Самые обычные люди?

Приложить ладошки – почему удаляется окно? Нет, всё равно надо попытаться! Руки вытягиваются, удлиняются, провисая, как верёвки – напрячь мышцы – какими руки могут быть длинными! Наконец-то холод стекла обжёг кожу! Что это? Зайчики, слоники и кенгуру прыснули врассыпную из-под пальцев, словно стайка птиц, которых спугнул расшалившийся щенок. Кошки запрыгнули на руку и побежали к плечам, царапая одежду острыми коготками. Вот они уже возле лица, запрыгивают на голову и прячутся в волосах!

Распуганный зверинец разбежался, полностью очистив стекло. Да! Надо посмотреть, узнать. Рядом истерический смех! Кто же так ржёт?! Плевать – здесь что-то гораздо важнее! Что-то очень опасное?!

Пропасть! Колёса на самом краю, веером выбивают мелкие камни, улетающие в бесконечность. Бездонная узкая полоса, а за ней вертикальные стены, уходящие к облакам. Откуда-то сверху летят огромные валуны и падают прямо перед мордой автобуса. Водила уворачивается в последнюю секунду, в салоне всех трясёт и швыряет. Как бы не вылететь через окно! Как же страшно! Да, надо вниз, под сиденье, держаться, держаться – как можно крепче…

– Ну, в общем, я никогда не пробовал ЛСД[60] или ещё что-то такое, но вот это был просто передоз конкретный. Я не могу передать, что происходило в автобусе! Это надо пережить! Точнее наоборот – никому не пожелаю… Когда мы приехали, нас всех рвало, мы были зелёные, нас всех попытались довести до медсанчасти. По дороге мы подышали свежим воздухом, видимо, время прошло, и мы дошли туда вполне вменяемые. Потом эта падла Гольдман испёк какие-то лепёшки – тоже с коноплёй, и дал мне, как лучшему другу, потому что я его пускал греться в растворную станцию. И мы сожрали с ним по половине. Потом нам захотелось есть. Ну, действие, как обычного каннабиса[61] – хочется кушать. Мы пошли искать еду, зашли в магазин. Тут стоит бабушка: «Ой, солдатики, есть, наверное, хотите?» – Мы: «Дааа!» – «Ну пойдёмте, у меня тоже внучок служит». Привела домой, даёт кусок сала и буханку хлеба. Мы заходим в станцию, закрываемся изнутри, а резать нечем, нет ножа. Но есть пила! И мы начинаем это сало пилить – пилить ножовкой по дереву! И булку хлеба тоже пилить. Получаются куски по полтора-два сантиметра толщиной, и мы их запихиваем в рот и жрём! А бригадиром тогда – Никиты не было, где-то он был в другом месте – была девушка. Молодая, красивая, только-только закончила, видимо, строительный институт. Она даже по стройке всегда ходила в таком бежевом пальто, с меховым красивым воротником, может, из песца, и в шапочке такой. И она культурная была. И тут она решила зайти в станцию. Потому что станция молотит, фигачит, раствор не идёт, всё застыло, но кто-то внутри есть. А в двери окошко. Она заглядывает и видит, что два чувака, у которых на пружинках болтаются глаза, пилят сало и пихают его в рот. Она постучалась, а потом рассказывала: «Как только я начала стучаться, вот эти две рожи куда-то пропали тут же. Растворились». Там нельзя раствориться, но мы растворились. Не знаю, кто-то под насос, кто-то ещё куда-то. Потому что нам показалось – это уже мои впечатления – что мы-то не в растворной станции, а едем на поезде, едем домой, и кто-то вышел на ходу, и сейчас чья-то очередь из нас выходить и прыгать. И поэтому мы старались прятаться… Мы с Гольдманом потом и самогон гнали, и на ножах дрались – чего только в этой Саватеевке не было. Потом Гольдман ещё раз сделал лепёшки, а мне нужно было ехать с крановщиком – были такие краны на базе МАЗа 500-го. Ехать из Саватеевки в Ангарск, на объект, где тоже работали наши – строили роддом Ангарский, самый большой тогда и самый новый. Ну я в дорожку, Гольдман: «На». Я съел. В общем, водила чертыхался так! Ехать-то семьдесят километров, а он едет сорок кэ-мэ в час, а в горку десять кэ-мэ в час. Водила меня хотел в тайге выбросить! Потому что я вешался ему на шею, я его обнимал, я цеплялся за руль, пытался нажимать педали, дико хохотал, пытался выйти на ходу. В общем, исполнял такое! И когда мы приехали… А на том объекте нас встречал Антоха Вознесенский. Он говорит: «Пойдем раскуримся?» – Я говорю: «Какое раскуримся? Я от прошлого ещё не очухался!» – Ну вот…

