От Ефросина к «Лавру». Очерки по древней и новой словесности

От Ефросина к «Лавру»

Очерки по древней и новой словесности

Константин Бондарь

Памяти отца,

Виталия Михайловича Бондаря

(1947 – 2023)

© Константин Бондарь, 2024

ISBN 978-5-0062-1398-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

«От Ефросина к „Лавру“» – обозначение литературного пространства, в котором действуют наши герои, а также хронологии очерков: от древнерусской книжности до современной литературы. Между древней и новой словесностью нет непроницаемых границ, как нет их в работе филологов, берущихся за темы в той и другой области. Средневековые авторы иногда оказываются остро актуальными, а современные писатели обращаются к древнерусским сюжетам.

Окончив филологический факультет Харьковского университета в 1994 г., я остаюсь в профессии тридцать лет, меняя сферы деятельности, исследовательские области, университеты, города и страны. Так, интерес к средневековой книжности, пробудившийся на лекциях Н. В. Бойко, Ю. А. Исиченко, В. А. Маринчака, К. С. Осиповой, в семинаре Е. Ф. Широкорад, вылился в дипломную работу по житийным чудесам, затем в магистерскую и кандидатскую диссертации по еврейско-славянским языковым и литературным контактам. Этот же интерес привел меня в отдел редких изданий и рукописей Харьковской государственной научной библиотеки им. В. Г. Короленко, в школу книговедения и документоведения И. Я. Лосиевского.

Кирилло-белозерский книжник Ефросин, парадоксы «Повести о Дракуле», следы еврейских источников в древнерусской письменности, фигуры филологов-древников А. П. Кадлубовского, Вс. И. Срезневского и Н. К. Гудзия составляют предмет первой части книги.

Вторая ее часть относится к поискам темы для докторской, когда под влиянием моего научного руководителя Л. Г. Фризмана я увлекся источниковедением русской литературы нового времени. Докторская в конце концов так и не была написана, зато появились публикуемые здесь заметки о творчестве Екатерины II, В. Ф. Одоевского, В. А. Якимова, И. Н. Явленского, И. П. Хрущова, Е. Г. Водолазкина.

Написанные в 2008—2018 и отредактированные в 2020—2023 гг., эти статьи и эссе появились на свет как рассказ о непрерывности книжной традиции, преемственности поколений ученых, важности филологической работы. Время показало, что нет ничего раз и навсегда изученного и понятого: история литературы пишется на наших глазах. Путь от книгописца Ефросина к роману Водолазкина охватывает сотни лет, но кто знает, не находились ли кельи средневекового книжника и героя «Лавра» в Кирилло-Белозерском монастыре по соседству?..

Древнерусская книжность

Смех и «глумы» книгописца Ефросина

XV век был веком русского Предвозрождения во всех областях духовной жизни и, в частности, в литературе, что выразилось в появлении светской повести, интересе к античности, трансформации исторического и агиографического повествования, расширении круга тем и сюжетов, усилении литературной занимательности1. Появляются новые произведения, а также переработки уже известных, записи бытовавших устно рассказов, отдельные мотивы, свидетельствующие о преодолении средневековой этикетности и монументализма, допускающие стилистическую сниженность, противоречивость образов, пародийные и сатирические приемы. Книжники были носителями той смеховой культуры, которая связывает Древнюю Русь с Россией Нового времени и образует одну из важнейших черт русской литературы.

Одним из выдающихся книжников этого времени был кирилло-белозерский монах и писец Ефросин, хорошо известный в научной традиции2 Новейшая работа о Ефросине принадлежит А. Г. Боброву3.

