Цветок цикория. Книга II. Дом для бродяги

Курт, гордо сообщив об исполнении просьбы Якова о поиске наилучшего дознавателя, представил легенду столичного сыска весьма неопределенно: «Он, скажем так, частное лицо… с особенными возможностями и бешеными причудами». А еще добавил, что именно Берложник способен находить любые иголки в столичном стоге сброда. Досадливо вздохнул: даже он, глава охраны князя Ин Тарри, не смог купить надежных сведений о прошлом Клима Ершова, а значит, не способен угадать его интересы и потаенные слабости.

– Камень, я конечно рад, бесовски ряд. Одна беда, ты серый и скучный, – Берложник снова продвинул вялый разговор. – Устал?

– Нет азарта.

– Вот дрянь, знакомая шарманка! Тот раз слово в слово было, чтоб тебе! И через день хлоп – и нет Камня, зарыли… Н-да, а давай я определю тебя в кутузку, вот прямо теперь? Для твоего же блага.

– Я спец по побегам. Ты же знаешь. – Яков дотянулся до корзинки с хлебом, разломил булку пополам вдоль и принялся набивать всем, что хозяин кабинета приказал спешно добыть посреди ночи – луком, зеленью, мясом, творогом. – М-мм, вкусно. Голодная смерть грозила мне уже сегодня, но завтра – край, сдох бы. Десять дней такое творится, спать не успеваю, есть тем более.

– Голод – повод для уныния или гордости?

– Я честно жалуюсь, тебе-то могу, – прожевав очередной кусок, сообщил Яков. – Уж как я рад, что ты взялся за ум и остепенился. Дожил до… сколько тебе?

– Шестьдесят три. Вот в чем повод для радости? Помер бы я молодым, не узнал бы ревматизма, не жалел о выбитых зубах, не прятал в столе очки для чтения. – Берложник навалился локтями на стол, сразу оттолкнулся и разворошил стопку карт. – Курт толковый мужик. Манерный, а все ж правильный. Но чтобы вывести на тебя? Найду его кобелю пару, только так и рассчитаюсь. Меньшим не отделаться.

– Щедро.

Клим кивнул, сосредоточенно выбирая листки из стопки и раскладывая на столе. Затем четко, короткими фразами, пояснил: он получил заказ на выявление людей и групп, в свою очередь занятых поиском некоего беспамятного старика. Причем поиском тайным и усердным. Сперва дело казалось малым, а щедрость Курта в обеспечении ресурсов – излишней, даже позерской. На самого Ин Тарри работает, ему деньги – пыль… Но дело быстро разрослось и теперь выглядело затратным, а пожалуй и опасным.

– Три активных независимых ядра у них, у проныр. Вот столько я нашёл пока. Два составлены из скучной, обыкновенной мразоты, ты читал отчет, да? Первая группа шастает по барыгам и ворью, деньги сует на две стороны, и им, и сразу – жандармам. Вторая посолиднее. Люди тертые, из сыскарей. Дело ведут сами, следов мало, я нашел их не сразу. Была еще поклевка, да сорвалась: на меня вышли, покрутились… тут некстати явилось мое неблизкое начальство. И они сгинули.

– Да уж, Курт намекал. Я не поверил! Ты и тайная полиция в каких-то… отношениях. Мир полон чудес.

– Старею, шкура линяет, я уже не зверь лесной, а цирковой медведь в наморднике, – сообщил Берложник с намеренно фальшивым вздохом.

– Ну-ну. Горожане думают, что медведи неуклюжие и на морду добрые, но я-то происхожу из диких мест, мне не ври.

– К делу. Курт сказал, придет особенный человек, спросит про малышню. Я сразу подумал о тебе. Но – быть не может, нет тебя давным-давно… а вот вычудилось чудо, ты опять жив. На малышню я вышел всего-то три дня назад, и сразу потерял двух осведомителей. После еще пятерых устроил по больничкам. Камень, они режут свидетелей ловко и без рассуждений. Почти уверен, что эта банда помешана на мировой справедливости, за ними такой хвост мошенничества тянется, что я едва решаюсь поверить. Они же нищие, куда девают деньжищи? Тысячи, десятки тысяч!

