пупырышками покроет совершенное изделие. Она уже начала его склеивать из имеющихся кусочков стекла. Вот этот бирюзовый, как поверхность моря над белым песком дна, – цвет зеркал ее души, ее голубых глаз. Душа нередко меняет цвет от серого до голубого в зависимости от погоды внешних условий среды. А вот эти мелкие красные кусочки станут сердцем скульптуры, полном страсти и нежности. Мелкие осколки кораллового цвета станут кровеносной системой ее существа. Фиолетовыми будут виться перья начинающего свое формирование феникса, изумрудно-зелеными каплями будет ее доброта, а светло-желтыми – способность любить. Прекрасная скульптура получается. Полная застывшего порыва, верности себе и преданности окружающим, горящая бликами своего дела и отбрасывающая солнечные зайчики веселья на все окружающие острые углы. Осталось только смахнуть ненужный песок лени и промыть осколки в хрустальной воде слез. Которых не видно за крупными каплями пота и легкой влагой моросящего дождя, за тоскливым бряцаньем варгана и сильными партиями скрипки.

Круговорот жизни

Ты умрешь, и я умру.

Хочешь, жди, а хочешь – нет.

По стойке «смирно» ляжешь во гробу,

Червякам привет.

Корнями деревце обнимет

Падаль сердца в сетке ребер

Веткой хрупкой нагло снимет

Со свода неба пару ведер

Звезд.

Чтоб на богатство их сияний

Купить полста простых свиданий,

С концом известным и приятным,

В тугом объятьи юных

Пезд.

Резинка пару раз порвется,

Два раза подарив отцовство,

Жена три раза разведется,

Чтобы, скрывая лет уродство,

Жалеть о старости без мужа,

И доживать года тихонько,

Пока не поцелует Стужа

В последний раз. Легонько.

Чтоб Садовод на облаках

В компосте жил твоих гниющем

Погадал на семенах,

Взрастил из них и сад цветущий.

Замки фантазий

Обрывки красивых предложений треплются на бельевой веревке бодрствования под порывами ветра тревоги. Ни одному из них не суждено превратиться в законченное предложение, а им, в свою очередь, – в полноценный связный текст. Не потому, что отсутствует выкройка какой-либо идеи, которую ему должно выразить. Просто нитки логики и последовательности обрываются под шквальными порывами беспокойства. Неподходящие метеоусловия души для чего-то хотя бы некачественного, но законченного, чем можно было бы прикрыть сердечную наготу.

Сухие лаконичные мысли скатываются в невесомые шарики перекати-поле, романтичные по своей форме и совершенно бесполезные по сути. Совсем скоро они взмоют ввысь на гребнях восходящих воздушных потоков надежд, которые перенесут их в совершенно новые земли пробуждения после нервного потрясения, чтобы бросить вниз с высоты нескольких тысяч метров какого-нибудь нафантазированного развития ситуации. Придуманный исход кризиса, в этот раз семейного, может быть каким угодно, но проживать альтернативные, выдуманные лихорадочным, не способным уснуть сознанием истории, счастливые или трагичные, все же приятней, чем разбиваться о твердь неопределенности на множество не связанных друг с другом прутиков.

Столкновение души, падающей с высоких хребтов безумных фантазий о чем-то конкретном и понятном, с поверхностью этой неопределенности превращает эту душу в лучшем случае в лепешку, которая может стать отличным коржом для торта нового начала. В худшем же человеческое «я» превратится в кровавое месиво, непригодное даже для приготовления плохонького фарша из-за высокого содержания в нем отходов жизнедеятельности этой души. А они присутствуют в каждом, даже самом чистом и прекрасном сердце. А в иных случаях счетчик Гейгера рядом с ними голосит сиреной, предупреждая о смертельной опасности. Котлета из токсичного человека с таким радиационным фоном непригодна для пищи. Поэтому разбившиеся о твердь неизвестности души не станут пищей для будущих поколений.

