Самые обычные люди?

– И вам всё это нравилось, такое отношение к жизни, к людям, к себе? – опять включился Молчун.

– Ну… Понимаете, начиная с Лесной школы, мне приходилось всегда биться за место под солнцем, и это для меня уже вошло в определенную привычку и стало чертой характера. Но, конечно же, я не знал и не предполагал, что потом это сослужит мне не очень хорошую службу. Я так считаю. Потому что это на самом деле, как я сейчас думаю – просто желание быть на виду, заслужить аплодисменты, сорвать внимание и определённое восхищение. И других вариантов как это сделать, кроме как кулаками и какими-то выходками, я не знал. Потому что всё это действительно было заложено в Лесной школе. Я попал туда маленьким болезненным мальчиком, наивным, поливающим грибочек, а вышел можно сказать, закоренелым малолетним преступником. И конечно же, эта показушность, она впоследствии… Где-то и пригодилась, где-то не пригодилась, но это какой-то такой симбиоз – не очень правильный. То есть, псевдохарактера, отчаянности… Ну, как сложилось, так сложилось…

– И это были весь вы? Хулиганящий, дерущийся. А мальчик, выращивающий грибок, он исчез полностью?

– Да нет, не исчез. Всегда были и есть во мне и сентиментальность, и романтичность, но как будто… Как будто это все существует во мне под чутким надзором хулигана. Мне кажется, я всю жизнь пытаюсь вырастить этот чёртов белый гриб, а вырастает постоянно свинушка…

Володя замолчал. Его лицо помрачнело, лоб нахмурился.

– Есть мнение, что обида – это подавленный гнев, – подключился к разговору Авдеев. – Вы часто обижаетесь? Жалеете самого себя? – он выдержал короткую паузу и продолжил, – Владимир Викторович, давайте вы об этом просто подумаете. Не надо отвечать мне сейчас на эти вопросы. Попробуйте ответить на них себе, и потом мы, может быть, к ним вернёмся.

– Да… Хорошо, я подумаю.

– Отлично. Давайте попробуем продолжить. Немного сменим тему. Наверняка кроме разрушения школьного имущества и драк в вашей жизни присутствовали и какие-то другие интересы. Какое-то другое общение, кроме выяснения, кто круче. Например, вы с девочками в школе общались?

– Конечно, в школе были всякие амурные вещи. Куда же без них, да? – вернулся Володя к разговору, сглотнув ком в горле. – Например в 142-й школе была такая Андреева Лера. Не знаю, почему она казалась всем красавицей – это была такая дылда с косой. Просто у неё было некое опережение. У неё уже была задница, ляжки, и, видимо, из-за этого все расценивали её как предмет вожделения в пятом классе. Но она, несмотря на опережение развития, мне кажется, была не готова к любви, потому что была круглой отличницей и при этом достаточно странной. Всегда ходила, почему-то опустив голову. Не знаю, как у неё что дальше сложилось, но я тоже, в том числе, за ней бегал… Ну а в чём ухаживание выражалось? Портфелем по голове ударить, подножку поставить, ещё чего-нибудь. Вот такая странная любовь…

Владимир постепенно возвращался в более расслабленное состояние. Снова сопровождал свою историю задумчивыми улыбками, погружаясь в воспоминания детства.

– А потом появилась Оксана. Ох, Оксана! Она тут же заметила, что я с Андреевой Леры переключился на неё. Она, в общем-то, была страшная провокаторша. Но тут уже ей портфелем по голове я не бил. Мы с ней часами разговаривали по телефону, домой я её провожал, ещё что-то было. Конечно, дело не доходило ни до какого секса, ни до чего, но вот некая такая пародия на любовь… Не помню, как у нас с ней всё закончилось. А жила она в доме Торговой палаты СССР рядом с моим домом – там жили сотрудники этой палаты, то есть весьма обеспеченные и состоятельные люди. Двор у нас был очень интересный. Приютский переулок состоял из одного единственного дома, нашего, но почему-то он был с номером три. Куда дели первый и последующие дома я до сих пор не знаю. Хотя в нашем доме в то время уже были иномарки, но были они у людей, которые, видимо, попали в этот кооператив не как мои родители. Жил, допустим, у нас какой-то мужик, по слухам, с Гостелерадио. У него был Ситроен, красный – и это было очень круто! А у работников Торговой палаты СССР у всех были одни только Жигули и Волги. Видимо они… шифровались и не выставляли напоказ своё истинное богатство… Вот стал рассказывать про дома и вспомнил! Мы жили на втором этаже с родителями. А над нами жила семейная такая чета – дядя Антон и тётя Аня. Детей у них не было. Тётя Аня, видимо, фактически нигде не работала и в основном всё время находилась дома. А дядя Антон был переводчиком с испанского. И они были семьёй очень, можно сказать, крутой по тем временам. Потому что дядя Антон путешествовал по всяким испаноязычным странам, и у него в друзьях – то есть он приезжал в гости, он к нам приходил, я его лично видел – был… – Довганик многозначительно посмотрел на собеседников, – очень, очень известный испанский певец. Понимаете?