Обратимся к элементам иронии и сатиры как неотъемлемым чертам неповторимой авторской манеры книгописца. Их можно обнаружить в произведениях, так или иначе связанных с фольклором; также привносит ироничный подтекст и авторская обработка литературных источников. Прежде всего, необходимо отметить самоиронию, свойственную, впрочем, и другим пишущим современникам Ефросина (о себе книжник говорит: «грешный поп Ефросин» (приписка к Синаксарю), в другом месте указывает: «азъ Ефросин грешнои, сего во зборе не чти, ни многим являи» (приписка к «Сказанию о двенадцати пятниць»). Понимая, что он делает и чем рискует, Ефросин поместил в своих сборниках все апокрифы, указанные в им же старательно переписанном Индексе отреченных книг. Указывая, что «иде же есть скомрашии речи и пустошная беседа, ту гнев божии и пагуба души, а бесом радость», Ефросин переписывает Слово св. Ефрема «О русалиях рекше о скомрасех» и скоморошьи диалоги вроде «Слова о женах добрых и о злых».

Книжник создает свою редакцию Палеи, в которой отказывается от присущей этому жанру богословской полемики с иудаизмом (например, отмечает лаконично «сътвори богъ рече небо и землю и прочая», вместо пространного «сътвори богъ рече небо и землю, въпрошаю же азъ тебе о жидовине почто моиси и от ангел не нача писати…»). Подобным образом поступает он со Сказанием о Соломоне и Китоврасе, которое становится у него очень кратким текстом «О Китоврасе от Палеи», где опущены все перипетии этого апокрифического сюжета, а при первом же разговоре с царем легендарный монстр «все переломал и поскочил на свою волю»4. Рассказ о Ноевом ковчеге из Толковой Палеи излагается Ефросином по другому памятнику – Исторической Палее, с определенными дополнениями (проникший в ковчег дьявол обернулся мышью и начал грызть дерево, а Бог наслал на него кота и кошку, «и оттоле почаша быти коты», сообщает Ефросин).

Обрабатывая текст сербской «Александрии», Ефросин оставляет мотив неудачной попытки Александра Македонского получить бессмертие и включает «Слово о рахманех», живущих в блаженной нищете и отказывающихся от благодеяний всемогущего царя. История библейского Самсона «модернизируется» им введением памятных ему «татар» вместо филистимлян как противников судьи-богатыря.

Работая с фольклорными сюжетами, Ефросин создает собственные редакции при помощи деталей. Так, сказка о пропавшем дворе превращается в Чудо митрополита Киприана, наказавшего нечестивых хозяев: по его слову исчезает дом вместе с двором, и остается только столб от ворот с забытыми на нем рукавицами митрополита5.

Кирилло-Белозерский монастырь

Один из первых памятников «хмельного цикла», повествующих о незадачливых пьяницах и пагубности возлияний, «Слово о Хмеле», имеет у Ефросина смеховой характер: кичливый Хмель, обращаясь к человеку, предостерегает его, описывая бедственную участь любителей хмельного, что как будто соответствует традициям учительного красноречия, но имеет иронический оттенок; зачин Слова пародирует ветхозаветные пророчества («Тако глаголет Хмель…»). В другом месте в описании пророчеств у книжника наряду с пророками фигурируют «кур» (петух) и глиняный горшок. Ефросин был любителем парадоксальных притч-загадок, например, «рече внук бабе: баба, положи мя у себе. И рече ему баба: како ми тебе положити? А ты мя родил». Этот диалог с разгадкой (Христос и земля) читается также в одной из редакций апокрифической «Беседы трех святителей»6.

Но, пожалуй, ни один текст из ефросиновских сборников не может соперничать в противоречивости и парадоксальности с «Повестью о Дракуле». И хотя наш книжник не является ее автором (им был его современник, один из главных сподвижников Ивана III, сановник и еретик Федор Курицын), повесть дважды тщательно переписана Ефросином, причем именно его перу принадлежит старейший список7.

Таким образом, с именем скромного книгописца связан ряд новых текстов древнерусской книжности, резко индивидуальная авторская позиция в доавторскую, по сути, эпоху литературы, своеобразная рефлексия по поводу слова и своего отношения к власти над словом.

«Повесть о Дракуле» как полемический текст

Один из крупнейших исследователей темы «жидовствующих» и личности книжника Ефросина Я. С. Лурье в одной из своих работ связал деятельность знаменитого книгописца с «борьбой против глумов и смеха» в современной ему литературе, исходившей от провластных церковных иерархов и идеологов. В статьях сборников, принадлежащих перу Ефросина, заметна как официальная позиция, так и следы другого, иногда противоположного отношения к предписанным канонам. Ефросин писал в эпоху исключительного явления русской истории, «новгородско-московской» ереси, и потому включение его в «околоеретический» контекст представляется вполне обоснованным.

