Эра акынизма

Горохов Александр

Эра акынизма

От автора

Какая прелесть летняя ночь!

Нет, не на севере, не на Урале, Сибири или Псковщине, где долго не заходит солнце, а как только уйдет, скроется из вида, начинает зудеть комар и не даст покоя. Зудит и зудит, отвлекая от размышлений и созерцаний. И некогда уже взглянуть на небо, луну, невозможно отвлечься, только и делаешь, что шлепаешь ладонями по щекам, голове, шее, прочим не закрытым одеждой частям, чтобы отогнать настырных, отравляющих жизнь, наглых и кровожадных насекомых.

Прелестна южная летняя ночь! Когда после немыслимой духоты, после семи потов, измотавших несчастного горожанина за день вдруг сразу, в мгновение, будто в театре опустили занавес, а свет включить забыли, наступит темнота. Такая, что не то что зги в зубах вороного коня, очков на собственном носу не видно. Кромешная! И непонятно, откуда, из каких ледников вмиг взметнется и обожжет ветер.

Будто жиган полоснет бритвой. И снова исчезнет.

И главной среди этой тьмы станет тишина. Июльская тишина. И удивившись: чего это всё молчит – выглянет луна. Сперва безразлично-холодная.

Белая. Потом порыжеет, словно пшеничный блин на раскаленной сковороде у тетки Иринки на Петров день. Осветит подобревшая луна окрестности, и многое чего можно увидеть в этом свете. И из людской жизни, и из других сфер… А чего не увидишь, так додумаешь!

И никто не посмеет нарушить эту вековечную тишину. Только сверчок стрекотом своим разрежет ночное пространство. Еще только июль едва добрался до сер едины, а он уже свиристит. И вроде бы знаешь, что крыльями трется – от того и получается скрип. Знать-то знаешь, да кто ж в такое поверит! Какие крылья! Небось в дудку дует или свисток, а ни какими ни крыльями. Кто их видел, эти самые крылья? Да никто! А он свиристит, свиристит. И в такт его дудке начинают мерцать звезды. Сначала почти не видно, потом ярче, а после и вовсе пойдут в пляс, да так смачно, что и месяц не удержится, начнет притопывать, а потом пустится вприсядку.

А ты, наглядевшись на эту небесную круговерть, вздохнешь, вспомнишь про разное и размечтаешься. И среди этой внезапно нахлынувшей, проникшей в самую душу бесконечности становится одинаково близким и то, что было вчера, и то, что случилось за две, три, а то и пять тысяч лет до этой ночи. Глядишь на близко-далекое, черное до фиолетовости пространство и размышляешь. Думаешь вроде бы ни о чем, а потом из этого самого ничего появится рассказ. А может, и повесть…

Вместо предисловия

Единство разрушилось в одночасье. Мелкая, незначимая по понятиям космоса, но гигантская для Земли глыба своим ледяным дыханием коснулась планеты, скрылась в бездне Вселенной, окончательно разрушив уравновешенность этого мира.

Катастрофа была глобальной. Тем, кто уцелел, уже не хватало сил передвигать каменные глыбы, раздвигать воды, управлять людьми, их мыслями. Направлять их на сотворение, а не на уничтожение.

Страх и Алчность завладевали смертными.

Время мыслей, подтвержденных знаками, увиденными в бесконечном космосе один-два раза в тысячелетие, ушло.

Стражники Бога долго сопротивлялись. Сначала на дальних подступах обстреливали толпу из арбалетов. Потом из катапульт закидывали глиняными горшками с горящей нефтью. На ближних подступах стреляли из луков. Сотни длиннополых попадались в замаскированные ловчие ямы с острыми кольями на дне, но лезли и лезли. Где их главари вербовали столько беглых рабов, полусгнивших, прокаженных, калек и уродов? У кого научились опаивать их маковым зельем, жрецам было неведомо. Толпы длиннополых множились и плодились, как саранча. Палками они забивали насмерть всех попадавшихся. Те, у кого не было палок, рвали свои жертвы руками. Они приближались и приближались. И не было на них затмения солнца, наводнения или еще каких заранее рассчитанных явлений, чтобы испугать, остановить, потом заговорить и обернуть против своих вождей. Великие боги, наверное, хотели испытать жрецов и стражников. А может быть, разуверились в них. Разочаровались. Данные Богом знания пропадали втуне. Строить обсерватории и плотины прекратили. Новые сорта злаков не выводят. Из тех, кто уплывал на запад, не вернулся никто. Зачем знания, если плодятся уроды, а проказу жрецы не хотят лечить? Зачем знания, если ими манипулируют в послеобеденных дискуссиях только для утоления своего тщеславия?

