Сказки Смерти (Сборник 1)

Сказки Смерти

Предисловие

Костлявая рука Вершителя судеб, который от начала времён правит миром, качнула хрупкую колыбель[1].

Безмятежно спавший, пробудился[2].

Заворочался, но остался между грёзой и явью – не вернулся из забытья.

Смерть погладил мальчика по щеке и на лицо того словно легла траурная вуаль: и без того бледный, ребёнок стал ещё бледнее, осунулся, а под веками его растеклась чернота.

Младенец распахнул глаза и удивлённо, не ужаснувшись, воззрился на Мрачного Жнеца. Он был заинтересован, потому что не знал, кто перед ним. Но и не радовался новому знакомству из-за беспокойства, опутавшего юную невинную душу подобно тенётам. Мальчик открыл рот и сразу закрыл, не в силах закричать. Часто-часто беззвучно дыша, он заглянул в пустые глазницы черепа, ища отклика.

– Не бойся, – сказал ему Смерть мысленно. – Я здесь этой ночью, чтобы рассказать тебе о будущем, прошлом и том, что могло бы случиться…

Рина Шашорина

Обжегшееся дитя

Тихая ночь сменяла шумный вечер медленно, почти с неохотой. Ветер свистел и шелестел листьями старых вязов, гнал их, как пастуший пёс – овец на пастбище, и они разлетались, становясь непрошеными гостями на газонах и карнизах домов. Вся улица была усыпана ими. Слабый свет от включившегося фонаря пробрался сквозь старые, выцветшие, когда-то золотые шторы. Он падал на журнальный столик с газетами и письмами, красный диван, укрытый вязаным пледом и на кресло, с покоившимся на нём телом.

Женщина с бледным и замученным лицом, встала с кресла и направилась, скользя вдоль стены, как тень, к выключателю. В свете люминесцентной лампы она выглядела еще более уставшей, чем в полумраке. Стало отчетливо видно каждую морщинку на ее вымученном лице. Короткие волосы спутались, халат свесился с одного плеча, приоткрыв тусклое черное платье в пол.

Часы пробили десять раз. Это значит, что скоро к ней придет старый друг семьи. Тяжело вздохнув, она взяла с тумбочки под выключателем телефон, и села на диван, беспардонно сбросив с него плед и укутав им ноги. С минуту она сидела, сжав его в руке, и с закрытыми глазами перебирая варианты, что сказать и возможные ответы на них. Палец протяжно двигался по круглому циферблату, делая то почти полный круг, то совсем короткий. Раздались гудки. Каждый раз, когда раздражающий писк затихал, в зале нависала давящая пустота и все окружающие звуки становились сильнее и отчетливее. Стрелки старинных часов размеренно тикали, чеканя скорбный ритм. Ветер скребся в окно. Половицы второго этажа старого дома скрипели, подхватывая заунылый мотив. Пока снова не раздавался протяжный гудок. А потом всё повторялось. Пока из трубки не раздался женский голос, и тревожные голоса не начали свой пляс.

Спустя примерно десять минут раздался гулкий стук в дверь. Женщина поднялась с дивана, чтобы открыть, но та распахнулась сама.

– Силис! Как ты, дорогуша? – за раскрывшейся дверью возникла женщина лет сорока на вид. Она поставила на диван, неподалеку от двери, переносную люльку с сопящим свертком, и бросилась обнимать женщину, скованную собственными руками и мыслями.

– Все в порядке, Мэйди, – сказала она. И тихо, почти про себя, закончила, – Насколько может быть…

– Ну да, ну да, – ответила Мэйди. Не совсем понятно, слышала ли она конец фразы, или вовсе не слушала, но судорожно закачала головой, при этом не забывая поохивать.

Слегка прикрыв глаза, женщина, которую назвали Силис, искоса глянула на люльку. А потом на дверь, на пороге которой до сих пор стояла маленькая девочка и оценивающе смотрела на неё.

– Что же ты там стоишь? – небрежно спросила она.

Ответом были лишь взгляд в пол, брошенная у входа сумка, и торопливые шаги в сторону лестницы.

– За такое поведение я вполне могу оставить тебя без ужина, – все тем же нетерпеливым тоном заявила она в спину девочки. Но та даже не обернулась, а перешла на бег и скрылась в темноте второго этажа.