Не стоит забывать, что полемика еретиков и их противников, явная и подспудная, велась вокруг авторитетных, освященных традицией концептов, которые, соответственно, либо ревностно охранялись и превозносились, либо подвергались сомнению или осмеянию. Учитывая это, можно еще раз вспомнить оппозицию «каноническое – еретическое» в идеологии Московского княжества последней трети XV в. Взгляды еретиков соперничали с набиравшей силу доктриной «иосифлянства», обоснованной в самом начале XVI в. игуменом Волоколамского монастыря Иосифом Волоцким8. Иосифляне полагали, что власть церкви выше великокняжеской, что церковь должна быть богатой и пользоваться всеми земными благами и активно участвовать в государственных делах. Внутри корпорации богословов им противостояли последователи и ученики Нила Сорского, «нестяжатели», ратовавшие за аскетический идеал раннего христианства и невмешательство церкви в светские дела. В какой-то мере их доводы были близки несколькими годами ранее еретикам-«жидовствующим», отрицавшим монашество, дуализм светской и духовной власти, догматическое давление и злоупотребления церковных иерархов.

Под этим углом зрения взглянем на некоторые историко-литературные факты эпохи Ефросина. «Повесть о Дракуле» – одно из самых необычных произведений средневековой литературы, связанное с истоками русской беллетристики. В переломную эпоху истории России светская повесть зарождается в среде образованной прослойки интеллектуалов-книжников. Старейший список, по которому мы ниже цитируем памятник, – Кирилловский 1490—1491 гг., принадлежит Ефросину, а предполагаемый и наиболее вероятный автор повести – всесильный дьяк Ивана III Федор Курицын, глава московского кружка еретиков. Он не мог написать ее раньше, чем прибыл в Москву после продолжительной поездки в Венгрию в 1485 г., а в колофоне Кирилловской рукописи указывается, что данный список является вторым у писца, и предыдущий был написан за пять лет до этого; таким образом, «Повесть о Дракуле» стала известна Ефросину чуть ли не сразу после ее создания.

Текст повести изучался несколькими поколениями филологов. Предметом внимания ученых становились необычная композиция, мозаичная и на первый взгляд несвязная; поэтика (вместо обычного для древнерусской литературы прямолинейного дидактизма – косвенное и неявное выражение моральных уроков) и, особенно, идеология повести – проблема «грозной» власти и ее допустимых пределов. Не затрагивался лишь вопрос об имплицитной полемичности повести и о художественном выражении этой полемичности, которое, на наш взгляд, заключается в сатирической перекодировке, «выворачивании мира наизнанку», как называли смеховые приемы русских книжников соавторы известной книги «Смех в Древней Руси»9.

Итак, дьяк Курицын был главой московского кружка вольнодумцев (ему покровительствовал сам великий князь), а официальной линией власти вскоре станет «иосифлянство», тогда только формировавшееся. Ниже попробуем показать на конкретных примерах вольнодумную полемичность автора, сопоставляя факты из текста повести и писаний иосифлян.

Влад Цепеш, прототип Дракулы

Скрытая полемичность обнаруживается, например, уже в отношении к сильной светской власти. Еретики не только не были ее противниками, но и довольно близко стояли к ней, особенно участники московского курицынского кружка: среди поклонников сановного еретика была даже невестка великого князя Елена Стефановна. Иосиф Волоцкий писал о Курицыне: «Того бо державный во всем послушаше».

Иосиф Волоцкий:

«Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою же имат царствующа страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех – неверие и хулу, таковой царь не божий слуга, но диаволь, и не царь, но мучитель. И ты убо таковаго царя или князя да не послушаеши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претить!»

«Повесть о Дракуле»:

«И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татбу или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет живъ. Аще ль велики боляринъ, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имѣл бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозенъ бысть».