Разбиться о неизвестность так же просто, как об асфальт, если падать на него с высоты, превышающей два человеческих роста. Поэтому не стоит выстраивать замки фантазий слишком высокими и роскошными, если размер вашей души соответствует крестьянскому сословию. Одноэтажного сруба для переживания периода неопределенности будет вполне достаточно. Ведь бесполезно и даже опасно воображать себя опытным альпинистом и лезть вверх по пятисотметровому обрыву без страховки, если предыдущий опыт покорения вершин заключался в лазанье по детской скалолазной стенке над бассейном. Нужно соразмерять свои силы даже в построении утешительных фантазий, чтобы удар о неизвестность не оказался фатальным.

Сейчас я ничего не могу сделать для разрешения семейного кризиса. Остается только ждать. В моей власти только выжидать так, чтобы не разбить саму себя.

Магия перевоплощения

Пока я умираю, кто-то живет. И наоборот: пока другие прощаются с жизнью, я только ее приветствую. Так повторяется изо дня в день, из года в год, оплетая своей магией перевоплощения все большие дела и маленькие делишки, до коих дотянется. Вот утром я устраиваю поминки по безвременно почившему ошметку души, а вечером праздную его воскрешение, поздравляя себя стейком и вином. После чего иду пробуждаться и весело жить в царстве Морфея, где солнце садится на востоке и встает на западе, с тем чтобы утром уснуть под звон будильника и смотреть скучные сны про размеренную до тошноты и предсказуемую до зевоты реальность. Сюжет ее настолько неинтересен, что засыпаешь под него невольно, успев только напоследок порадоваться предстоящим приключениям в мире снов. Мне приснится поиск брода в Стиксе и сбор туристических монеток с его дна, чтобы расплатиться ими с шахтерами, чтобы те пробурили лаз на поверхность. Хватай Персефону да беги устраивать весну посреди осени, чтобы стены домов сумасшедших на берегу Средиземного моря потрескались от количества обезумевших греков внутри. Но чтобы они были послушными и безобидными, перед сном нужно перекусить, а чтобы было чем, нужно уснуть утром на работу, где со скрежетом старого несмазанного часового механизма отсчитывать минуты до очередного просыпания в сон. Ах, скорей бы вечер.

Гипогликемия

Иногда близко лежишь к близкому человеку и получаешь крепкие объятия в ответ на крепкие объятия. В животе не порхают стаи бабочек, по спине стада мурашек не пытаются спастись бегством от хищника-возбуждения, сердце за ребрами бьется со спокойной размеренностью часового маятника, отсчитывающего ровно столько секунд, сколько содержится в одной стандартной минуте – без ускорения своего темпа по причине ненужных липких фантазий. Только по извилинам пульсацией ленивого гейзера разливается звук дыхания этого близкого человека. Сон же не торопится заполнить мозговые русла собой, но они и не намочены мутными водами тревог и страхов. Тело лежит, руки обхватывают спину друга, уши ждут, когда ритм и глубина его дыхания выдадут, что их владелец наконец провалился в кроличью нору Морфея. Проходит немного времени, и вот в конце концов твое сознание остается единственным бодрствующим сознанием в комнате, теплые струи дыхания спящих вокруг товарищей укутывают которое в уютную перину благодарной радости.

Но проходит еще немного времени, и вот разум уже не нежится в пуховых подушках чужих сновидений, которые понемногу, совсем незаметно, успели затянуться висельной петлей на горле спокойствия, растянуть тело расслабленности на дыбе отчаяния, высечь хребет веры в себя восьмихвостой плетью самобичевания. Прошлые обиды устраивают государственный переворот, после репрессий которого здоровая часть самосознания предпочитает, лежа ниц, облизывать пятки новых властителей, ведь столкновение языка с пяткой куда приятнее столкновения хрупкой лучевой кости с ней же. Кости дробятся в испанском сапожке последней коллекции модного дома саморазрушения. Дыхание хрипит брошенным в воду раскаленным добела клеймом, уже красующимся у тебя на месте радости и счастья в сердце. В силках чужих вздохов и выдохов собственные вздохи и выдохи корчатся в кабаре слез, где каждый взмах ногой – это взмах мокрыми ресницами, каждое оголение грудей – это оголение голосовых связок, не рождающих звука. Правильно. Друзья же спят.