Глава четвертая

Иван сидел в кресле и задумчиво изучал портрет Фрейда, периодически поглядывая на часы. Наконец послышались шаги, и в кабинет неохотно вошёл Авдеев. Иван встал ему навстречу, протягивая руку для приветствия:

– Добрый день, присаживайтесь к монитору.

– Да, здравствуете, – произнёс доктор, садясь за стол. – Извините, пробки.

– Ничего. Жмите «плей».

Авдеев клацнул мышкой, и на экране появилось изображение палаты. Владимир сидел на кровати, облокотившись спиной на стену, и увлечённо рассказывал о своей службе в армии. Иногда он замолкал, как будто что-то слушая, а затем продолжал.

– Выглядит, как беседа по телефону, – рассеяно пробормотал доктор.

– Хорошая версия. Давайте другую, – съязвил Иван.

Авдеев чуть тряхнул головой, отходя от удивления:

– Это… Разговоры с самим собой – частый признак шизофрении, насколько я помню. Так сразу диагноз не поставить…

– Мне диагноз и не нужен, – прервал его Иван, – справка для бассейна тоже, – в голосе явно слышалось нарастающее раздражение.

– Прошу прощения, – покраснел Авдеев.

– Меня всё устраивает. Шизофрения, дисбактериоз, ветрянка – главное, чтобы не немота. Как это продлить по максимуму?

– Я думаю… Не знаю, что конкретно его к такому состоянию привело, но думаю, оптимальный вариант – сохранить всё как есть, без резких изменений, исключить дополнительный стресс. Он где-то завис – не мешать ему и дальше «висеть». Сохранить проводимую терапию. Вы же применяете какие-то… препараты?..

Иван продолжал молча смотреть доктору в глаза, явно не намереваясь отвечать на этот вопрос.

– Ну, всё сохранить, – тяжело сглотнув, продолжил Авдеев, – и надеяться, что… По тем сеансам, которые мы провели… Моё мнение – ему это самому нужно и нравится, а тот инцидент – возможно, он для него стал таким… Привёл к ситуации, которую сейчас модно называть «незавершённый гештальт». И пока она у него в голове висит, эта незавершённость… Вполне вероятно, всё сложится удачно и… надолго. К тому же, я вижу, вы ему создали некое подобие так называемой сурдокамеры – это такой специальный аппарат, в котором рецепторы перестают что-либо воспринимать. Свет, звук, запахи и так далее. В такой обстановке человек через какое-то время начинает галлюцинировать – это что-то вроде снов наяву. Очень реальных снов. Мозг, лишённый внешних раздражителей, начинает создавать картины реальности сам по себе. Да, пожалуй, сохранить как есть…

Доктор с надеждой смотрел на собеседника, но тот продолжал молчать:

– Он как будто спит, и его не надо будить, – робко добавил он, не в силах терпеть эту неопределённую тишину. Хотелось быстрее всё закончить и уехать подальше.