– Я думаю, понимаем, – рассмеялся Молчун, – вы вообще всех отказываетесь называть своими именами?

– Ну да, буду следовать этому правилу полностью, – Володя улыбнулся в ответ. – Так вот, испанец приходил бухать к дяде Антону и тёте Ане. У них квартира была очень модная. Коридор был отделан красной искусственной кожей, через метр пробит лакированной рейкой, в барном стиле. На кухне кухонный гарнитур, в котором им кто-то очень интересно расписал фасады, или кухня привезённая откуда-то была. То есть сама кухня была чёрная, и по фасадам шла такая вензелеобразная роспись по периметру. Ну то есть квартира была – вау! А ещё дядя Антон, помимо того, что бухал сильно, сильно курил, и отовсюду, где был, привозил сигареты, и коллекционировал пачки, полные сигарет. У него в прихожей полки по периметру были забиты разными сигаретами со всего мира. Ещё у них в друзьях был очень известный академик – его именем сейчас улица названа. Он тоже у них бухал и тоже приходил к нам домой. Потому что им становилось скучно, когда они набухивались, а тогда было принято идти к соседям. И испанец приходил.

– Пел? – улыбнувшись, спросил Авдеев.

– Нет, не пел – пил. Я просто это помню. И у дяди Антона была особенность, которая нам доставляла много неудобств – из-за неё, собственно, моя семья и дружила с ними, можно сказать, вынужденно. Он, когда напивался в муку, приходил, открывал воду и ложился в ванну – в одежде, в часах, в ботинках, в пальто, в шарфе, в шапке, и, естественно, засыпал. Он как-то умудрялся не тонуть, видимо, потому что был в одежде. Но вода переливалась через край, и они нас всё время заливали. Всё время заливали! И потом мы уже перестали делать ремонт. А на тот момент потолок был какой? Обычно его белили. А мы его покрасили масляной краской, которая не так сильно пропускала воду. Потому что дядя Антон этим занимался регулярно. И обычно происходило это так – звонок, открываем дверь, стоит в мясо пьяная тётя Аня и говорит: «Помогите Антона вытащить, он опять в ванной». Мы тут же бежим в свою ванную, смотрим, капает или нет, потом бежим на третий этаж вытаскивать дядю Антона. Такая вот весёлая была жизнь.

Увидев, что Володя сделал паузу, Авдеев посмотрел на часы и сказал, глядя на Молчуна:

– Владимир Викторович, смотрите, в целом, на сегодня можно закончить, но если есть желание и силы, можем продолжить.

Молчун при этом чуть кивнул головой, соглашаясь.

– Да, есть, – ответил Довганик и продолжил. – Вот ещё интересная амурная история была – и она имеет продолжение. Не сама история, а действующие лица. Это уже было в школе 228-ой, которая на Новослободской. Там появилась девочка старше меня. По-моему, я учился в седьмом, а она в девятом – Храмушина Оля. Сначала мы с Гутником Мишей затусили с Олей, но Гутник отвалил. Было какое-то соперничество, но он отвалил по каким-то своим причинам. Но зато подвалил десятиклассник, блин, Федька Петров. И мы с ним параллельно за Олей ухаживали… В общем, в конце концов она стала моей первой женщиной. Мы с ней дружились, любились и тут уже, как говорится, всё было по-взрослому. А поскольку было это уже в седьмом или восьмом классе, я мог закрыть дверь к себе в комнату, и даже при родителях мы с Олей там уединялись. Ольга же, ко всему прочему, ещё и встречалась с Федей. Что было у них, я не знаю. И ещё у неё был любимый парень – прям она так и говорила – который жил с ней в одном дворе. Как его звали, не помню. Но Оля жила очень далеко – в Свиблово. В общем, она умудрялась с нами тремя встречаться. Но меня в конце концов Федя-старшеклассник победил – в том смысле, что я был вынужден от Ольги отстать, и жалел об этом, конечно. Я сейчас могу сказать, что не жалею, да? А тогда для меня это трагедия была. Потому что это же как? Любовь! Это же чувства! Я же всё-таки был хулиган-то такой, картонный. А в душе-то я по-прежнему оставался любителем поливать грибочек. И поэтому я сильно расстраивался. А Федька – он ездил в Свиблово, выяснял отношения с тем третьим. Причём я помню, что он перед выездом всегда вооружался. У него папа был охотник. Федя с антресоли вытаскивал охотничий нож, засовывал его за пояс и ехал в Свиблово. Чем там всё закончилось, я не знаю. Но есть причина, почему я ему уступил. Потому что Фёдор был по жизни моим защитником. Вот по жизни! Вот как только я попал в 228-ю школу… А это произошло следующим образом. Я как-то раз занял три рубля…