Стражники строились в острую черепаху, плотно сомкнув щиты, выставив перед собой короткие копья, вклинивались в толпу, убивали десятка два длиннополых и отходили назад. Толпа расступалась, отбегала, а когда черепаха отступала, опять продвигалась вперед, упорно шла к главному храму. Никто не кричал. Раненые и те молчали. Стражников теснили. Медленно день за днем. Длиннополые выигрывали. Стратеги были бессильны. В конце концов стражники ушли за ворота и заперлись в храме.

Жрецы спешно укладывали в тайники и замуровывали самые главные книги. То, что было вечно. С потерей остального они смирились. Но пусть сохранится хотя бы главное. То, что когда-нибудь, потом, когда никого из них уже не будет, объяснит, откуда мы все. И те, которые забрасывают с той стороны храм факелами с горящей смолой, и те, которые для них же пытаются спасти главные и вечные знания. Откуда мы и зачем.

Наверное, впервые жрецы поняли назначение. Наверное, впервые заложенный инстинкт начал работать. Они могли еще уйти через подземные выходы. Могли укрыться в тайных секретных залах и переждать нашествие, но тогда погибли бы знания. Длиннополые стали бы искать жрецов, и кто знает, вдруг да наткнулись бы на спрятанное. Знания, оставленные богами, осмысленные и понятые за тысячелетия, не должны были погибнуть. Пряталось то, чего нельзя было спрятать. Прятались мысли. Они стоили слишком дорого, чтобы обменивать на них свои жизни. Жрецы замуровали последнее. Больше замуровывать было опасно – могли не успеть, и, увидев открытый тайник, длиннополые стали бы искать другие.

Стражников почти не осталось. Можно обрушивать колонны. Пусть хаос запутает следы, пусть поглотит как можно больше длиннополых. Пусть наступит мрак.

– Боги, простите нас и заберите нас к себе.

Победный вой тысяч ворвавшихся длиннополых заполнил храм

Колонны рухнули. Вой победы сменился воем ужаса и боли.

Огонь охватил руины.

Предводители длиннополых видели пылающие книги. Видели погибших жрецов. Некоторые книги по их приказу выхватывали из огня, но остальные уже горели.

Невозможно было до них дотянуться, вытащить, прочесть, чтобы потом, когда все забудется, выдав за свои мысли, воплотить в основу нового храма и стать рядом с богами.

Огонь пожирал прошлое. Пожирал будущее. Пожирал время записанных мыслей, услышанных от богов, у природы, осмысленных и понятых. Пожирал время, в которое из замеченных явлений, не видимых и не понимаемых людьми, мудрецы складывали цепочки знаний, понимали связь между этими цепочками и законы бытия, движения, жизни. Эти знания позволяли невозможное делать доступным. Жрецы передвигали многотонные каменные глыбы, превращали их в пылинки, а потом складывали, заново создавая крепости. Раздвигали воды рек, и люди переходили по дну на другие берега. Перемещались во времени и могли читать мысли других. Но всё это достигалось сложением воли и способностей каждого. Достигалось, лишь когда складывались знания и возможности каждого в ЕДИНОЕ. Так буквы, ничего не значащие значки, складываясь знающими грамоту, превращаются в СЛОВА, а складываясь невеждами, ни во что не превращаются.

Наступало время больших потерь и мелких достижений.

Наступала эра видимых вблизи очами понятий. Очевидность стала мерилом правильности идей. Очевидность владык, озвученная к ним приближенными и вбитая в мозги остальному большинству.