– Да, я уже понял, – Иван продолжал пристально смотреть в глаза Авдееву, и тот явно сломался под этим взглядом. – Я тоже хочу вас немного проконсультировать, – продолжил он неторопливо, – наше с вами мероприятие по совокупности совершённых действий уже вступило, скажем так, в конфликт минимум с двумя статьями уголовного кодекса: «Похищение человека» и «Незаконное лишение свободы». «Потолок» – двенадцать лет, почитайте на досуге. Но если… никто, – многозначительно сделал он акцент на этом слове, – если никто не совершит какую-нибудь глупость, я благополучно дело закончу, и все участники концессии останутся довольны и на свободе… Спасибо, Алексей Семёнович, – назвал его Иван настоящими именем и отчеством, – я вам наберу при необходимости.

Бледный, мокрый от пота доктор тяжело поднялся из кресла и, еле передвигая ногами, вышел из кабинета. Иван озадаченно смотрел ему вслед.

Побродив пару минут по кабинету туда-сюда, он вернулся в кресло. Закрыл файл, который показывал доктору, и открыл следующий…

Довганик стоял посередине палаты, повторяя странные движения двумя руками – справа налево, полукругом перед собой:

– Давненько я траву не косил, вот так, по старинке.

Справа от него уверенными движениями орудовал косой Звонарь:

– Давай-давай, а то вы все привыкли к технологиям. Триммеры, газонокосилки – всё за вас скоро роботы будут делать.

– Что ужасного в технологиях? – Вова остановился, намереваясь продолжить спор. – Есть вещи, помогающие сделать жизнь легче и комфортней. Что ж в двадцать первом веке на прорубь бегать, носки стирать?

– Легче и комфортней… – тоже остановился Звонарь, опершись двумя руками на черенок косы, как на копье. – Тут ты прав. Сегодня. А будешь ли ты прав завтра? Или послезавтра? Технологии не учат людей думать – они выкатывают на-гора готовое решение. Ты не успеваешь озадачиться, ты не погружаешься в проблему, и мысль не успевает возникнуть. Ты даже, как в какой-нибудь викторине, не выбираешь один из вариантов – вариант всего один, за тебя уже всё решили. Помнишь, как в мультике, когда «двое из ларца» выполняли любое желание? Отличная иллюстрация перебора технологичных помощников: «Вы что, и есть за меня будете?» – «Ага!» – К этому и катимся… Правда в том, что человек не пригоден для жизни в Раю. Его удел – не счастье, а борьба за выживание. Это фундамент. Его разрушение неизбежно приведёт к трагедии.

Звонарь аккуратно опустил косу на землю и сел рядом, положив локти на полусогнутые колени. Володя последовал его примеру.

– Можно как угодно к этому относиться, но… люди начинали в Раю. И чем это для них обернулось? Это может быть правдой, а может быть историей, основанной на мудрости предыдущих поколений – когда всё хорошо, люди неизменно находят способ разрушить свою жизнь. А сейчас что? Сыто, тепло. Заболел – вылечили. Куча друзей – правда, большинство из них живьём никто не видел никогда. А тех, кого когда-то видел – уже забыл, когда за руку держал – всё больше в руке, в смартфоне. Развлечений – вагон и маленькая тележка… И большинство из них, опять же, с гаджетом под ручку топают. Нет нужды бороться… Проблемы мельчают, и в мелочности своей выходят на передний план, заслоняя действительные угрозы. Песчинка в глазу может помешать увидеть даже Солнце… А раз бороться нет нужды, то и навык этот уходит – постепенно, незаметно, неизбежно истончается и тает, как сливочное масло в тепле, оставляя лишь иллюзию – да если что, да я как! Что – как? Эээ… Минутку, погуглю… Так что… Чем больше людей будут стирать свои условные носки в условной проруби, тем позднее их в очередной раз изгонят из Рая. Чем больше ты потребляешь гаджетов, тем больше вносишь в копилку, из которой оплачивается будущий апокалипсис. С такими технологичными помощниками человек может разучится самостоятельно делать всё – даже жить… А думать-то уж и подавно… Знаешь, мне нравятся стихи. Есть в них что-то… Какая-то концентрация мысли, которую нужно понять, найти суть. Постараться, напрячь извилины – они как загадка… Как раз та сложность, которая развивает. Не разгадал ты ещё ту загадку, с которой мы познакомились?