– Это же были тогда достаточно большие деньги для школьника? – уточнил Молчун.

– Да, большие. Занял у Комарова Ивана. Он был из богатой семьи – тоже, кстати, умер в раннем возрасте, от цирроза печени. Ванька Комаров – он не так чтобы был гроза района, но, в общем-то, был, что называется, в авторитете определённом. Я не смог эти три рубля вовремя отдать, и буквально на второй или третий день просрочки он меня встречает во дворе и бьет мне в глаз. Ну, я с синяком иду в школу. Прихожу, и тут совершенно не знакомый мне парень, которым оказался Фёдор Петров, подходит и говорит: «Эй, малыш, кто тебя избил?» Я говорю: «Да тебе какое дело?» – что-то типа того. Он: «Нет, так нехорошо, маленьких обижать». Он же не знал, что я-то говно то ещё. Ну я ему говорю: «Да это во дворе, Ваня Комаров». Ну и Федя значит… А он жил на Угловом переулке. У нас была такая делёжка территориальная: «лесные», к которым я относился, «угловые», «марьинские» и так далее. «Лесные» с «угловыми» очень сильно конфликтовали. А получалось так, что Комаров был «лесной», а Петров – «угловой». И Федя собрался, пошёл ко мне во двор, я ему показал Ваню, ну и Федя Ване навалял принародно. Не помню уж, как был замят вопрос с деньгами… Но с тех пор Фёдор стал моим защитником по жизни. Впоследствии он каким-то образом попал в армию санинструктором, после армии поступил в медицинский институт и сейчас это достаточно известный и уважаемый всеми хирург – у него золотые руки. И мы практически всю жизнь поддерживаем с ним отношения. Он действительно хирург с большой буквы. А дружба выросла из такой истории…

– Не устали? – среагировал Авдеев на затянувшуюся паузу.

– Да нет, давайте ещё чуть-чуть.

Владимир немного поёрзал в кресле и продолжил.

– А в 228-й школе у меня ещё был, как я его считал, лучший друг – Дима Матвеев. Он учился в параллельном классе, жил в трёшке на улице Тихвинская, которая ни к каким группировкам особо не относилась. У него очень интересная была семья: мама, отчим и сводный брат, который учился в институте и фарцевал[9] шмотками. Отчим был практически копией нашего великого актера Басова. Причём с таким же голосом, с таким же тембром. Мама – такой милый колобок – высокая, в очках с большими диоптриями, толстенькая, в отличие от отчима. Я с Димой сначала подружился, а потом в нашей компании появился Риф, ещё ребята – Серёжа Козлов и Никита Козлов. Это у нас была такая банда в седьмом и восьмом классе, и потом уже дальше мы достаточно долго шли по жизни вместе. И хочу сказать, что Дима, я и Риф были, в общем-то, отъявленные хулиганы, которые в школе были на плохом счету. Остальные были чуть-чуть получше, но тоже примерно этой же масти[10]. И нас это ещё больше скрепляло и сплачивало. А больше всего нас сплотил интерес к мототехнике. У Димы в доме жил пацан – Виталик, который был гораздо старше нас. Самое прикольное что он умел делать – он умел любой спиртной напиток заливать прямо в горло, это когда запрокидывают бутылку и она туда выливается. Он всегда показывал этот трюк, если кто-то башлял[11] за спиртное. А ещё у него был гараж – не под машину, а именно под мотоцикл. И в этом гараже стоял старый, разобранный в болты мотоцикл «Ковровец». И мы с Димой, потихоньку занимая денег у родителей, таская, экономя на завтраках, этот «Ковровец» собирали. Ездили на станцию «Сортировочная», потому что там был единственный магазин, где продавались запчасти для мотоциклов. Выяснили, что «Ковровец» – это предок «Восхода», соответственно, многие запчасти именно от «Восхода» подходили. Где-то раздобыли литературу, читали, и в конце концов его собрали. А денег на тормозную систему не хватило – ни на ручной, ни на ножной тормоз, ни на колодки. То есть на этом мотоцикле тормозов не было в принципе, вообще! От слова «совсем»! И мы этот «Ковровец» собранный, без тормозов, перевезли к Диме на дачу. Дача у него была в Поварово – точнее, это была дача отчима. Поскольку мы считались лучшими друзьями, Дима оставался у меня ночевать – родители об этом знали, я оставался у Димы ночевать – родители мои тоже об этом знали. И, соответственно, родители решили, что пускай дети отдыхают на даче всё лето. Мы туда отвезли этот «Ковровец» и завели его там в первый раз… В общем, в конце концов мы на нём поехали!