А «духовный наследник» еретиков – книжник XVI в. Иван Пересветов словно развивает этот пассаж: «Но без таковыя грозы немочно в царство правды ввести» («Сказание о Мегмет-салтане»).

Иными словами, говоря об одном и том же – об общественных и личных пороках – богослов и светский писатель видят вещи в разной перспективе: подданные не должны подчиняться власти неправедного царя / царь может и обязан искоренять пороки подданных.

А вот как повесть толкует одну из важнейших ценностей русского средневекового сознания – любовь к нищим. Дорога она и иосифлянству:

Иосиф проповедует «нищелюбие»: «Беседуя нищему, да не оскръбиши его», «алчнаго накръми, жаднаго напои, яко же сам господь повеле, нагаго одежди, странна введи, болнаго посети, к темници доиди, и виждь беду их и, аще что требуют, подайждь им, и поскорби, и въздохни, и прослезися с ними».

«Повесть о Дракуле»:

Пусти по всей земли свое велѣние, да кто старъ, иль немощенъ, иль чимъ вреденъ, или нищъ, вси да приидут к нему. И собрашась бесчисленое множество нищих и странных к нему, чающе от него великиа милости. Он же повелѣ собрати всѣх во едину храмину велику и повелѣ дати имъ ясти и пити доволно; они ж ядше и возвеселишась. Он же сам приде к нимъ и глагола имъ: «Что еще требуете?» Они же вси отвѣщаша: «Вѣдает, государю, Богъ и твое величество, как тя Богъ вразумит». Он же глагола к ним: «Хощете ли, да сотворю вас беспечалны на сем свѣтѣ, и ничим не нужни будете?» Они же, чающе от него велико нѣчто, и глаголаша вси: «Хощемъ, государю». Он же повелѣ заперети храм и зажещи огнем, и вси ту изгорѣша. И глаголаше к боляром своимъ: «Да вѣсте, что учиних тако: первое, да не стужают людем и никтоже да не будеть нищь в моей земли, но вси богатии; второе, свободих ихъ, да не стражут никтоже от них на семъ свѣтѣ от нищеты иль от недуга».

Поведение Дракулы в повести выглядит как злая пародия на совет Иосифа Волоцкого.

И наконец непосредственно о «глумах» (насмешках, шутках, забавах):

Иосиф Волоцкий осуждал «глумы» и насмешливое отношение к жизни: «Да будет ти горько неполезных повестей послушание!» Ср. замечание И. П. Еремина: «Смех в древнерусской литературе был бы неуместен, да он здесь никогда и не звучал».

А вот как шутит Дракула: Приидоша к нему нѣкогда от турьскаго [царя] поклисарие и, егда внидоша к нему и поклонишась по своему обычаю, а капъ своих з главъ не сняша. Он же вопроси их: «Что ради такову срамоту ми учинисте?» Они же отвѣщаша: «Таковъ обычай нашь, государь, и земля наша имѣет». Он же глагола имъ: «И азъ хощу вашего закона потвердити, да крѣпко стоите». И повелѣ имъ гвоздиемъ малым желѣзным ко главам прибити капы и отпусти ихъ, рекъ имъ: «Шедше, скажите государю вашему: онъ навыкъ от вас ту срамоту терпѣти, мы же не навыкохом, да не посылает своего обычая ко иным государемъ, кои не хотят его имѣти, но у себе его да держит».

Именно эта яркая особенность Дракулы – мрачная и неожиданная шутливость – в соединении с жестокостью придает его образу индивидуальность и объемность.

Другой пример шутовского поведения, укладывающийся в рамки «выворачивания мира наизнанку»: «царь же, услышав от посла своего, что Дракула хощет приити к нему на службу, и посла его почести и одари много… Дракула же поиде, събрався съ всѣм воиньством, и приставове царстии с нимъ, и велию честь ему воздаваху. Он же преиде по земли его яко 5 дни, и внезапу вернуся, и начат плѣнити градове и села, и множьство много поплѣни и изсѣче, овых на колие сажаху турков, а иных на полы пресѣкая и жжигая, и до ссущих младенець… „Шедше, повѣсте царю вашему, якоже видѣсте: сколко могох, толико есмь ему послужил. И будет ему угодна моя служба, и азъ еще хощу ему тако служити, какова ми есть сила“. Царь же ничтоже ему не може учинити, но срамом побѣженъ бысть»10.