– На детей, – оживился Яков. – Как сам я делал, пока был главарём похожего гнезда.

– На детей? А, тебе виднее. В общем, нынче вечером я свел воедино сведения, опять подумал о тебе… и ты уже на пороге. Что, скучно на том свете?

– Не знаю. Мне ни разу не удалось добраться до конечной станции. Или меня ссаживают с мертвецкого поезда, или я с него спрыгиваю.

– Ты сомневаешься в правильном ответе? Я вот сразу понял.

– Ты знаменит на всю столицу умением сразу понимать. Курт так и сказал: самый понимающий в сыске. Еще самый ленивый, самый упрямый и самый мстительный. Впускает охотно лишь гостей, запасших гостинец – незнакомый напиток высокой крепости, – Яков доел крошки хлеба, смахнув в кулак. Подмигнул хозяину кабинета. – Я сразу подумал о тебе. Так и прежде: или ты спал, или вынуждал окружающих прикидываться спящими. И спирт тебе слаще меда.

Хозяин кабинета расхохотался, звонко шлёпая ладонями по столешнице. Якову было странно видеть Клима-Берложника огромным, косматым, почти старым и – о чудо! – благоразумным. Да что там, просто живым. Полвека назад мальчишка Клим казался неспособным повзрослеть. Он ненавидел мир, не щадил себя, не знал рамок и границ. Он был тощий и черный. В первую встречу особенно: обмороженный и израненный, голодный до полуобморока и вдобавок – непотребно пьяный.

– Малышня, – Яков поморщился, изучая карты, – сколько их старшему?

– Его ни разу не замечали мои люди. Лет пятнадцать или чуть больше, так думает городовой, который вроде бы именно с ним лаялся на станции Борки два дня назад. Сейчас, скорее всего, логово пацанов тут.

Берложник примерился и вычертил на одном из листков карты треугольник, захватывая несколько домов и сараев.

– Да уж… а как мы с тобой первый-то раз столкнулись! Эх, было время.

– Явись ко мне гость из такого времени, я б его пристрелил. Ради спокойной жизни для себя и благополучного будущего для детей.

– Внуков. У меня уже трое, все – пацаны. Вот если б ты не заявил тогда с непостижимой наглостью, что будешь представлять меня в суде, и до детей не дошло бы. В суде! Как вспомню морду управляющего, от смеха задыхаюсь. Ночь, затравленный псами ворёнок помирает среди леса. Кругом погоня из обобранного имения… все ссорятся и решают, как меня кончить. Вдруг из-за елки являешься ты, весь такой… строже проповедника в постный день. Без ножа, без ружья, зато с диким бредом о суде и законе.

– Надо было начать разговор с чего-то. Я и начал.

Яков улыбнулся, припомнив случай, чудом оставшийся без последствий. Не пролилось крови, даже толковой стычки не вышло, уж тем более – упомянутого некстати суда… Обошлось резким разговором, переросшим в трое суток беспробудного пьянства со слезливым братанием и обещаниями вечного взаимного уважения.

– А чего ты полез тогда в дело? – тихо спросил Клим. – Я стоил хлопот?

– Ты запорол волкодава острым сучком и пытался придушить второго, уже порванный. Я подумал: далеко пойдешь.

– Так уж и волкодава. Но ты прав, я шел-шел и добрался до столицы.

– Не стоило запросто признаваться, кто я, – досадливо шепнул Яков. – Благодарность – бремя. Прости.

– Ты определенно устал. Камень, не назовись ты, я б тебя так и так срисовал. Вот… узнал бы и пристрелил сгоряча. За недоверие и забывчивость.

– Я разве похож на себя прежнего?

– Глаза. И помешан на бездомном пацанье.

– Допустим. К делу. Курт просил мягко притормозить тех, кто ищет старика.