И пошли через долгие времена караваны пустозвонов. И запели акыны с ишаков про красивые глаза, глубокие, как озера. Про высокие горы, про черное горе, посланное за непослушание владыкам и непонятным богам. Про золотое солнце, зеленые плодородные сады и нивы, в которые попадут лишь те, кто будет беспрекословно подчиняться. Запели про вечное счастье, но не теперь, а потом, когда-нибудь, счастье для всех, которое наступит, если…

И золото стало мерилом жизни. А власть мерилом золота и знаний. И появились алхимики. И расплодились проходимцы. И стали чужие мысли выдавать за свои. А свои – за мысли Бога.

Наступила новая эра. Эра акынизма.

Часть первая

История Преображенска

1

Пройдя через вокзал, построенный еще во времена, когда железнодорожное сообщение возглавлял Феликс Эдмундович, раз и навсегда наведший порядок в этом ведомстве, пассажиры московского поезда оказывались на привокзальной площади города Преображенска. Даже если бы они не захотели, то и тогда бы увидели огромный транспарант, по соцстаринке нарисованный жирными метровыми белыми буквами на красном ситце.

«ПИЗ – НЕТ» загадочно отрицала, а может быть, утверждала надпись.

Кто такой или лучше сказать, что такое ПИЗ, в Преображен-ске знал каждый. У истоков его создания стоял другой незабвенный вождь – Лаврентий Павлович.

Еще во время войны, когда партия сказала: «Надо!», а комсомол ответил: «Есть!» по его прямому указанию сюда пригнали тысячи четыре интеллигентов из обеих столиц, и те, которые не загнулись после года корчевки леса, строительства бараков и цехов, были определены для работы в шарашке и цехах созданного ими же завода ПЯ № 64. Этот ПЯ был частью гигантской программы, которую потом назвали «Ядерным щитом Родины» и после разоблачения культа личности переименовали в Преображенский инструментальный завод, или сокращенно ПИЗ.

ПИЗ, как писали в прессе (конечно, не о нем, а вообще), выдавал на-гора сверх плана детали к атомным бомбам, а позже боеголовкам баллистических ракет. Вначале этими деталями были обыкновенные болты, только не железные, а из урана. Куда их вворачивали, никто не знал, а вот вытачивали на обыкновенных токарных станках. Стружку в конце смены взвешивали, прессовали на маленьком паровом прессе в конце цеха и под надзором трех гражданско-военных представителей вывозили с завода.

Куда эта стружка девалась, никто не знал. Не положено было.

Со временем на заводе стали делать и другие детали. А потом и целые узлы. Работали здесь хорошо, народ был сообразительный и мастеровой. Да и не удивительно. Большинство жителей составляли потомки реабилитированных интеллигентов, так сказать, первого призыва. После пятьдесят третьего года ехать им было некуда. Квартиры в столицах, откуда их забирали, давно заселили другие, а здесь какая-никакая хибара была у каждого. Да и завод периодически строил жилье и, как сказал классик, улучшал квартирный вопрос.

Так что интеллигентных рож в городе в конце пятидесятых годов, к неудовольствию местного райкомовского начальства, было многовато. Зато детей этого начальства учили бывшие профессора университетов, в поликлинике сначала младшим медперсоналом, а потом участковыми служили врачи-убийцы из «кремлевки». А зубным кабинетом руководил старичок, делавший коронки самому Иосифу Виссарионовичу.

Дети начальства от таких учителей, как правило, не умнели, уж очень много водки потребляли перед их зачатием местные управители, да и врожденный комплекс рефлексов больше располагал младших к фискальству, лености и хитрости, чем к трудолюбию, уму и порядочности. Однако дети самих бывших врагов, воспитанные на рассказах родителей и выученные ими не хуже чем в элитных столичных школах, вырастали на радость родителей.

Со временем рос и завод. Вместе с ним хорошел Преображенск. Те из молодежи, которые не хотели покидать ставший родным город, женились, примиряя родителей. Вырастали внуки, которые уже и вовсе не помнили истоков возникновения ПИЗа.

Даже афганская война пощадила город. Из сотен призывников абсолютно все вернулись живыми и невредимыми. Наверное, судьба щадила родителей. Наверное, всё, что они должны были испытать, произошло в начале их жизни в этом городе и перед этим. Жизнь становилась спокойной сытой и предсказуемой.

Но тут наступила перестройка.