Можно попробовать перевернуть тело на другой бок и закрыть глаза, заставив себя дышать так, как дышат те, которые рядышком, такие трогательные, спят. Но уровень глюкозы в крови столь низок, что видно самое дно кроличьей норы Морфея, а населено оно отнюдь не бабочками и даже не стадами газелей. Сине-зеленые округлые твари шарами пытаются задавить тщедушное тельце смотрящего кошмары, как шары давят кегли в боулинге, зеленые нити слизи затягивают тело в кокон, чтобы лишить возможности убежать от огромных шаров цвета грязного моря. Запах серы, смешанный с запахом давно стухших яиц, которые здесь же булькают в провалах последних рациональных пластов сознания, заставляет по слезным каналам течь слезы. Из глаз текут они, а руки в это время делают хаотичные хватательные движения. Вот попался воздух, еще раз воздух, снова воздух, рука, о, рука! Сжать так, чтобы прогнать чужой сон. «Что с тобой, что случилось?» «Прибор. Сахар. Кровь. С таким сахаром не живут. Чай. Сахар. Много. Быстро. Пирог. Яблоко. Скорей». Недаром говорят в армии, что, мол, тяжело учении, легко в бою. Или в гробу. В ту ночь я одинаково близка была и к тому, и к другому состоянию. А на лбу теперь красуется

выцарапанное ногтями в порыве страшного сна генеральский погон, звание которого позволило так четко, хоть и еле ворочающимся языком, отдавать команды. Впрочем, у генералов языки и впрямь иногда опухают и теряют способность внятно произносить слова, но происходит это от переизбытка веществ, а не их недостатка – и – других веществ. Но внешне результат схож: мы оба «синие», у нас плохо с дикцией, но мы командуем. Не знаю, как тот, второй генерал, а я отдавала верные приказы. Кампания увенчалась успехом, коронована слезами раскаяния после прошествия по торжественной красной дорожке истерики.

Ежедневный кризис

Я лежала на боку и без какого-либо интереса пролистывала ленту развлекательного сайта. В глазах светилась неоновая табличка: «Ну когда же уже», очень редко сменяемая сиянием искренней вовлеченности в читаемый материал. Я знала, что меня ждет много дел, которые делать не хотелось достаточно сильно, чтобы терпеть угрызения совести от прокрастинации. С каждой минутой они становились все сильней, но я упорно продолжала свое занятие, полное иступленной бессмысленности. Недаром мама всегда говорила, что я очень упрямая, но вместо того, чтобы направить свое упрямство в конструктивное русло, я направляла его в поддержание не просто ненужной деятельности, но деятельности неприятной в своем ворошении моей совести. Объем предстоящих задач пугал своими размерами, и я предпочитала быть задавленной тяжестью мук совести, чем им.

Однако я знала, что если такие мысли появились в моей голове, то я не смогу долго ничего не делать и скорее рано, чем поздно встану и, плюясь ядом злости и раздражения, примусь за свои дела. Конечно, у меня была сильная отговорка для того, чтобы продолжать ничего не делать, и звучала она как: «Я же болею». Однако сознание услужливо подкидывало мне воспоминания о прошлой неделе, проведенной под предводительством плохо сбиваемого жара, и внутренний голос, противно ухмыляясь, рассказывал мне о том, насколько лучше я себя чувствую и насколько беспочвенны мои отговорки теперь.