– Отчего ж не развлечься, когда денег вдоволь и жандармерия на коротком поводке? Мои белочки таскают сведения, как орехи в урожайный год. Вмиг нагребли кучу, я покопался, прикинул так и сяк… и прикрутил фитилек в их фонарике, чтоб стало им темно и неуютно. Облавы устроил, по притонам прошелся, с нищими перетер без стервозности, свойски. Взрослые умники все поняли. Попритихли. Залетные, что сунулись ко мне, вовсе из Трежаля сгинули. Нервные.

– А малышня?

– Вот с чего б им уняться? Сам знаешь, такие не доживают до взрослого ума.

Берложник поморщился и отвернулся. Долго глядел за окно, в сырой туман, серо-черный с мутными прожилками фонарного света. Прокашлялся, сходил и на ощупь выловил мелких огурчиков из пузатой склянки, установленной на столике возле шкафа – не иначе, вместо вазы с цветами. Посопел, глядя на картину рядом со шкафом. Решительно снял ее, любовно огладил явившейся взору фасад сейфа, годного украсить богатый банк, всерьёз помешанный на безопасности. Повозился, растирая ладони. Добыл из-за рамы картины конверт и прочел вложенную в него записку. Смущенно пояснил: не меняюсь, выпивку не разлюбил… прячу от себя. Шифры помощник ежедневно обновляет, чтобы занятнее было угадывать.

Яков благожелательно изучал спину Клима и мысленно одобрил зрелище. Берложник поджарый, вальяжно-величественный. Грива волос стала сивой, но еще не поредела. Движения отличает особенная, ложная медлительность. Когда-то Яков долго и трудно прививал ее Климу-пацану: не будь глупой торопыгой, дай уму выбрать решение! Ты человек, ты должен управлять своим телом, прежде чем возьмешься резать чужие… Было сказано безмерно много слов, хотя в их действенность не верилось. Полвека спустя оказаться в этом кабинете – доброе чудо. Можно наслаждаться настоящей победой: наблюдать Берложника, гордого семьей и репутацией. Трезвого! Не предавшего себя, не согнутого властью, не ущемленного рамками, но признавшего их полезность для себя и общества.

– Как тебя занесло в тайную полицию? – не удержался Яков. – Ты не уважал никакую власть. Тогда, давно.

– Никуда меня не занесло. Сами пришли, штоф выставили. Начали нести чушь о долге перед страной. Я промолчал, штоф-то был дивно хорош. Ну и вот. Сосуществуем в приятной тишине, – шепнул Клим. – А если чуть серьёзнее… ты виноват! Из-за тебя я принялся думать о пользе своего существования, смысле жизни и прочем нелепом и безответном. И вот. Кто-то ведь должен в безумной столице находить ответы, а не стряпать их. Так я решил. Сперва казалось, меня скоро вышвырнут, мои ответы неудобны. Но в итоге меня то гонят, то возвращают. Занятная жизнь, нескучная.

Продолжая шепотом рассуждать, Берложник быстро, как-то даже играючи, крутил наборный диск, кивая и вслушиваясь. Вот последняя цифра оказалась определена – и дверца открылась. Внутри солидно блеснули бутыли, установленные плотными рядами. Клим долго и нежно трогал их, гладил. Вздыхал, прикашливал… и наконец выбрал годную. Вернулся к столу, расставил рюмки, значительно, со стуком, утвердил посреди стола хрустальный шар с темно-гранатовым содержимым.

– Камень, а вот скажи: когда поумнеешь ты?

– Я весьма умен. Меня интересуют дети, ничего не изменилось. Хотя не так: я наконец-то вышел на след того, кто втравливает их в мерзкие взрослые дела.

– Разве он один? Сколько думаю над твоей охотой за призраком… Пустое дело. Мир так устроен, хитрые используют наивных, старшие уродуют малышню, зверье лезет по трупам, а святоши вещают о высоком, отворотя морды. Ну, за встречу. В тринадцать лет ты подло принудил меня к трезвости. Как видишь, держу слово. Одна рюмка в день… обычно так. Обычно. Вот.

– Да, я подлый, но горжусь тобою: за полвека ты не передумал жить по-людски, – Яков нащупал рюмку, звякнул стеклянным ее боком о рюмку Берложника и выпил. Снова обратил внимание на карту – ту самую, с незримым взгляду треугольником логова. – Умеешь работать.