2

Перестройка в Преображенске ознаменовалась двумя событиями. Во-первых, активистами общества «Знание» из булыжников и цемента был сооружен памятник жертвам репрессий, к которому родственники погибших приносили на Пасху цветы, а шестидесятники с гитарами пели на Первое мая песни.

Во-вторых, первый секретарь райкома ушел на пенсию, а на его место, как сообщала районная газета «Новый путь», единогласно при трех воздержавшихся и двух против, был избран новый секретарь. Правда, газета не сообщала, что он был племянником прежнего. Раньше, по дядюшкиному протеже новый возглавлял комсомол. Было ему тридцать семь лет. Окончил кое-как местный пединститут. Ничего порочащего, кроме любви к официанткам железнодорожного ресторана и комсомолкам райкома после обильных застолий по случаю революционных праздников, за ним не числилось, поэтому инструктор обкома, прибывший пособить племяннику, так и сказал на парткоме:

– Виталий Ильич Лизов любит людей, и те отвечают ему взаимностью.

«Против» были директор ПИЗа Виктор Петрович Коротов, который метил на эту должность поставить своего приятеля – секретаря парткома завода, и, естественно, сам секретарь заводского парткома, но их связей не хватило. В министерстве опасались делать любые телодвижения, не зная чего ждать от нового ЦК, а в обкоме первый секретарь дружил с дядюшкой Лизова.

Семена вражды были посеяны, но сама вражда разгорелась в полную силу после очередного политического события.

Начались выборы на Всесоюзную партийную конференцию, а затем и в народные депутаты СССР. Население, затаив дыхание и не отрываясь от местного телевидения, следило за процессами пробы сил. В районе снизилась преступность, так как серьезные правонарушители должны были оценивать политическую ситуацию. Того же они требовали от своих младших, скажем так, коллег.

Начальство чего-то говорило на собраниях, и хотя смысл речей был не ясен, но все отчетливее прояснялось, что свобода слова по мере приближения выборов к финалу превращалась в свободу выражений.

В открытой и подковёрной борьбе за делегатские мандаты победили Коротов и парторг. Сказался профессионализм производственников и солидные средства авангардного предприятия ВПК.

То, что происходило на открытых заседаниях конференции и съезда, видел по телевизору каждый интеллигент в стране, слушал, развесив уши, и обсуждал с друзьями, на работе, в семье, а чуть позже, когда начали шпынять КГБ, в общественном транспорте и на митингах. Однако мнение этих придурков мало интересовало людей серьезных и деловых, таких как Коротов и парторг Витов. Они боролись за мандаты не для того, чтобы поболтать с трибуны и показаться на экране перед всей страной, а с практическими, далеко идущими целями. Ключевым словами их цели стало – информация и связи. Этим они, простите за каламбур, всецело и занимались.

Оценив обстановку, выявили наиболее перспективных и влиятельных людей из окружения лидеров нового ЦК и установили с ними, насколько это было возможно в эпоху борьбы с алкоголизмом, дружеские отношения.

Делалось просто. В перерыве между заседаниями они подходили к интересующему их человеку, представлялись, рассказывали в двух словах, но весьма красочно о своем предприятии, его колоссальных возможностях, предлагали поддержку и оставляли визитки. Визитки были тогда в новинку и впечатляли. Взамен они получали телефон имярека. Во время обеденного перерыва случайно оказывались вновь рядом с имяреком, обедали за одним столом, приглашали к себе в гостиницу и там вдалеке от посторонних глаз закрепляли знакомство.

Надо сказать, что в качестве гостиницы использовалась четырехкомнатная квартира сестры зам. директора по кадрам. Квартира эта была не где-нибудь, а в высотном доме. Вроде бы это мелочь, но, учитывая, что из мелочей и складываются большие события, мы расскажем и об этом эпизоде.

3

У многих жителей Преображенска в столицах остались родственники, не пострадавшие в потрясениях соцэпохи. Некоторые из них, как тогда выражались, продолжали занимать высокие посты. Как правило, это были посты в ученом мире. Там если везло и товарищ советский ученый не слишком высовывался, то можно было получить высокий пост, Сталинскую премию и квартиру. Так было и с мужем сестры Завидского Ивана Викторовича, заместителя директора ПИЗа по кадрам. Был он отставным полковником, прошел Отечественную войну, службу окончил начальником штаба дивизии, которая базировалась в Преображенске. За время службы обзавелся обширнейшими связями среди местных руководителей. Помогал иногда и Коротову. То направит роту солдат для подсобных работ во время строительства жилого дома, то пригласит после митинга на Седьмое ноября в полковую баню. Да мало ли чем может помочь самостоятельный человек, начальник штаба, к тому же член райкома.