Довганик отрешённо посмотрел на Звонаря и отрицательно покачал головой.

– А может, она и даёт тебе силы? Эта незавершённость, поиск… борьба… Нравятся мне стихи… Вот и про то, что я сейчас говорил, тоже есть:

Ты правда тот, кем ты себя считаешь?Ты точно там, куда хотел дойти?Ты каждый день себя находишь и теряешь?А только так причина есть идти…Причина есть, но почему пуста дорога?Найти в себе Желание – вот вызов непростой,Они лишь вместе выгонят с порога.Но как искать, с бездушной повсеместной слепотой?Незрячий видит только на длину своей руки,Но и глазами многие не видят дальше носа.Теперь играть судьбою Мира могут дураки,Но с дураков-то, как известно, нет и спроса.А с дурака дурак – и вовсе никогда не спросит.Ему и так понятно всё: вопросы – моветон.А если невзначай он взгляд чуть дальше переносит —Там, перед носом, новенький смартфон!А в нём есть всё: еда, любовь, друзья, работа,Он няня для ребенка, место для забав.Твой Мир в твоих руках! Но изменилось что-то…Он снова плоский – Аристотель был неправ.

– Снова плоский и у каждого в руке… – Звонарь тоже погрузился в себя. – Ну чем не конец света?

Он неожиданно усмехнулся и продолжил:

– Вы уже столько лет пугаете друг друга зомби-апокалипсисом. Столько фильмов наснимали, бункеры копаете. Но зомби – это не полусгнившие, окровавленные, волочащие ноги, прожорливые ожившие трупы. Настоящие зомби выглядят так, – и Звонарь изобразил человека, сгорбившегося над смартфоном, – они уже здесь – посмотри вокруг.

Он не спеша поднялся с земли:

– Давай, бери косу, коси траву, приобщайся к природе, – широко улыбаясь, продолжил Звонарь, как обычно резко изменив настроение разговора. – Здесь смартфонов нет, и роботов тоже. Про Саватеевку свою лучше ещё расскажи.