Хозяин кабинета провел пальцем по усам и прокашлялся. Вряд ли в его окружении знали: Берложнику не чуждо тщеславие. Клим, если припомнить, и пацаном хвастался лишь перед «подлым законником»… Яков подумал все это мельком и вернул свое внимание листу карты.

– Они проверили все ветки железной дороги? Успели так быстро?

– Судя по косвенным признакам, вокзалы и ближние станции проверены. Сейчас поиск тяготеет к западному кусту. Значит, что-то нащупали.

– Ты всегда называл пути – кустами. Не переучился… интересная наливка.

– Будь добр, поставь в сейф, набери шифр и дай мне наводку… то есть подсказку. Зря я про водку-то. Зря. Выпьем по второй, я разойдусь, я себя знаю.

– Ладно, – Яков отнес бутыль, бегло осмотрел прочие в сейфе. – Богатый выбор! Но в чем смысл устанавливать шифр? Ты вскроешь любой… а, мне-то что. Подсказка: две начальные цифры имеют отношение к нашей первой встрече в смысле погоды, остальные связаны с твоим запасом спиртного… качественно и слева направо.

– Завернул, однако! День-то провожусь, думаючи, – Берложник вскочил, крадучись подобрался к сейфу и погладил наборный диск. Покрутил, вслушиваясь. Пальцы дрогнули, и первая цифра оказалась опознана. Клим прижмурился и, гордясь собою, неискренне посетовал: – Мозги не те уже, да и времени на баловство маловато.

– Хорошо, что ты не охотишься на выползков, – Яков поежился. – Не жить бы… им. Всем.

– Не охочусь и другим укорачиваю руки. Любые предубеждения – зло. Ловить надо тех, чья вина доказана. Дюбо получили свое два года назад. Кой-кто наведался к ним, приключилось громкое дело о подкупе. Ох и весело было провожать вагончик на рудные-то промыслы, сколько белоручек к труду приспособлено стало… Конечно, суета полыхнула. А только они поняли предупреждение, близ Трежаля больше не баловались. По слухам, на юге чудили. Кстати, в прошлом месяце вагон льда вкатился к ним в имение. Не помню, в которое, верст сорок отсюда, недалече. Мои люди проверили на всякий случай. Ничего подозрительного, но…

– Стоило явиться к тебе раньше, я-то понял бы, зачем везут лед, – вздохнул Яков. – Но я хотя бы теперь пришел.

Он продолжал изучать карту. Судя по ней, логово недорослей, которые возможно – и даже наверняка – работали на артель, было устроено толково. Красные метки обозначали десяток очевидных выходов из домов и сараев, и наверняка кроме них имелось куда больше необозначенных – тайных, не выявленных наблюдением. В бедных предместьях дома лепятся друг к дружке, подвалами можно пройти всю улицу, а если поработать лопатой и укрепить своды – то полгорода твои, через канализацию… Дома в пределах «логова» высокие, с их чердаков открывается обзор на обе смежные улицы, на перекрёстки и дворы. Из-за этого наблюдателям не подобраться вплотную, а значит, упускают они многое.

– Что хочешь вычудить, смертник? – Берложник тяжело вздохнул.

– Ничего такого… Поговорю по душам.

– Вот тут тебя грохнут, – ноготь Берложника нанёс засечку на лист. – Или тут, поближе… ты ж везучий. Не лезь. У них дело. Ты – помеха и враг.

– Я кое-что знаю, если они – те самые, легко пройду внутрь. Вдобавок их главный любознателен и умен. А еще у него принципы. Наверняка так, иначе твои люди не по больницам бы лежали, а сразу отправились на кладбище.

– Утешил, ага! Пришел ко мне, выпил со мной, и теперь я должен смиренно наблюдать, как ты лезешь умирать героем. Опять? И даже на трезвую голову?