– Без тормозов? – удивлённо переспросил Молчун.

– Ага, сейчас расскажу как. Ездили по очереди. То я за рулём, то он за рулём. По одной асфальтированной дороге, я не помню уж, по-моему, которая в Солнечногорск вела. Самым главным было – по команде опустить ноги. То есть, мы когда ехали… Допустим, Дима за рулём, я сзади. Мы разогнались до четвёртой передачи, едем с приличной скоростью, и тут надо тормозить, и Димон орёт: «Тормозим!» – а мы ходили всегда в кирзачах – это была наша самая любимая обувь. Я и в Лесной школе в кирзовых сапогах ходил – где их нашли такого размера, я не знаю. Кирзовые сапоги – это была самая популярная обувь, по крайней мере, у нас в районе – а может, и во всей Москве. Вообще я когда жил там, на Лесной, одежда моя состояла из телогрейки, поясного ремня какого-то – солдатского, скорее всего, и кирзовых сапог. И вот Дима орал: «Тормозим!», и мы опускали свои четыре конечности на асфальт и сапогами тормозили. Иногда это не удавалось и приходилось, чтобы не вылететь на перекрёсток, сворачивать в лес. Там уже, хочешь не хочешь, тормозили всем остальным. Это нам дико нравилось, придавало крутости, потому что все парни и девчонки, которые там проживали, знали, что есть два таких отмороженных идиота, которые гоняют на зелёном «Ковровце» без тормозов. Но мы были не одни такие идиоты. Ещё там был участковый, которого звали Лёша Задов. А Задов, потому что один раз он у своей тёщи напился – у него были красные Жигули – и ехал к себе домой почему-то задом. После этого его стали звать Лёша Задов. Ну то есть было весело, было замечательно. Конечно же, и курево, и алкоголь присутствовали уже в нашей жизни. Присутствовали «Ковровец», телогрейки, кирзачи. Но в душевном смысле это было прекрасное время, потому что я ничего не должен был доказывать Диме, а Дима – мне. Мы просто искренне дружили. Когда удавалось слямзить какие-то деньги у родителей или ещё у кого-то, мы покупали спиртное. Кстати, с этим ещё очень забавная история тоже связана. Мы как-то напились… Ну а чего нам надо-то было? Купили какого-то вонючего портвейна – «Степной аромат», по-моему, назывался. Выпили и решили поехать в Москву. Сели пьяные в электричку. И по дороге из Поварово до Москвы нам захотелось в туалет. Скорее всего, по-большому, потому что иначе мы бы всё сделали в тамбуре. Тогда это было в порядке вещей, а уж нам-то пьяным точно никакой преградой не являлось. Мы вышли и нашли туалет пристанционный. А это две или три дырки в полу, всё вокруг загажено, и яма, которая тоже под завязку заполнена продуктами жизнедеятельности, так сказать. Всё воняет! А меня настолько развезло… В общем, я провалился в эту дырку. Благо она была не очень глубокая, но нырнул я с головой! Димка меня вытащил. Ему-то руки помыть, да? А я-то весь! Ну вот весь! Все шмотки, волосы! Всё что мог помыть – руки, лицо – я помыл, но всё остальное было в чужом дерьме. И в таком виде мне пришлось на следующей электричке продолжить путь в Москву. Люди, конечно, шарахались. Я уж, честно говоря, не помню, стыдно мне было или смешно. Приезжали на Ленинградский вокзал, и от него на метро ещё надо было доехать до Новослободской. Вот такой комичный случай…