Обуреваемая потоком самоуничижительных мыслей я наконец встала, умылась и принялась за выполнение своих задач. Первой из них стояло приготовление какой-нибудь пищи, которой в моем холодильнике после больницы, конечно же, не осталось. Исполнительные курьеры еще утром привезли мне продукты, которые после полутора часов магической ритуалистики на кухне превратятся в овощное рагу, однако им пришлось ждать момента, когда я до них снизойду, в разы дольше, чем томиться на толстостенной сковородке. «Как всегда», – услужливо поддакнул внутренний критик, от ударов которого я привычно отгородилась прочным щитом: «Лучше поздно, чем никогда, а «никогда» уже не случилось».

Потом мне предстояло разобрать посылки с почты, законспектировать одну лекцию и прослушать другую, и нежелание чтото делать счищалось вместе со шкурками репчатого лука и отправлялось в мусорное ведро, чтобы гнить там в окружении других ненужных мне обрезков. Фраза «как всегда» приобрела подбадривающий оттенок и перестала висеть на хребте тяжелым ярмом неоправданной критики. Маленький ежедневный кризис был пройдет, и можно было спокойно делать свои дела, не отвлекаясь на попытки саму себя раздавить и поиски поводов для этого.

Ветренная погода

Гонимые шквальным ветром, мелкие крупицы снежинок с бритвенно-острыми гранями безжалостно и непрерывно секли обгоревшую на солнце предыдущего дня кожу лица. Огонь, сжигающий кожу лица, поминутно затухал под ледяными и влажными порывами воздуха. Я стояла на перегибе горнолыжной трассы, согнувшись под прямым углом и пытаясь отдышаться. Приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дыхание, которое сбивалось на такой высоте с легкостью облетающего от легчайшего дуновения воздуха белого одуванчика в конце лета. Здесь, на острие клыка горы, вонзившегося в белое желе облаков, солнце висело над головой тусклым свечным огарком. Такой праздничный торт не вызывал радости веселого праздника, но обязывал съесть его, чтобы не расстраивать божественного кондитера. Поэтому я глубоко вздохнула, предвкушая сложность предстоящего спуска, собрала волю в большой за счет лыжной перчатки черный кулак и наконец развернула лыжи вдоль склона.

Хорошо подготовленные к новому сезону, те легко заскользили по тяжелому влажному снегу. На мысках ботинок через несколько поворотов образовывались маленькие сугробы, которые я методично счищала на каждой остановке. Поворот – вдох – распрямить колени – выдох – поворот и согнуть колени опять. За более чем двадцатилетний стаж катания мы с лыжами вступили в очень эффективный симбиоз, когда я своим мастерством дарила им качественное исполнение их предназначения, а они в ответ грели душу радостью скорости и лелеяли самооценку моими уровнем и техникой. И никакая погода не могла омрачить нашу совместную радость.

Окружающих гор за пеленой вьюги видно не было, но я знала, что они по-прежнему там, за молочно-белой снежной стеной. Хотелось показать им уровень своего катания или смелость, необходимую для выхода на гору в такую погоду, или похвастаться счастьем момента. Но кусающим облака за брюхо каменным резцам было все равно. Можно поставить сколько угодно пломб кофеен и ресторанов, врезать сколько угодно штифтов опор подъемников, стянуть челюсть сотнями противолавинных скоб и брекетов – горные гряды не изменят своего равнодушного оскала и продолжат вздыхать смертоносными оползнями о своих вечных печалях. Понять их и посочувствовать сердце человека не способно в силу скоротечности его жизни и бытовой приземленности устремлений. Оно способно только испытывать почтение с приправой трепета и соусом восхищения, поданных на блюде уважения.