– Клим, ты можешь устроить малую облаву, выловить их младших. Пленниками неизбежно займутся в тайной полиции. Большая облава станет делом обязательным. Тогда погибнут и люди в форме, и эти дикие дети. Они станут яростно отбиваться и прикрывать самых ценных в гнезде, забыв все рамки и принципы. Уцелевшие отомстят. Разве я не прав? Бесы-беси, я опять прав и опять не рад этому… но я знаю мирное решение.

– Вот спасибо, баранья башка! Я просил о совете и помощи?

– Я прошу о помощи, Клим. Я войду и останусь в их логове на какое-то время. До утра выведу кое-кого, если я прав в своих предположениях. Не следи на нами. Подгони машину на перекрёсток, сюда.

– Если тебя убьют, ты вернешься… опять? – голос Берложника дрогнул, на лице промелькнуло выражение детской надежды на чудо.

– Все будет хорошо. Пора, выведи меня на любого их соглядатая, желательно поближе к логову.

Берложник тяжело вздохнул и не ответил. Яков встал, порылся в карманах и аккуратно выложил на стол документы, нож и, чуть подумав – второй малый нож. Кивнул, подтверждая, что готов.

Всю дорогу Берложник молчал, и это получалось у него все мрачнее и досадливее. Яков, наоборот, в своем молчании ощущал душевный подъем. Если этот вот Берложник врос в мирную жизнь, обзавелся семьей и гордится внуками…

– Во-он там, у порога, тощий заморыш. Точно из их ватаги, – нехотя выдавил Берложник, остановясь на углу.

– Пойду. Не переживай.

– Жду. Время тебе до рассвета.

Яков отвернулся и зашагал по пустой улице, мимо темных домов, считая редкие фонари. В обшарпанном предместье был заправлен один из трех, и тот не горел, теплился. Трактир едва виднелся вдали, у следующего перекрестка. Закопченный, с перекошенной дверью и таким же кривым вышибалой, подпирающим косяк. Яков брел сквозь городской туман, иногда прикрывал глаза, глубоко вдыхал кислый угольный дым, гниль, палую листву… и снова открывал глаза, слепые в ночи. Тело леденело, душе казалось, что она минует нору времени, шаг за шагом проваливается из нынешнего Трежаля в иной город трехвековой давности… в первую свою жизнь. Люди – не меняются. Пацан лет двенадцати, что жмется к стенке, кутаясь в клифт – он из родного гнезда, из того, самого памятного. Конечно, до Лисенка ему далеко. Но был в том гнезде малыш с прозвищем Сыч. Угрюмый парнишка с круглыми глазами, светлыми и зоркими в ночи… очень похожий на этого – смугловатый, сутулый. У него чуть подергивалась голова: однажды Сыча насмерть перепугали какие-то выродки… и он сделался способен резать всякого, чтобы не быть зарезанным, избитым, изуродованным. Он слабый, для него зарезать заранее – единственный способ выжить и спасти себе подобных. Урвать у проклятого мира еще один день. Голодный и опасный, но – свободный. Сыча было трудно отучить. Если б не Лисенок… рыжий умел дарить тепло, а еще он был – сплошная радость, при нем даже Сыч улыбался. Интересно, в этом гнезде есть свой Лисенок? Узнать бы… но – не теперь. Долой лишние мысли.

– Комнаты есть? – подойдя вплотную, спросил Яков у вышибалы.

– Рубь, – не прекращая ковырять в зубах, отозвался тот.

– За рубь тут можно выкупить все, аж по самую крышу, – буркнул Яков.

Свободно опущенная рука шевельнулась в скупом и точном жесте – вроде бы перетерла что-то в пальцах. Таким и должен быть тайный знак: коротким, обычным для глаз непосвященного. Вышибала ничего и не заподозрил, зато пацан напрягся. Яков отметил это, отворачиваясь. И зашагал мимо фасада трактира в сторону соседней улицы. Вышибала ругался в спину, называл скрягой, и это было единственное слово, допустимое в разговоре при ребенке. Яков усердно давил злость – втаптывал башмаками в грязь. Нет времени воспитывать вышибалу. Нет и смысла. Но было бы так удобно сбросить раздражение. Вот и поворот за угол…

– Ты эта, дядь, полтинник не пожалеешь? Я хорошее место знаю, – доверительно сообщили из подворотни. Значит, пацан успел оббежать забор, перелезть или поднырнуть. А еще – он не удивился появлению взрослого, который жестом назначил себя проверяющим от артели. И сейчас мальчик играет по правилам, поддерживает разговор о дешевом жилье. Вдруг рядом посторонние наблюдатели?