Узнав, что Иван Викторович уходит в отставку, Коротов попросил его приехать. Прислал машину и за бутылочкой армянского коньяка уговорил взять в свои руки кадры завода. После недолгих уговоров тот согласился. Тем более что уезжать из Преображенска Завидский не собирался, был еще крепок, жил в получасе ходьбы от заводоуправления, да и работа представлялась, скорее, ответственной, чем тяжелой. Коротов получил к себе в заместители великолепного дипломата, умудренного армейской службой, который на равных мог говорить с любым городским чиновником и отстоять интересы завода или если и проиграть, то с минимальными потерями. Между ними установилась, нет, не дружба, но теплые доверительные отношения. Поэтому, когда вопрос с поездкой на конференцию был решен, Завидский предложил Коротову поселиться в квартире его сестры. Муж ее, профессор МГУ, год назад умер. Дети жили самостоятельно. Огромная профессорская квартира, вдобавок шикарно обставленная, в центре Москвы, была бы неоценима для, так сказать, неформальных встреч. В ответ на вопрос директора: «А как же сестра?» Иван Викторович просто ответил, что ее он пригласит на все лето к себе. А еще лучше, если Коротов сделает им путевки в санаторий. Естественно, Коротов предоставил для самого Завидского, его сестры и жены бесплатные путевки сначала на месяц в Кисловодск, а затем еще на два месяца в Ялту. Все были довольны. Коротов очередной раз похвалил себя за то, что вовремя взял такого ценного кадра по кадрам. А Завидский – что догадался так удачно обеспечить отпуск себе и сестре с женой.

Уход за квартирой и приготовление еды было оставлено за домработницей, которая всю свою жизнь присматривала за профессорской семьей, за что была устроена покойным профессором лифтершей и жила в служебной квартирке в этом же доме.

Провизию, чтобы начальству не тратиться, передавал с московским поездом раз в неделю из Преображенска зам по снабжению. Директорский водитель, который вместе с автомобилем прибыл из Преображенска своим ходом, получал ее на вокзале. Самого водителя поселили у домработницы. Таким образом, все было продумано и учтено до мелочей.

Только работай, только наводи контакты. Обзаводись связями. Делай карьеру и себе, и заводу. И городу.

За неделю работы конференции и две недели после нее директор и парторг стали своими людьми во многих ведомствах, от которых зависела жизнь завода и его благополучие. Когда же стали депутатами съезда, эти связи многократно упрочились и расширились. Они получали такую ценную информацию о предполагаемых судьбах страны, что во многое не могли сразу поверить. И, приехав домой, после некоторых колебаний поняв, что вдвоем им все равно не управиться со всем надвигающимся, созвали ближний круг. Самых приближенных, проверенных и надежных замов и друзей. Надо было вырабатывать стратегию действий.

4

Пока Коротов и Витов заседали в Москве, Виталий Ильич Лизов, почувствовав себя единоличным хозяином в городе, тоже действовал.

Расчет бывшего комсомольца не блистал новизной. Не утруждая себя хитроумными комбинациями, решил просто, в стиле комсомольского вчера. Ход его мыслей, если отбросить высокопарные атрибуты, сводился к следующему: «Чем я активней выполняю решения партии, тем заметнее для начальства, любимее им и, следовательно, недосягаемее для врагов. Два-три энергичных мероприятия, и я в обкоме. А там другой уровень, другие перспективы. Оттуда дорога в ВПШ (для непосвященных молодых читателей – высшую партийную школу) при ЦК и, если повезет, в дипломаты, а не повезет – в обком, минимум завотделом или вторым секретарем. А это уже нечто!» «Нечто» у Лизова означало поездки в капстраны руководителем тургрупп, отпуск в санаториях ЦК, соответственно, «забугорные» продукты, о поликлинике он по молодости еще не думал, но медсестры в санаториях… и так далее.