Далее, следуя логике «смены личины», присущей скоморохам или юродивым, повествователь в «Повести о Дракуле» попеременно представляет двух монахов, как бы олицетворяющих «иосифлянскую» и «нестяжательскую» доктрины:

Единою ж приидоша к нему от Угорскыя земли два латинска мниха милостыни ради. Он же повелѣ их развести разно, и призва к себѣ единого от них, и показа ему округ двора множьство бесчисленое людей на колѣхъ и на колесѣх, и вопроси его: «Добро ли тако сътворих, и како ти суть, иже на колии?» Он же глагола: «Ни, государю, зло чиниши, без милости казниши; подобает государю милостиву быти. А ти же на кольи мученици суть»…

Он же призвавъ перваго и глагола к нему: «Да почто ты из монастыря и ис келии своея ходиши по великым государемъ, не зная ничтоже? А нынѣ самъ еси глаголалъ, яко ти мученици суть, азъ и тебе хощу мученика учинити, да и ты с ними будеши мученикъ». И повелѣ его на колъ посадити.

Призвав же и другаго и вопроси его тако же. Он же отвѣща: «Ты, государь, от Бога поставленъ еси лихо творящих казнити, а добро творящих жаловати. А ти лихо творили, по своимъ дѣломъ въсприали»…

Другому повелѣ дати 50 дукатъ злата, глаголя: «Ты еси разуменъ муж». И повелѣ его на возѣ с почестиемъ отвести и до Угорскыя земли.

Нетрудно понять, какая из двух позиций ближе автору текста.

Важнейший мотив повести – испытание попавших в руки Дракулы людей. Испытывается мудрость собеседника, а средством испытания чаще всего служит загадка, имеющая метафорический смысл, и смеховой эффект возникает из столкновения буквального и иносказательного смысла этих загадок. Так ведет себя Дракула в отношении вышеупомянутых монахов, а также с одним из послов, которому было предложено угадать, для кого предназначен позолоченный кол, или с купцом, у которого украли деньги и, прежде чем вор был пойман, желая испытать его, Дракула подбросил ему лишний дукат.

Недогадливые персонажи словно расплачиваются за свое «неизящество». Этот прием известен и другим русским памятникам той же эпохи – «Повести о Басарге», повестям о царе Соломоне.

Именно этот «дьявол», сажавший людей на кол, добивался в повести Курицына того, чего не могли достигнуть другие правители: искоренял зло в своем государстве. «Повесть о Дракуле» близка современным ей явлениям культуры в Европе: так, жестокость Дракулы находит параллели в «Государе» Макиавелли: «новый князь не может соблюдать все, что дает людям добрую славу, так как он часто вынужден ради сохранения государства поступать против верности, против любви к ближнему, против человечности, против религии»11. Важнейшим политическим средством для правителя являются «хорошо примененные жестокости», писал флорентийский мыслитель.

Отсутствие в «Повести о Дракуле» нравоучения было не недостатком повести, а чертой новой поэтики. Это трудно было осознать современникам и потомкам: в XVI в. повесть надолго исчезает из рукописной традиции, не только из-за враждебности церкви к «светской» литературе, но и, возможно, из-за пугающей контрастности повествования. Не случайно, вернувшись в книжность в XVII в., повесть вынуждена была упростить поэтику: Дракула уже изображается либо жестоким, либо мудрым. Люди новой эпохи, наученные горьким опытом Смутного времени, не понимали и не принимали сочетания в правителе обоих этих свойств.