– Веди. Эй, – Яков замер, поморщился, мысленно ругая себя, – может, вернешься и нагребешь жратвы впрок? Я голодный.

Пять рублей мелькнули ночным мотыльком, зашуршали в полете – и были пришлёпнуты жадной ладошкой пацана.

– С выпивкою?

– Без. Но с хлебом и непременно с чесноком.

Яков добавил еще один тайный жест артели, провоцируя удивление и неизбежное подозрение. Пацан притих. Яков тяжело вздохнул и выпустил нового пятирублевого мотылька.

– Купи поесть и себе тоже. Чтоб от пуза. Понял? Приказ тебе такой, тайный и строгий.

– Будут мне тут всякие…

– Просьба.

Пацан засопел, не двигаясь с места. Наконец, решился, щелчком языка вызвал помощника. Едва тот вынырнул из-под забора, отдал ему деньги, а сам повел гостя в логово. Двигался порой впереди, а порой сбоку и даже сзади. Яков не сомневался: отставая, провожатый показывал кому-то жестами, что ведет чужака, что гость назвался проверщиком, а только пусть-ка докажет, что он проверщик! И, даже если всамделишный, из артели – старшему гнезда он не указ.

Тишина казалась Якову затхлой, шаги отдавались не эхом, а болью в сердце. Город выглядел все более древним и мерзким, он дурно пах и чернел, как пропасть. Ничего не меняется. Ничего…

– Туда.

Пацан указал – и отодвинулся вдоль стены, в ночь. Скрипнула калитка, приоткрылась. Яков канул с улицы во двор, черный, как омут по ту сторону порога смерти. В спину сразу уперся нож.

– Шагай давай, ну!

Голос прозвучал хрипло, зло. Новый провожатый был постарше, заточку держал сноровисто и крепко. Он тоже боялся взрослого незнакомца: острие царапало кожу и портило куртку. У стены таились еще двое. Яков не видел их, но знал чутьем, он бы и сам разместил там людей. Как раз двоих. Обязательно с пистолетом. Туман густой, обостренному нюху чудится ружейное масло и даже порох… Хотя это игра воображения. Пацаны осторожны, лишних запахов в своем логове не устроят. А это именно логово. Дом тот самый, из треугольника на плане.

Уткнувшись лбом в притолоку, Яков зашипел и нагнулся ниже. На ощупь пробрался тесным коридором вперед и вниз, в холод, в запах прошлогодней гнилой картошки… и далее сквозь него, трогая осклизлые бревна стен и сплевывая паутину. Опять ушиб лоб – и полез вверх, к тонкой нитке света по шву досок.

Люк подпола открылся. Света сразу стало много, Яков заморгал, пока его рассматривали. Замер, подняв руки и не делая попыток забраться по крутой лестнице.

– Эй, подделка, кого на хвосте тащишь? – спросил ломающийся юношеский голос.

– Сядем, поговорим. С тебя вопросы, с меня ответы, – предложил Яков.

– Заметано. Лезь сюда, трепло, – хмыкнул тот же голос. – Знаки показываешь странно, второй был вовсе старый. Прирезать бы сразу, но вопросы есть, ты прав.

Яков плавно взобрался по лестнице. Сел, куда толкнули, уложил руки на столешницу, чтобы ладони были на виду. Наконец поднял голову, взглянул на собеседника. Сразу, остро порадовался: наверняка настоящий главарь этого гнезда! И выглядит, как хотелось. Сразу понятно, что он любознателен, а еще – умен. Пришел, чтобы выиграть время, получить сведения и не подставлять под удар малышню. Он зол, но не готов совершать ошибки. Он – ответственный.