Довганик опять затих и, задумавшись, на несколько секунд, продолжил:

– Ещё я хотел, опять-таки, вернуться к своему душевному состоянию… Я просто очень хочу это сказать, и я скажу… Когда умер Леонид Ильич Брежнев… В 82-м году, в ноябре месяце – я ходил в шестой класс. И, как сейчас помню, об этом объявляли по радио. В школе, соответственно, были громкоговорители, траурная музыка, заявление диктора, что на таком-то году, после продолжительной болезни, трали-вали, ну и так далее. Я искренне, искренне рыдал… Вот прям искренне рыдал! Я не понимал, почему! Ну кто он мне? Родственник или вообще кто, да? Какой-то Брежнев, которого я… Я понимал, что это вождь, начальник и так далее, но я искренне рыдал. И как оказалось, эти мои детские слезы, в общем-то, были обоснованы. Потому что с уходом Брежнева и с уходом этой эпохи началось всё то, что впоследствии очень сильно повлияло на мою судьбу. И я не могу сказать, что в положительном смысле. Хотя, может, у любого человека есть какие-то… Хотя нет, есть люди, которые просто живут ровно – родился, учился, работает. А у меня всё время эти американские горки, всё время сентиментальность, смешанная с хулиганством. По жизни всегда присутствует алкоголь и вот… Наверное, где-то в подсознании я человек, честно сказать – где-то и суеверный, где-то верующий, а где-то верящий в экстрасенсов, но суть в том, что я рыдал. Рыдал, когда умер Брежнев.

Глава шестая

На следующее утро Володя уже начал ощущать некую раздражённость и нетерпеливость. Постоянные проблемы с вестибулярным аппаратом и этот невыносимый колокольный гул в голове терпеть было сложнее и сложнее. Он не мог дождаться очередного сеанса, когда звук собственного голоса вернёт относительно комфортное состояние, а главное, заставит звонаря прекратить долбить по мозгам.

Наконец-то появились амбалы и завезли Довганика в кабинет Авдеева, который уже сидел за столом. Молчун тоже был на месте и, что удивительно, даже без своего любимого планшета. Он внимательно смотрел на заезжающего пациента – как будто тоже с нетерпением ждал продолжения.

Владимира упрашивать не пришлось, он вернулся к своим рассказам, ощущая долгожданное облегчение в голове:

– Вот такой у меня был школьный период… Что я хотел подчеркнуть? Во мне всегда уживались два человека. Я никогда, конечно, не считал это раздвоением личности. Не разговаривал сам с собой. Но внутри… То есть вроде как бы положительная семья, мама глубоко интеллигентный человек, из интеллигентной семьи, пережившая голод и эвакуацию. Легендарная прабабушка, бабушка, дедушка. Папа, который, хоть и был человек с очень непростым характером, но не был подлецом. Даже пускай он иногда, может, чаще чем нужно, выпивал, но негодяем он не был. У меня нет таких воспоминаний по поводу своей семьи. Поэтому уже с 2011-го и 2012-го года… До сих пор мне очень сложно думать о том, что их нет… А почему уживались эти два человека? Потому что, по идее, я мог быть как Эдик, о котором я выше говорил. Тоже интеллигентная семья – мама, старшая сестра, у сестры жених, трали-вали. Вот он был настоящий интеллигент. А я, практически из такой же семьи, умудрялся практически всё время попадать в какие-то истории, дружить с хулиганами, сам всегда был на плохом счету. В душе, как говорится, грибочек поливал, а вот на людях… И ко мне не сразу это осознание пришло, что для того, чтобы тебя хоть как-то замечали, как-то с тобой считались, ты должен быть сильным, ты должен своими поступками, пускай отчасти безумными, которых было много… выделяться… Я рассказывал, что рыдал, когда услышал о смерти Брежнева, но со мной, то есть с тем же самым человеком, была и такая история… Это было в 228-й школе. Тогда же школьная форма у всех была. Пиджак или куртка форменного образца и брюки. Всё тёмно-синее. Должна быть рубашка и галстук пионерский. И в пионеры меня, кстати, приняли не когда всех, а позже. Тоже по этим же причинам, за поведение и так далее. Всех принимали на торжественной линейке, а мне было так обидно, что все стоят – тридцать учеников – и всем галстук повязали, а мне шиш. Меня потом тоже приняли, но одного и без всяких торжеств. Ну и протест, конечно, в душе вскипел, и долгое время обида не затухала. И тут директриса школы решила проверить дресс-код. А я ходил мало того, что в брюках цвета хаки – из формы у меня была только куртка. Вместо рубашки – свитер с высоким воротом, и никакого галстука. Это был пятый класс, максимум шестой. Расцвет брежневской эпохи. Может, и закат, но, тем не менее, ещё никакого слова «перестройка»[12] никто даже не слышал и не думал об этом, и вообще все советские люди жили хорошо. Она меня отловила при входе в школу, офигела от моего вида, где-то нашла пионерский галстук и насильно мне его повязала. И меня это так взбесило, это насилие над собой, что я прямо перед ней… А галстук – он делался из тонкого шёлка, или это не шёлк был – но такая похожая материя. Я прямо при ней его сорвал, и она, вытаращив глаза, заорала: «Стой, ты что?!» – Я от неё – дёру. Галстук – в руке, и первое, куда я забежал, был туалет. Бросил галстук в унитаз и спустил. У неё на глазах. Ну, соответственно, как всегда, родители в школу, трали-вали.