– Не волнуйся, милая, я накормила её. Ох, с каким аппетитом она уплетала яблочный пирог… – Мэйди продолжала рассказ, но её уже никто не слушал. Силис медленно, почти с осторожностью направилась к люльке. Там копошился черноволосый малыш, отчаянно пытающийся высвободиться из опутавшей его пелёнки. Увидев женщину с такими же смольно-чёрными волосами, он ненадолго забыл о своих напастях и пристально посмотрел на неё, будто что-то хотел сказать.

Силис вдруг вспомнила ночь, когда ей впервые его подали, он тогда так же посмотрел ей в глаза и умолк. И ночь похорон её матери. Однако сейчас ей уже не помнились ни последний час с матерью, ни похоронные заботы, ни толпы гостей, но она отчетливо помнила, как выносили гроб, и как процессия прошла мимо поваленного дерева, корнями пробившего мостовую. Она, беременная, ковыляла в конце, когда услышала, как немолодая уже женщина, с сетью морщин на лице, сказала, что проходить в ночи мимо срубленного дуба – плохая примета: фейри[3] отомстят за погубленное жилище.

Она отдала бы что угодно, чтобы в тяжелые часы траура не возиться с младенцем. Даже его самого. Но никогда об этом не говорила мужу. Тот считал её сильной и доброй, хоть иногда и холодной, и помогал, как мог. А теперь его нет, и ей самой приходится брать на себя все дела, и некому больше успокоить её. И больше некому её остановить… Она отряхнулась от вязких тёмных мыслей.

Малыш зарыдал. Силис медленно, отвела от него взгляд, еле сдерживая слёзы. Эвен был ей опорой в жизни, маяком, направляющим её, и любовью, согревающей сердце. А теперь она одна: слаба, потеряна и холодна.

Мэйди ждала, пока мать, наконец, возьмёт малыша на руки, чтобы успокоить, но не сдержалась.

– Дорогая, может я ещё смогу тебе помочь? Давай я уложу Иэгана спать? – сказала она, нервно поджав губы и изогнув бровь.

– Да… Спасибо, – ответил ей женщина. – Спасибо…

Силис дождалась, пока соседка унесет малыша, и только тогда раскрыла зажмуренные глаза полные слёз. Походкой сломленной женщины, она пошла наполнить пустующий бокал чем-нибудь, что унесет её от проблем. Но тут новый стук в дверь прервал её. «Вот и он», – подумала Силис. Компания для распития – это кстати. Пока шла к двери, судорожно пыталась вспомнить есть ли какие-нибудь предписания о запрете выпивки для священников или такой грех, но ей это не удалось. Открыв дверь, она выпалила буквально сразу:

– Будешь что-нибудь пить, Дэниел?

Мужчина выглядел ошарашенным от такого приветствия, но почти сразу улыбнулся и потряс в руке бутылку виски. Женщина раскрыла перед ним дверь и пошла за стаканами.

– Присядь, я сам похозяйничаю, – сказал её гость.

Силис послушно опустилась на диван и укуталась в плед. Наливая принесённый напиток, Дэниел, облаченный в чёрные брюки, рубашку и ошейник раба Господа[4], аккуратно наблюдал за женщиной. Дэниел всю свою сознательную жизнь посвятил церкви. Ещё ребёнком, он проводил за чтением Библии больше времени, чем на улице с друзьями. Не столько по своей воле, сколько по воли строго отца. Лишь когда стал пастором эбойнской приходской церкви, заменив его, он избавился от отеческих пут. И теперь с улыбкой замечает, что обычно такая «должность» накладывает много обязательств, запретов и предписаний, но в его случае наоборот: стал чувствовать себя гораздо свободнее. Почти сразу он познакомился с Кэмпбэлами, когда те пришли встретиться с новым пастором. И быстро сдружился с главой семьи – молодым и приветливым Эвеном. Многое случилось в жизни после этого, но он всегда мог положиться на него, а тот на Дэниела.

Подав один из бокалов Силис, пастор учтиво расспросил о её самочувствии, как трагедию переживает дочь, и не напрягают ли заботы о малыше и доме. На всё она лишь кивала и изредка тихо односложно отвечала: «Нормально». С женой Эвена, в отличие от него самого, Дэниел особо не ладил. Притом, что они часто проводили время все вместе. Эвен всегда на это отшучивался, что дело в лососевой рыбалке: если бы Силис, хотя бы раз сходила с ними…

Их немногословный диалог прервала Мэйди, спустившаяся со второго этажа.

– Дети спят. Малышка потребовала сказку, но быстро уснула. О, Дэниел, ты уже здесь! – воскликнула она.