Идея первого мероприятия возникла при возвращении ранним утром в понедельник с дачи. Обкомовские дачи были на левом берегу Волги, и, чтобы не ехать в объезд через мост, в тот раз он решил воспользоваться паромом. Обычно полупустой паром был переполнен дачниками и жителями ближайших деревень, которые ехали с огромными корзинами и ящиками первых помидоров в город на базар.

«Пора заканчивать этот бардак!» – сам себе сказал Лизов. В райкоме он после планерки вызвал начальника райотдела милиции майора Котова и устроил тому разнос.

– Партия поднимает сельское хозяйство! У меня голова болит днем и ночью, где взять рабочие руки для совхозных полей, рассаду сажать, прополку делать, урожай собирать, а в город из села толпы спекулянтов едут помидорами спекулировать. Начальник милиции потакает спекулянтам! Что ты сделал для борьбы с этими перерожденцами? Ничего! Партбилет положишь на стол! Почему в совхозах нет помидор, а у этой сволочи полно? Они их воруют на совхозных полях, а милиция спит! Или ты с ними заодно?

– Они помидоры в теплицах выращивают, рассаду еще в феврале сажают. А в совхозе только в апреле, и то не везде, – пытался объяснить майор.

Но Лизов знал, что ему надо.

– Чтобы через три дня не было этих спекулянтов! Все гнезда спекуляции уничтожить! Не то пеняй на себя!

Начальнику милиции оставалось только сказать: «Есть» и выйти из кабинета.

На следующий день началась война с теплицами. Под вой баб и матерщину мужиков сооружения из полиэтиленовой пленки, проволоки и досок крушили защитнички правопорядка. Многим из них было это дело не по душе, но служба есть служба.

Через три дня Лизов отрапортовал в обком об изыскании резервов рабочей силы для сельскохозяйственных работ и усилении борьбы со спекуляцией на 240 процентов.

В обкоме сутки молчали, но, поразмыслив, одобрили. Областная газета обосновала действия, подвела политический базис и похвалила Лизова.

Второе мероприятие, и как оказалось главное, Лизову подсказала центральная пресса. Имя профессора Углова не сходило со страниц газет того времени. Его заметки о вреде алкоголя тревожили душу беременных женщин и партработников. Слова «отравленный алкоголем генофонд нации» входили в обиход телевизионной жизни.

Почувствовав особую перспективность борьбы с алкоголизмом и пьянством, Лизов начал действовать на следующий же день после изучения знаменитого постановления ЦК «О мерах по борьбе с…», ну, в общем, с пьянством.

5

Собрав верные кадры, перекочевавшие через несколько месяцев после его назначения из комсомольских кабинетов в райкомовские, Лизов высокопарно обрисовал и одобрил линию ЦК и напоследок спросил:

– Ну, товарищи руководители, чем будем отвечать на постановление ЦК? Что мы можем сделать на нашем участке работы? Прошу, высказывайтесь.

Тема кадрам была близка, однако совсем не в том плане, чтобы активно со всем этим бороться. Особого энтузиазма она не вызывала. Поэтому фантазии комсомольско-райкомовских работников хватило на рейды по злачным местам, борьбу с самогоноварением, лекции о вреде алкоголя в клубе, а также во время политинформации в первичных организациях.

– Нет, дорогие соратники, так дело не пойдет! – ответил Лизов на это мелкотемье. – Партия начинает не кампанию по борьбе с несколькими отщепенцами, а борьбу за нравственность народа. Наша задача быть в первых рядах.

Начиная говорить, Лизов и сам толком не знал, чем закончит, но в процессе словоблудия он вдруг представил себя в роли И. В. Сталина, его захлестнула мания величия и грандиозности открывающихся перспектив. Он осознал впервые свои властные возможности, речь его стала неторопливой, движения плавными, и ему показалось, что в руках его дымится трубка.

– Наша задача, товарищ Горюшев, – в обращении Лизова к главному снабженцу района послышался даже сталинский акцент, известный Лизову по кинофильмам, – не в лекциях для пьяниц в медвытрезвителе, хотя и этим заниматься надо, наша задача в ликвидации всех источников пьянства.