Довганик перевёл дыхание. Авдеев и Молчун, казалось, увлечённо слушали, не отвлекаясь на вопросы. Он солировал в этом спектакле:

– Было много всего – и не упомнишь. Допустим, мы угнали машину родителей Никиты Козлова из параллельного класса. Он умел водить – ну, наверное, он так думал, вот и поехали кататься. Это было ночью, родители были на даче. Разогнались, а впереди стоял мусорный контейнер. А они раньше почему-то стояли не на асфальте, а на таких ножках металлических, с человеческий рост. Для чего это было сделано?.. Замечаем мы его в самый последний момент, и, как в смешном фильме, машине полностью срезает крышу! Хорошо, что никого не задело, все успели пригнуться. Машина въехала с одной стороны с крышей, а выехала с другой стороны без крыши. Жигули «тринадцатая», белая. Был полный атас! А мы неспроста туда поехали: мы сначала были у него в гостях. А папа у него в больших тридцатилитровых бутылях ставил вино из черноплодки. И оно нам очень нравилось и казалось, что это не столько опьянение, сколько такой дурман. Может, так оно и было. В общем, чем дело закончилось, я не помню. Никиту в бараний рог скрутили родители за это, видимо. Мы его месяца через два только увидели, с подживающими синяками на лице. Много было всего такого. Много. С Димой Матвеевым мы ходили вместе заниматься в секцию бокса. Соответственно, к нам подтянулись наша компания – Рифкат Хайдаров и Серёжа Козлов. И мы уже вчетвером начали чудить. Это был конец седьмого класса, начало восьмого. Чудили по-страшному – помимо этой оторванной крыши машины. Ходили во всякие байдарочные походы. Причём я даже сейчас, во взрослом возрасте, вряд ли бы на такое решился. Потому что это надо было на первой электричке с Савеловского вокзала, с байдаркой, с собой – тридцатилитровая бутыль пива, которого мы набрали в пивной под названием «Яма» в районе Марьиной рощи. При этом детям же не наливали, а мы явно на взрослых не тянули, но как-то мы это пиво всё-таки добывали. Вышли мы тогда на станции Вербилки. И был с нами этот Качалов Витя, фанат «Динамо». И эта тварь взяла с собой водку. И он сказал: «Ха, щенки, вы не знаете, что такое ёрш». Мы сделали привал, кое-как поставили палатку, Витя приготовил ёрш. Ёрш пьется изумительно, а последствий мы действительно не знали! Проснулись мы все на этой полянке ближе к вечеру. Лес. Холодно. Темно. Идёт дождь. В этой полупоставленной палатке кто-то лежит. Причём лежат так, как если бы автоматной очередью всех положили – вот так примерно люди лежали. Я поднялся, естественно, изрыгнул из себя остатки ерша. Кто-то ещё встал. Наступили в какой-то майонез – в общем, жуть полная. Просто картина полного ужаса! А идти до станции прилично было – километр, может, даже два. Причём идти через железнодорожный мост, через насыпь, через реку Дубна. Как дошли? Меня не отпускало до того момента, пока меня более крепкие (или менее выпившие) друзья не поставили просто к двери, нажали на звонок и убежали. Открыла дверь мама, я упал. Она ничего не сказала. У нас была собака, московская сторожевая. У этой собачки, доброй, был строгий ошейник, в котором во внутренней части были зубья. Мама вывернула этот ошейник зубьями наверх и отфигачила меня по всем местам, куда попадала. Но протрезветь мне это не помогло. Вот такое было приключение…