– Про Саватеевку? – Володя легко продолжил работать старинным инструментом, как будто и не было этой угнетающей речи Звонаря. – Достаточно забавное было там пребывание. В общем, нашу бригаду, но не под предводительством этого рыжего убивцы, а меня, Гольдмана, ещё кого-то, практически в полном составе послали в деревню Саватеевка. Она от Ангарска семьдесят километров в сторону Байкала. Совсем недалеко. Там богатейший был колхоз или совхоз. И из сибирских деревянных домов колхозников переселяли в коттеджи кирпичные. Мы их строили. Наш основной объект был школа. Ну и, соответственно, было меньше контроля со стороны нашего военного начальства – потому что это далеко. Ну они, собственно, и не приезжали. Нас утром возили не на «Поларисе», потому что на «Поларисе» только трупы окоченевшие доедут – возили на автобусе. И обратно возили. Ещё, ко всему прочему, нам туда привозили горячие обеды, а не нас туда-обратно на обед, как это происходило в городе… А тут как бы всё – мы более автономные. И мы оборзели – всю эту хрень с зимней коноплей Гольдман устраивал периодически. Ещё ходили в сопки, ставили всякие капканы на зверьё. Правда, слава богу, никто не попался, из людей, я имею в виду… и вообще из живого. И потом пришла гениальная мысль – а чего бы нам не сделать самогонный аппарат?! Мы же можем у себя, в этой шикарной бытовке, поставить брагу. Причём наши друзья уркаганы знали, наверное, штук десять рецептов разных браг. То есть мы в успехе не сомневались. Нашли бидон такой, молочный, отмыли его. Скорее всего, не нашли, а спёрли где-то. Брага вызрела. В принципе, могли бы этим и обойтись, потому что упиться с сорока литров браги можно было и так. Но решили пойти дальше и смастерить самогонный аппарат, тем более, кто-то знал его устройство. И мы первым делом сломали единственный большой строительный бульдозер. Потому что, блин, так сложилось – его топливопровод, длинный, по-моему, из латуни – он очень подходил под змеевик. В общем, выдернули мы эту трубку, скрутили её, на распорках вставили в строительное ведро. А строительные ведра у нас были такие – они одинакового диаметра, что снизу, что сверху. Поставили эту брагу на плитку, подсоединили самодельный змеевик, ведро набили снегом. Периодически, когда снег таял, его подбрасывали. И у нас через какое-то время потекло. Потёк самогон! Настоящий, вонючий, но самогон. Нас очень, конечно, пока мы гнали брагу, забавляло, как этот бульдозерист бегал вокруг бульдозера и не мог понять, кому же понадобилась эта штука, этот топливопровод. Он потом плюнул, ушёл, а мы сидим в бытовке. Но мы не рассчитали время. То есть, по идее, надо уезжать с работы, а там ещё, блин, полбидона браги. Самогона-то должно было получиться о-го-го сколько. И мы решили, что друзья-товарищи нас как-нибудь прикроют в полку, а ночевать я и Гольдман остаёмся в Саватеевке. Товарищи все уехали, помахав нам лапками, а мы остались. Ну и естественно… Естественно, мы попробовали. Но… В общем, сложилось так, что эти самые вредные и действующие на психику фракции… То есть у самогона это называется «голова» и «хвост» – первые сто грамм и последние сто грамм – очень вредные. Их пить нельзя, их выливают. Но, ффф, кто же выльет?! И мы как раз эту первую соточку, когда она закапала, мы её в стаканчик, потом – второй. В результате крышу снесло у обоих. Мы сначала очень веселились, потом выкурили «трубку мира», набитую гашишем, опять-таки Гольдман где-то это всё припрятал. Потом… В общем, как в песне у Высоцкого, «то плакал, то смеялся, то щетинился как ёж». То же самое было с нами. Всю ночь мы с Гольдманом в этой Саватеевке устраивали пляски. Он с ножом, я с ремнём, потом он с ремнём, я с ножом. Потом друг на друга кидались, потом целовались, обнимались. В общем, под утро, обессиленные, мы в конце концов выгнали эту банку самогона и отрубились спать. Ну и с утра приезжает рабочая смена, наши, так сказать, товарищи, и вместе с ними приезжает зам по производству – капитан Тимощук, потому что всё-таки он заметил, что двух бойцов не хватает. Ну и он видит эту картину. Стоит самогонный аппарат, фляга, два бойца в абсолютно никаком состоянии и с жутким запахом изо рта. Но, слава богу, мы успели спрятать уже готовый продукт. То есть мы были таким образом реабилитированы. Но Тимощук – он, в отличие от Бокалова, был очень мягкий мужик. Он был шутник такой, мягкий, деревенский. Он, конечно, ругался матом и всякими словами, которые только мог придумать, и обещал страшные кары, но пришла как раз эта бригадирша молоденькая и сказала: «Давайте вы свои разборки в части будете устраивать, привезли раствор, нужен оператор» – то есть я. Нужно заводить эту хрень, надо работать, и я свалил под шумок в свою любимую станцию, а конфликт к вечеру был исчерпан. Тимощук забыл или напился с Бокаловым где-то. В общем, мы его не видели, и так нам всё это прокатило. Но самогон мы выгнали. В Саватеевке особо больше вспомнить нечего, кроме того, что это удивительно прекрасное место. Потому что это сопки и бескрайние снежные степи. И мы когда ходили ставить петли, единственное что мы, долбанавты, не понимали – нам потом местные сказали: «Ребята, а что вы тут ходите, собственно говоря, в лес, и вообще ходите? И до леса, и по полям по этим – тут же волков и медведей, как собак домашних». В общем, с Саватеевкой всё…

Довганик и Звонарь закончили работу, отнесли инструменты в колокольню и вернулись на улицу, присев на скамейку.