С этими мыслями и переживаниями я доехала до следующего перегиба вниз по трассе, чтобы прилечь на нем передохнуть. Мимо проползали другие лыжники, которые, как и я, хотели бы развить скорость повыше и даже выехать на пухляк за пределами означенных красными палочками спусков, но при адекватной работе инстинкта самосохранения делать этого при таких условиях ни в коем случае нельзя. Шквальный ветер, плохая видимость и снежная крошка не прощают того, что прощает солнце, ясное небо над головой и спокойный воздух. Увы, это понимают не все, но среди них попадается на удивление много удачливых людей, которые проскакивают мимо жнецов с косами за каждым рискованным поворотом. Горные трассы в такую погоду превращаются в нетронутые месторождения фортуны, которую коварные лепреконы крадут нечасто. Наверное, в их кожаных мешочках она превращается в такую же землю, как и их золото в наших банковских ячейках. Что ж, справедливо. И полезно для сельского хозяйства. Но это уже совсем другая история.

Вирус

Свою невидимость Вирус компенсирует своим размером. Я лежала на кровати одна, но всем телом ощущала присутствие рядом незримого, но, если своим ощущениям доверять, болезненно огромного нового друга, с которым я не расстанусь в ближайшие две недели. Он настолько гигантский, что заполняет каждый свободный от мебели уголок пространства в моей квартире. Не совсем то соседство, которое может кому бы то ни было понравиться, особенно если человек высоко ценит личное пространство. А соседство с Вирусом предполагает, что каждая клеточка тела будет вопить о пощаде при каждом столкновении с новым постояльцем, а он, о чем забыть никак не получится, заполняет собой все место. Неважно, чем себя занять: можно лежать под тяжелым флисовым пледом, и тогда новый друг обнимет тебя со всех сторон сразу с такой силой, что кости будут ломаться в температурном ознобе; можно заваривать чай с лимоном и имбирем, тогда скрюченные холодные пальцы прежде, чем неловкой клешней вцепиться в кружку, вынуждены будут продраться через толщу вездесущего Вируса – и не важно, что внешне он точно идентичен воздуху, которым дышать тоже становится больно, ведь Вирус не дремлет ни минуты и неутомимо скручивает бронхи в морские узлы, в просветы плетения которых пытаются сбежать воспаляющиеся легкие. Мой новый сосед во многом похож на меня, он многому у меня учится – например, как держать чашку и как заливать в нее кипяток высокой температуры, одно только делает такое преподавание новых навыков невыносимым – факт того, что Вирус в качестве кружки использует мое тело.

Приходится цепляться за свой керамический стакан, как за спасательный круг, придающий опору для нового рывка к полке с лекарствами, чтобы найти там аспирин и, испачкав им еще одну емкость, растворить спасительную таблетку в воде. Когда шипучка растечется радушно встреченными после тяжелого ожидания пузырьками облегчения по жилам, важно не принимать обиду Вируса всерьез и не отправиться кланяться его керамическому изваянию за стенкой, которое люди называют унитаз. Вирус очень обидчив и, относясь к тебе как к любимой и единственной своей игрушке, движениями собственника-карманника будет пытаться вытянуть прочь из тела других моих друзей – горячую еду, необходимую каждой клеточке моего организма для борьбы с Вирусом, или разноцветное конфетти медикаментов, призванных подарить мне радость выздоровления. Что поделать, Вирус приходит с улицы тощим голодным гражданином без определенного места жительства в дома тех, кто не соблюдает правила предосторожности, и быстро расцветает там, мучая своего нового хозяина. Только друг он плохой. Но, помимо аспирина, облегчение приносит сознание того, что это соседство временное, если не забывать помогать себе дарами фармакологии.

Визит к травматологу-ортопеду

Стопа густо измазана чернилами синяка, особенно в ближайшей к пальцам области. Сами их отростки раздулись важностью отека до состояния пузатеньких кочерыжек, будто слепленных из пластилина. Такие послужили бы отличными ингредиентами для ведьмовского варева. Сама стопа тоже написана широкими мазками пастозности, как если бы садист обратился к психотерапевту и теперь пробует сублимировать свою агрессию через рисование.