– Да, сегодня северные ветра ко мне благосклонны, – улыбнулся пастор. Мэйди улыбнулась в ответ.

– Выпьешь с нами? – обходительно поинтересовался священник.

– Нет, спасибо, мне уже пора домой. Муж скоро вернётся с работы, а за ним ухода больше, чем за ребёнком, – посетовала Мэйди. Уходя, она остановилась у входа, ища взгляда пастора, тот заметил это и, расценив как беспокойство, уверенно кивнул в знак того, что всё будет хорошо. Это не удовлетворила её, но она ушла не в силах высказать тревогу.

– Нам бы всем таких замечательных соседей, как Мэйди, – задумчиво произнес священник.

Силис поглядела в окно на уходящую женщину, подметив, что её муж, работающий на мебельной фабрике, с роду не приезжал так рано домой, задерживаясь в каждом пабе по пути на кружку пива, и пару драк. Но ответила только кивком.

Дэниел вздохнул, не зная как продолжить общение. Все реплики казались ему вымученными и неуместными. Подбирая подходящие слова, он решил, что лучшее что он может сказать – это слова идущие от сердца.

– Я не представляю, как тебе сейчас тяжело, и тем более не знаю как помочь тебе справится с этим. По долгу службы я бы предложил тебе Библию, но опыту знаю, что хороший виски и крепкий сон решают такие проблемы лучше.

Силис посмотрела на него с болью в глазах. Она бы и рада попросить помощи, но и сама не знает что ей нужно. Живых мать и мужа, но это не в силах даже всех священником вместе взятых. То, что Бог забрал он обратно не отдаёт. По крайней мере не так.

Женщина поднялась с дивана, и, кивнула священнику.

– Позвони и я приеду завтра, если нужна будет помощь, – голос его звучал по-отцовски напутственно. Как на проповедях. Но они оба знали, что она не позвонит. Но он всё равно приедет – субботы они проводили вместе с Эвеном, и тоска по нему заставит его приехать сюда ещё.

Ночью Силис снился кошмар, мучавший её каждый день после смерти мужа. Эвен, как и каждый воскресный день, неспешно прогуливается с коляской по Мелгам-роуд, пока дочь занимается с мисс Спенсер музыкой. Только у неё получилось собрать детский оркестр, в котором нашлось место для колокольчиков Эйнсли. На обычно безлюдной улице Эвен встретил старого приятеля и вёл оживлённую дискуссию о британском праве.

Всё было хорошо, но обычно тихий малыш начал рыдать, как не рыдают даже самые громкие. Это было похоже на животный, утробный вой. Он изгибал спину и яро сжимал кулачки. Отец и игрушками, и покачиваниями пытался успокоить его, но ничто не могло угомонить Иэгана. Распрощавшись с другом и уложив сына обратно в коляску, Эвен собирался уже заскочить к учительнице дочери, чтобы вызвать такси и направиться в детскую больницу, когда машина, выскочила с дороги на тротуар, несясь прямо на них, он только и успел, что оттолкнуть коляску и встретить свой последний миг. Всю улицу окатил гром от удара и плач малыша. Выбежавшие из домов вызвали скорую двоим: Эвену, которому уже ничем было не помочь, и мужчине за рулем, у которого, позже, констатировали обширный инфаркт миокарда. Если бы только малыш устроил истерику ниже по улице, или если бы Эвен подумал о себе, а не своём сыне, или если бы у него этого сына не было вовсе, Грим Рипер[5] не пришёл в этот чёртов день, на эту чёртову улицу, за этим чёртовым дураком.

Силис рывком села на кровать, тяжело дыша. Её лоб покрыла испарина, руки дрожали, а ноги дёргались в нервном танце. Каждую ночь женщину мучил этот кошмар, а днём не давали покоя терзающие мысли. Её малыш, в которого она вложила все свои силы и любовь, он… Он не может быть виновен в гибели своего отца. Он же всего лишь ребёнок. Но с того ужасного дня с ним творится что-то странное. Он не переставая кричит, извивается на руках, не может улежать на месте и изгибается глядя куда-то вверх. Силис никогда такого не видела, да и Иэген всегда был спокойным и ласковым. Сейчас же она не могла даже взять его на руки – младенец начинал яростно бить её по лицу. Его как будто подменили… Эта мысль не давала ей покоя. Врач говорит, что это маниакальный психоз, что такого рода состояния возникают, когда в жизни происходит трагедия. Он выписал ей лекарство, название которого женщина до сих пор не могла выговорить без запинки. Вспомнив о нём, Силис встала с кровати, засунув ноги в махровые тапочки, и набросив на себя голубой халат в тон к ним. Стоило ей только подняться, как за соседней стеной раздался плачь. Начался новый день…