Справедливости ради следует отметить, что смеховое начало было не чуждо и противникам ереси; как и ее сторонники, они были детьми своего времени и гуманистических ценностей не знали. Добавим, что, выступая против «глумов» в литературе, они вполне допускали их в жизни. Вспомним известную сцену расправы над еретиками после соборного приговора 1490 г.: новгородский архиепископ Геннадий велел посадить их на ослов задом наперед, в острых берестяных колпаках с надписью «Се сатанино воинство», с тем, чтобы они смотрели «на запад», видя уготованные им адские муки. Еретики, по мысли разоблачивших ересь иерархов, были сами наказаны за кощунство: поругание икон («а зде се обретох икону у Спаса на Ильине улици, преображение з деянием, ино в празницех обрезание написано, стоит Василей Кисарийский, да у спаса руку да ногу отрезал, а на подписи написано: обрезание господа нашего Иисуса Христа»), креста («вяжут кресты на вороны и на вороны. Многие ведели: ворон деи летает, а кресть на нем вязан деревян, а ворона деи летает, а на ней крест медян. Ино таково наругание: ворон и ворона садятца на стерве и на калу, а крестом по тому волочат» – примеры из посланий архиепископа Геннадия), богородицы и Христа. Но эти факты уже выходят за рамки наблюдений собственно над текстами.

В свое время, находясь вне иосифлянско-нестяжательской полемики, автор «Повести о Дракуле» до некоторой степени ее предвосхитил, дав гротескно-сатирические параллели ключевым принципам официальной идеологии. Его можно считать одним из предтеч русского вольнодумства.

Лексические и грамматические гебраизмы в древнерусских памятниках

Эта статья, подготовленная на основе доклада на чтениях к 80-летию Ефросиньи Фоминичны Широкорад в 2008 г., не увидела свет при жизни моего учителя. Она стала данью памяти профессора кафедры русского языка Харьковского университета, прекрасного ученого и педагога. Мое увлечение русским средневековьем, переросшее в научную специальность, берет начало в студенческом семинаре Е. Ф. Широкорад по исторической лексикологии, который она вела на нашем курсе в начале 1990-х гг. Позже, увлекшись славяно-еврейскими литературными, языковыми и культурными контактами, я обратился к проблеме гебраизмов в русском языке12. Ниже собраны наблюдения исследователей, работавших в этой периферийной, но интересной области истории древнерусского языка и культуры.

При наличии значительного пласта прямых тюркских, иранских заимствований, в силу исторически сложившихся отношений Руси с кочевыми и оседлыми соседями, семитизмы-гебраизмы проникали в лексический состав древнерусского языка, как правило, через посредство греческого. Среди них отмечаются и кальки (напр., Библия), и адаптированные транслитерации (напр., суббота, Пасха), прочно вошедшие в словарь. Можно сказать, что благодаря культурной традиции эти слова не воспринимаются как экзотические. В Евангелиях встречаются непереведенные синтагмы, сопровождающиеся переводом: «Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже мой, Боже мой! для чего ты меня оставил?» (Мф 27:46). Известно, что Евангелие от Матфея первоначально написано по-древнееврейски, но указанный фрагмент сохранился и в его греческом переводе.

Иначе обстоит дело с языковыми приметами еврейских оригиналов, отмеченными в кругу памятников, для которых утверждается или предполагается перевод непосредственно с древнееврейского. Русско-еврейские культурные и языковые контакты средневековья необходимо рассматривать в широком контексте связей Древней Руси с Востоком, однако на сегодняшний день эти контакты изучены далеко не полностью. Задачи интерпретации имеющихся источников, как и расширения базы привлекаемых для исследования текстов, остаются актуальными. Едва ли не ключевую роль в аргументации специалистов в пользу прямого перевода с древнееврейского играют гебраизмы, тем более, если доступен сохранившийся текст источника. Обнаружены гебраизмы и в текстах, сохранившихся только в древнерусских переводах, но существовавших некогда по-гречески, на сирийском, арамейском и других древних языках. В этих случаях возможна реконструкция утраченного подлинника.

До сих пор единственной специальной работой, посвященной гебраизмам, остается диссертация А. А. Архипова13, исследующая разные группы языковых явлений – лексические, морфологические и синтаксические – в позднем переводе библейской Книги Даниила по Виленскому списку и древнерусской тайнописи. Предмет очерка – такие специфические явления, как гапаксы (слова, встречающиеся в тексте один раз), транслитерации собственных и нарицательных имен, специальные термины и глоссы.