– Ну какие ещё интересные моменты в самой службе… – продолжил Вова, – она вся была такая… Как сказать? Она была сначала унизительно-салабонистая, а когда уже перевалило за год, мы уже многое себе могли позволить. Во-первых, я уже рассказывал, мы бесстыдно воровали государственное имущество, продавали – деньги были. Были деньги даже для того, чтобы ходить в рестораны… Один раз мы попёрлись на дискотеку. Но это было где-то ещё, может быть, в первые полгода службы, может, чуть больше. У нас не было гражданки, и мы пошли в город, просто по увольнительной, в парадной форме. А контингент города Ангарска – я уже рассказывал. Это либо практически зеки, либо их дети. То есть всё, что передвигается в форме, для них несёт потенциальную угрозу. Они не разбираются, что это – чёрные погоны, стройбат, или красные погоны, внутренние войска – это солдаты, которых надо бить. А мы пошли на дискотеку в центральный ДК. И как только туда зашли, кто-то оказался более-менее сердобольный, к нам подходит и говорит: «Ребят, лучше валите отсюда. Потому что солдат здесь не любят и вас сейчас будут бить». Ну а нас человек двенадцать, нам не очень страшно. Хотя там-то человек двести. Ну и мы начинаем что-то изображать, танцевать, трали-вали. Тут музыка прекращается, потому что диджей тоже был, видимо, убеждений таких же, как и всё остальное население. И вся эта толпа на нас набрасывается. Мы успели выбежать из ДК и нас рассеяли по прилегающей территории – остановки, лавки, парк, ещё что-то. В общем, грубо говоря, каждого из нас била отдельная группа советских граждан. Мне повезло больше всех, потому что… ну в кавычках, как обычно. Потому что мало было того, что меня свалили с ног и били. Тогда был фильм «Пираты двадцатого века», а в нём герой Нигматулина, он сломал хребет таким приёмом – то есть человек какой-то лежал, а он подпрыгнул и двумя пятками в позвоночник. Тот: «Ааа!». И всё, и умер. И какой-то ангарец, видимо, недавно посмотрел этот фильм, он сделал то же самое два раза, только на мне. Но он промахнулся мимо позвоночника и сломал мне два ребра. А одно ребро проткнуло правое лёгкое. Прям проткнуло! Но кроме диких болей, я ничего не почувствовал. Но эта драка быстро рассосалась, потому что местные менты – они быстро среагировали. Кто-то их вызвал. В общем, туда-сюда, эти все разбежались местные, ну и мы сели на автобус, который идёт в Четвёртый поселок, и поехали. Я еду, а мне всё хуже и хуже. Я не могу дышать, начинаются какие-то хрипы. Ну а мы пришли в часть, мало того, что в непотребном виде, так ещё и с запахом алкоголя. Потому что перед тем, как идти на дискотеку, мы, естественно, употребили что-то. Ну и, значит… Всех, кто с запахом, всех сразу же на гауптвахту, а находилась она прямо в здании КПП.

– И что, никто не заметил, что у тебя проблемы?

– Да какое там… На гауптвахте служили наши же однополчане, которые по каким-либо причинам не остались в роте. Это был комендантский взвод. Они жили отдельно, в отдельной казарме, у них было боевое оружие, они осуществляли именно комендантские функции, в том числе – охрану гауптвахты. А люди там подобрались такие, которые по каким-то причинам в роте не прижились. Собственно говоря, могли и просто начать издеваться с первых дней службы, и таким, как правило, предлагали: «Слушай, ты парень здоровый, а чего ты такой, не можешь отпор дать?» – Есть такие люди, да. Отбирали не каких-то дрищей, а физически крепких и здоровых, не судимых, что самое главное – но слабохарактерных. Их – в комендантский взвод. И, естественно, на весь остальной личный состав полка они точили зуб и ненавидели. Когда привозили нового арестанта – для них это был просто праздник. Изгалялись они особенно изощрённо. Там была камера – я не знаю, сколько их было всего, я побывал в одной, мне хватило. Причём я побывал с пробитым лёгким, с так называемым пневмотораксом. Это была камера, метр на метр. То есть, в ней можно было либо стоять, либо сидеть на корточках. Лежать было нельзя. И бетонный пол. И вот тебя закрывали в эту камеру, а потом туда выливали ведро хлорки – воды, разведённой с хлоркой, они уже знали, в каких пропорциях, чтоб ты ласты не склеил. Ну это что-то с чем-то! Во-первых, ты уже не мог на корточках сидеть, потому что это мокрый пол в хлорке – мог только стоять. И пары этой хлорки – они выедали всё. Глаза, дыхание – это трындец! В этой камере могли продержать до двенадцати часов. И меня сразу в эту камеру, как-то она у них, типа, «дезинфектор» называлась, что ли… Умирало всё живое в ней. Но они увидели, что мне реально плохо. У меня пошла кровь горлом. Меня перевели в обычную камеру, где ещё один арестант какой-то был, даже дали матрац. Чтобы как-то… Чтобы я выздоровел…