Силис не спешила идти к сыну, решив сначала всё же выпить таблетки. Её нервы были на пределе, и она боялась сорваться. Если и не на Иэгана, то на Эйнсли, которая точно не заслуживала такого. Выпив и посидев пару минут, разглядывая трещинки в стене под потолком, она досчитала до десяти в обратном порядке (совет всё того же доктора) и пошла в комнату, специально выделенную для малыша, где раньше был её с Эвеном кабинет.

Раньше они проводили там целые дни: её муж штудировал книги и журналы по юриспруденции, а она шила платья. Ничего больше не удавалось ей, но платья были хороши. Каждое последнее воскресенье месяца, когда мужьям выдавали зарплаты, всё девушки, женщины и даже поседевшие старухи приходили к ней приобрести себе обновку, и подбирали новые модели на следующий раз. Если бы только она могла вернуться в эти беззаботные и размеренные дни. С этими мыслями она шла в детскую, пока не осознала, что плач прекратился. Сердце забилось быстрее, и Силис, вняв его темпу, побежала, не в силах сдержать тревогу.

Вбежав в комнату, она увидела Эйнсли, держащую на руках брата. Тот не плакал. Словно и не было недели нескончаемых криков. Но, увидев в дверях Силис, малыш разошёлся воплем, и ударил сестру.

– Выйди! – крикнула девочка с отчаяньем.

В душе Силис словно что-то оборвалось. Развернувшись с ледяным лицом, она направилась вниз, боясь расплакаться на глазах дочери. Неужели она винит её в том, что происходит? Последний родной человек.

Медленно, вымеряя каждый шаг, она пошла на кухню. Утреннее солнце, ещё не успевшее согреть улицы, мягким светом вливалось в окна домов. Пели птицы, витали насекомые. Мир не изменился, но для Силис он стал другим. Всё казалось ей нереальным и лишённым смысла. Калейдоскоп жизни перебирал свои яркие узоры, но она видела лишь дешёвые пластмаски внутри.

Силис задёрнула шторы и заглянула в холодильник. Прикинув, что можно было быстрее приготовить на завтрак, она достала яйца и молоко на омлет. Готовка заняла у неё больше времени, чем обычно, раздумья отвлекали её, и она пару раз чуть не порезалась. Сегодня всё валилось из рук. Силис не покидала мысль, что Иэген ведёт себя так, будто хочет поссорить их с дочерью. Но разве способен на это несмышлёный младенец? Нет, конечно, нет. Только она не могла иначе объяснить то, что случилось утром.

Эйнсли немного с опаской спустилась по лестнице, искоса глядя, как мама возится на кухне. На девочке была уже одета форма тарлендской школы: красная кофта с выглядывающим из-под неё белым воротничком. Немного подождав, пока мысли перестанут виться роем в голове, она сказала:

– Я ухожу, – и, выдержав паузу, ожидая реакции матери, спросила: – Когда придёт Мэйди?

– Она уехала на Оркнейские острова к сестре. Тебе не сказала?

Лицо Эйнсли исказилось испугом.

– Что случилось, солнышко? – спросила Силис, за мгновение уловив перемену в дочери.

– Ничего, – девочка бегом поднялась в комнату за маленьким рюкзачком, чтобы потом также быстро выбежать из дома.

– А завтрак? – только и успела выкрикнуть ей на прощанье женщина. Но Эйнсли уже была за порогом. Стоило только двери захлопнуться, как наверху раздался детский плач. Разозлившись от собственной беспомощности, Силис бросила на пол тарелку, которую держала в руках, и застонала от обиды. Некогда крепкие и тёплые отношения с дочерью сейчас трещали по швам. Как и её мироощущение. Всё казалось ей ненастоящим, будто происходящим во сне, по чужой злой прихоти. Она опустилась на колени, прямо на осколки и зарыдала так, как не рыдала никогда. Трясущимися руками женщина достала из кармана халата таблетки. Она упорно не могла вспомнить, принимала ли их уже или нет, но, решив, что хуже не будет, кинула в рот две штуки. Те застряли в горле горьким комком. Поднявшись, Силис пошла к буфету, где за зеркальной дверцей стояла пара бутылок горячительных напитков. И, увидев отражение, никак не могла признать в этой взъерошенной, с заплаканными глазами и помятой жизнью женщине себя. С ненавистью распахнув дверцу, она достала оттуда бутылку с шагающим Джонни[6] и, сделала пару глотков прямо из горлышка.