Как и обещал Клим, пацану – лет пятнадцать или чуть больше. Тоже показательно, он в гнезде не самый старший, а значит, уважение к нему строится на более прочном основании, нежели грубая сила. Глаза у парнишки ледяные, лицо замотано темной тканью. Хороший признак: еще не решено, стоит ли убивать гостя…

– Кого привел? Служивых? Я слежку чую. Два или три дня мы дико палимся, – сообщил пацан.

– Яков. Так меня можно звать. – Яков приподнял руку. – Хочу достать кое-что из куртки. Справа, из внутреннего кармана. Ладно?

Пацан кивнул. Яков плавно добыл сверток. Подвинул по столу. Пояснил: осень – трудное время. В желтом пакете порошок от болей в желудке. В белом – от жара. И еще на бумаге под пакетами адрес. Надежная аптека, помогут и ничего не спросят.

– А прирежу тебя здесь и сейчас, тоже не спросят? – усмехнулся пацан.

– При чем тут я, нет никакой связи. Там лечат всех детей. Днем и ночью. Деньги берут только за редкие лекарства, какие трудно достать. Аптеку держит пожилая тетушка, она выросла на улице, вот и спасает таких же. Она и ее сын тоже.

– Ты показал знаки. Первый был обычный, вроде как ты с проверкой. А второй… сразу ясно, подделка, – пацан помолчал, обдумывая свои же слова. – Не понимаю. Ты намеренно подставился. Ты уже здесь, но облавы нет. Объяснись, пока цел.

– Один вопрос. У меня всего один. На кой тебе и твоему гнезду сдалась артель? Она не дает еды вдоволь. Она не обещает защиту и заботу. Больше того, я точно вызнал: вы сами добываете деньги, и много, и сами кормите детей, даже не входящих в гнездо.

– Заткнись.

– Я прошу всего один ответ. Твой, настоящий. Я сунулся сюда ради этого ответа. Когда-то давно я был недоросль вроде тебя, и мой ответ был прост: чтобы гнездо выжило и выросло. Чтобы никто не смел пнуть моих младших. Чтобы они были сыты, – быстро сказал Яков и добавил: – Взрослые в артели охотятся за золотом, чтобы разбогатеть, хапнуть власть. Хотят, чтобы им кланялись. Чтобы сдохли те, кто живет лучше их… Очень много ответов у взрослых. За их ответами я не полез бы под нож.

– Деньги надо поделить по-честному, – строго и серьёзно сказал пацан.

– Так… даже слова не изменились, прямо мой ответ из прошлого, – Яков поморщился, глядя на свои руки. – У артели много золота. Но для тебя нормально, что вам не помогают, с вами не делятся?

– Мы сильные. Помогают слабым. А сказал, что вопрос один, лживый Яков. – Пацан придвинул сверток с порошками. – Тебя навели те, кто пасет нас. Они видели Хому. Пожалуй, записали в отчете, что болен: его крепко рвало. И ты принес порошки.

– Я взял заранее, самые полезные по сезону. Осенью всегда или жар, или живот прихватывает, или то и другое. Отправь Хому в аптеку. Там хороший врач. Опасно наугад пить порошки, если совсем болен. Он в сознании?

– Третий вопрос, – пацан даже нагнулся, чтобы увидеть глаза Якова, упрямо изучавшего столешницу. – Ты что творишь, наглый дядя? Ты вообще чей? Страх иметь надо, всем надо, даже мне!

– Тебе особенно. Младшие – камни на твоей шее и хуже, на душе. Каждый, кто умрет – твоя гнойная язва. Он не станет взрослым. Не выучится, не женится, не купит дом, не заведет детей. Он будет мертв, а ты выживешь, чтобы корчиться: «Я не помню его лицо. Уже не помню. Я не знаю, каким он стал бы теперь». – Яков повозился, устраиваясь на шатком табурете. Улыбнулся. – Я с утра был в дурном настроении. Мол, ничего не меняется, мир черный, нет просвета. Но к ночи встретил одного из своих. Он стал почти старым, у него три внука. Знаешь, полегчало. Многие мои умерли старыми, в кругу семьи. У них выросли домашние дети, сытые и непуганые.