Володя грустно усмехнулся, сорвал травинку и начал крутить её в руках. Было заметно, что это до сих пор вызывает у него злость.

– Матрац не помог… Кровь продолжала идти. Они: «Покажи зубы, покажи рот». Всё цело. – «Откуда у тебя кровь?» – А кровь – ну вот с дыханием. И дышать мне всё хуже и хуже, я задыхаюсь. И им пришлось вызывать скорую. Скорая приезжает – там обычный фельдшер. Он меня послушал, сразу всё понял и говорит: «Срочно в больницу». И меня увезли не в госпиталь, а в обычную городскую больницу. Там провели все необходимые манипуляции. Ну, что рёбра? Они, как говорится, гипс на них не накладывают. Единственное, мне из этого легкого, чтобы оно функционировало, постоянно выкачивали жидкость. То есть делали пункцию ежедневно, в течение недели, пока эта жидкость скапливалась. Пока эти, как называется… альвеолы – не зажили. Делали прокол такой толстой-толстой иглой, толщиной как стержень от шариковой ручки. Потом в эту иглу вводилась игла меньшего диаметра, подсоединялся шприц и оттуда эта жидкость – такая сукровица розового цвета – и выкачивалась. Я начинал дышать, лёгкое начинало работать. Потом опять всё скапливалось – на следующий день то же самое. Конечно, ничего не сказать, если просто сказать, что это больно. Потому что, естественно, никакой анестезии, ничего… Такая штука. А в больнице я познакомился с парнем из города Серпухов. Москва и область – мы земляки считались. А он такой здоровый, огромный пацан, и мы с ним сдружились, Лёха его звали. Но его пораньше выписали, тоже с какой-то травмой. Он, наоборот, не пострадавший, а об кого-то руку, что ли, сломал или ещё чего-то. И он служил тоже в стройбате, тоже в Ангарске, только у нас часть стояла в Четвёртом поселке, а они стояли прямо за нашей частью. Это было обособленное подразделение, называлось оно… Даже не часть. Это была командировочная рота какой-то другой части из Читы. Что они делали, для чего они там были, никто не знал. Командировочные, вот эти, как мы их называли – это просто атас! Такого я не видел нигде. Я когда выздоровел, я пошёл к Лёхе в гости и офигел. То есть, эти почти сто человек, эта рота, они находились под командованием одного какого-то лейтенантика, который там даже не появлялся. Просто не появлялся и всё. Потому что эти отъявленные товарищи – они реально были такие отъявленные. Видимо, их даже… А Чита – это ещё хуже, чем Ангарск. Их даже из Читы командировали, лишь бы их не было нигде. Они жили в реально деревянном бараке, с реально текущей крышей. Они реально сами себе пекли хлеб, у них был свой «Газон» 53-й, на котором они с какой-то фабрики-кухни, видимо, была какая-то договоренность, возили какие-то обеды себе. Они нигде не работали, постоянно дрались, устраивали поножовщину, играли в карты и ходили в гражданке. У них даже забора не было вокруг барака. Ну и Лёха там был в авторитете. Я пришел, он: «Во, земеля мой!», туда-сюда. Я так-то немного с ним общался, но тем не менее… Но он сыграл очень важную роль, потому что мы переходим к теме чеченцев.