Обессиленная, она села на диван и откинулась на спинку. По всему телу прокатилась волна слабости, а голова начала пульсировать. Вместе с этим, в голове пульсировали мысли: «Это всё сон», «Страшный сон», «Страшные сказки предков», «Предки предупреждали тебя», «Предупреждали, что так случится», «Случится, что ты потеряешь всё, что любишь», «Это не твой сын», «Sibhreach[7]», «На нём вина всех потерь», «Dh'ith teine iubhair twig[8]». Все страшные слова, что копошились в её голове, словно могильные черви, получили что хотели. Выползли из расщелин сознания, из потаённых, укрытых мраком мест. И возымели силу большую, чем когда-либо.

Детский вопль вернул женщину к реальности, но поздно. Всё уже было разложено для неё по полочкам. Не помог и визит пастора.

– Наблюдай день покоя, чтобы свято хранить его, как заповедал тебе Господь. – Встретил он Силис у раскрытой двери. И, зайдя, закончил – Не делай в оный никакого дела, ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя.

Но ушёл ни с чем. Дело уже было замыслено. Силис долго сгребала на заднем дворе листья, нападавшие с рябин – любимых деревьев её матери. Частенько та говорила, что рябиновый сад – лучшая защита дома и тех, кто в нём живёт от фейри.

Собрав их в большую кучу, женщина пошла в дом за серпом, чтобы срезать туда сухих веток и за свечой, чтобы после устроить большой костёр. Свет месяца отразился гнусным блеском в лезвии серпа, обнажив на лице женщины кипу морщин, добавивших ей пару десятков лет[9]. А потом из дома она вынесла кричащий свёрток, и пару засушенных в Библии примул, по поверьям, позволяющих увидеть соседей с холмов[10].

Владимир Шашорин

История Ника

Я родился давно…

Настолько, что этот мир стал другим…

Появился на свет в крошечном селении недалеко от Чёрной Заводи[11] – самого большого города Страны Клевера… Немногие помнят Ирландию под этим именем…

Мой отец – зажиточный, но совсем не богатый, земледелец – очень ждал своего первенца… И был рад мне!..

Недолго… потому что у мамы опять начались схватки.

Я как сейчас вижу: мужчина с обеспокоенным лицом кладёт меня, на укрытый свежей скатертью, стол и оборачивается к женщине, которая смотрит в потолок.

Мы плакали с ней вдвоём…

До появления моей сестры!

А потом ревели четверо: мужчина и женщина, мальчик и девочка. Громко… Вместе… От счастья!

Тем осенним вечером приходской священник заблудился в вересковых пустошах, и стало некому нас – новорожденных – окрестить…

Было холодно.

Соседи закрывали створы и ставни, скрывались за стенами своих тёплых домов, зная, что скоро над оградами поплывёт Адский Огонёк.

Воспоминания… Они невыносимее самой жестокой пытки: та рано или поздно забывается, а боль рвёт душу вечность…

Это может показаться смешным, но я уверен – моя жизнь всегда была полна совпадений…

Новый священник приехал только через неделю.

Он решил переждать ночь в своей келье, якобы потому, что опасался простыть, и не обошёл селение с молитвой, как полагалось…

На самом деле этот трус прятался от фэйри[12].

Утром ему предстояло вещать прихожанам о празднике: Дне всех Святых.

Я лишь смутно представляю, что он говорил моей несчастной маме…

Как лгал…

Потому что к тому времени меня уже похитили…

Мой отец был ревностным католиком.

Он не захотел тратить репу и воск, потакая суевериям, даже не поставил обычный фонарь на подоконник, чтобы отогнать тварей, которые блуждают в сумерках.

– Никто не заглянет к нам в дом без моего разрешения! – бахвалился родитель.

Я долго страдал из-за его гордыни…

Мне всегда нравились холмы Озёрного Края – так Ирландию называли раньше очень и очень часто…

Холмы изумительны!

Озёра неприглядны…

Холмы вечны!

Озёра переменчивы…

Холмы – дворцы истинно Великих!

Озёра – прибежища самых Ничтожных…

Великие…

Зачем одному из них понадобился я?

Мне не удалось это выяснить…

Полная луна, то и дело прятавшаяся за тучами, достигла высшей точки своего ночного пути.

Друиды[13] зажгли костры.

Ведьмы «оседлали» мётлы.

Рыцари ши[14] встали на Тропу Звёзд.

А меня заставило открыть глаза тяжёлая неясная тревога.

Я лежал и глядел на темноту…

В громадном доме – как тогда мне казалось…

Один.

Моя колыбель висела напротив очага…

Но давно погасли угли посреди щербатых булыжников…

Мне не хотелось ничего: ни пить, ни есть, ни… совершать противоположное…

Папа и мама спали, обнявшись, успокоенные тишиной, сменившей долгие вопли.

Сестра, с самого рождения плохо себя чувствовавшая, посапывала между ними.

Тихий шорох разорвал, повисшую в воздухе, тревогу.

Я его не испугался!

Наоборот – испытал облегчение…

Для меня он стал чем-то вроде первого солнечного луча на заре: поразительным событием!

Кто-то высунулся из дымохода, повисел немного, озираясь, и мягко спрыгнул на пол.

Незнакомец был весь покрыт лохмотьями из сажи.

Другой одежды ему не требовалось…

Худой, рыжеволосый и… красивый!

Даже теперь я не могу подобрать слов, чтобы описать насколько…

Но хочу, чтобы волшебный облик его не истлеет в моей памяти никогда!

Я улыбнулся…

И стал лёгкой добычей…

Железное кольцо, надетое мамой на запястье, не оберегло меня[15]…

Старые отцовские штаны, служившие покрывальцем, тоже[16]…

Мы улыбались друг другу.

Улыбались, пока он вынимал меня из колыбели.

Улыбались, пока карабкался по трубе.

Улыбались, пока, разбрасывая заиндевевшую солому, скользил с крыши.

Улыбались, когда незнакомец торжественно вручал меня очаровательной женщине с лазоревыми глазами, что правила, будто лошадью, целой кавалькадой, застывшей у нашего дома.

– Мой прими дар, Великая Мэб! – раболепно молвил он, склоняясь в низком поклоне.

– Зачем это человеческое отродье принёс ты, Пак? – напевно спросила женщина.

Моё сердечко сладко сжалось: её голос был нежнее материнского – я тогда не понял ни слова, но всё запомнил.

– Обязанность шута развлекать тебя, королева, – изрёк укравший меня красавчик и незаметно, будто лепрекон[17], исчез!

Мне захотелось разрыдаться…

Я впервые испытал отчаяние.

Но взглянув на Мэб, сразу успокоился.

Даже зажмурился радостно!

Кавалькада тронулась по мановению её брови.

Медленно потекла через селение.

Всадники лишь изредка понукали скакунов.

Те ступали грациозно… степенно…

А Джек, прикрывая от ветра фонарь, следовал за ними…

Королева отпустила поводья.

Тихо смеясь, она перекидывала с ладони на ладонь свою ношу – меня.

Я не рыдал от ужаса, а довольно повизгивал.

Если бы мне тогда услышать её мысли…

Когда она подбросила меня, чтобы поймать обеими руками, я увидела жрецов в чёрных балахонах, которые толпой шли навстречу кавалькаде, освещая дорогу факелами.

Королева играла мной, точно клубком, пока друиды не оказались рядом с ней, а затем вдруг резко повернула голову – люди шарахнулись в стороны.

– Идёте славить Самайна, смертные? – надменно спросила Мэб.

Ей ответил солидный седовласый старец, шествовавший впереди.

– Да, – кивнул он, словно не заметил оскорбления. – Мы идём возжечь Пламя Жизни, дабы насытился Чёрный бог и пощадил нас грядущей зимой.

Королева звонко расхохоталась.

– Идите, мужчины племени людского, и надейтесь, что останетесь целы… Вот, лови, – она бросила меня друиду.

Ещё в полёте я заплакал.

– Благодарю за жертву, Владычица! Мы вознесём и тебе хвалу! – крикнул жрец, заглушая мои вопли.

Мэб отвернулась, мгновенно теряя ко мне всякий интерес.

Её послушная белая кобылица, стоявшая недвижимо во время беседы, сделала шаг по Тропе Звёзд… и вся кавалькада исчезла.

Увидев это, я взвыл ещё громче!

Но мозолистый палец, сунутый в рот, и давящий взгляд из-под капюшона заставили меня замолчать…