Полная версия
Цветок цикория. Книга II. Дом для бродяги
– Ну, сам думай, со мной или тут, – сказал негромко и пошел в лес.
Решать не пришлось. Он побежал за охотником прежде, чем понял человечьим умом смысл сказанного. Ему хватило звериного чутья, чтобы знать без сомнения: это последний и единственный выход из ловушки.
Хорошая была зима. Счастливая. Вот только весной охотника убили. Люди города, кто еще? Не повезло старому найти залежи «земляных костей». Охотник. отколол один кусочек, показал в поселке торговцу и узнал от него название – бивень. И пообещал принести еще, ведь «в том месте» их много, так много, словно это не бивни, а поваленный бурей лес. Далеко ли то место? Рядом. Пять дней пути.
Охотник сам отвел своего будущего убийцу, сам показал ему ущелье. Сам устроил привал, пригласил разделить пищу… и умер от удара в спину.
За зиму сирота-погорелец окреп и подрос. Теперь у него был нож. Убийца доброго старика, которого он мысленно учился звать отцом, стал первым человеком, чью кровь он выпустил из жил. На сей раз он не кричал до хрипоты и не разговаривал с лесом, как в ночь после пожара. Убил – и сел молча, сосредоточенно. Обдумал важное: кто знал о походе, как сбить со следа погоню, куда спрятать тело. И еще, не менее важное: где можно прямо теперь застать таежных людей, дальнюю родню охотника.
Он явился на стоянку таежных людей, как призрак – худой и оборванный, с горящими злобой глазами. Он вдруг понял: родной дом стоял недалеко от ущелья с бивнями. Прошлогодний пожар мог быть вовсе не случайным!
Его накормили и выслушали. Позвали старую кукушку. Затем вождя, мудрых стариков. Долго думали. Наконец, кукушка сказала: город не отступится. Если все верно, если из-за бивней сперва горел большой пожар, а после умер человек, дело плохо. Не один торговец слышал про ущелье. Жадность города велика, вон как она шумит в кронах кедров! Надо собирать артель, как делали таежные люди уже трижды, изживая беды. Без артели, силами одиночек, не одолеть беду.
Так он впервые услышал это слово – «артель». И сразу получил поручение от таежной артели.
– Ты по виду – человек города, – решила кукушка. – Должен помочь, никто другой не справится. Иди в город. Не в ближний, а в дальний, совсем большой – там, за озером. Иди и узнай, зачем городу нужны кости земли, в чем их ценность. Ты должен справиться. Даже артелью нам не одолеть беду, не зная ее примет и повадок.
В тот год ему исполнилось девять. Он ушел в большой город совсем один, но знал: за спиной – тайга и её люди. Он шептал слово «артель» и радовался: волшебное, теплое. Как семья. С этим словом исчезает одиночество. Прирастают силы. Жизнь получает смысл, наполняется…
Он шел и еще не знал, как далеко заведет его многозвучное слово, способное в мире города изменяться до неузнаваемости.
Он быстро вызнал нужное – про бивни, которые ценятся на вес золота, если они целиковые. Он выследил шайку злодеев, готовящих поход в горелый лес. Ему помог иноземец, гость города. Добрый человек, который принял «лесного волчонка» – с распростертыми объятиями. Помог с жильем, рассказал о важном. Дал денег, чтобы волчонок смог накормить сирот, брошенных всеми взрослыми злого города… Сам купил им одежду. Бескорыстный иноземец легко отпустил волчонка в лес, с вестью для таежной артели. Он был опытен и знал: мальчик вернется. Сироты города, которых он однажды кормил, ждут его…
Когда волчонок вернулся, пришло время сказать важное: в тесном, гнилом мире городов тоже есть артель. Эта артель добывает золото, чтобы кормить детей. И очень далеко, так далеко, что пешком не дойти за год, есть место, где золота – горы! Там живут злые люди, отнявшие золото у целых городов, земель и стран. Они могущественны, у них есть охрана, их дома – каменные, выше леса! Но, если бы волчонок, который знает лес и способен запутать любой след, присоединился к справедливой охоте городской артели, дело бы сладилось. Он ведь не один, у него уже сейчас есть помощники – такие же как и он сироты. Дети, достойные права жить, а не выживать!
Ради исполнения справедливости он долго учился полезному – бою, языкам, погоне и бегству, тайной передаче посланий. А шесть лет спустя оказался далеко-далеко на западе, в мире без настоящего леса, без свободы и радости… Он еще не знал, что будет дальше. Не ведал, что получит новое имя – Локко. Что в свои шестнадцать он станет уже не волчонок с молочными зубами, а сильным и хитрым зверем-вожаком.
У него будет своя стая! Сироты, которых он назовет «гнездом», подразумевая, что они – именно стая, сбитая из зверья ради большой охоты. Так ему будет казаться в его отчаянные шестнадцать лет.
Глава 2. Бродяга в ночи
«…есть все основания полагать, что ряд крупнейших денежных семей не просто создал информационные каналы тайного и спешного сношения, но и формирует полноценные шпионские сети. Две из них весьма активны на территории страны. Есть и иной опасный признак: сращивание интересов этих семей с храмом, активизация религиозных фанатиков, обострение противоречий меж конфессиями, переходящее в территориальные и имущественные споры.
Похожие действия финансовых домов Старого Света были замечены полвека назад, перед «Конфликтом пяти», унесшим полтора миллиона жизней наших с вами соотечественников и создавшим колоссальную брешь в бюджете Самарги. О потерях во внешнем влиянии и большой политике умолчу. Во что выродились Кряжевы, тоже знаете. Прямо скажу иное: господа сыскари, не ловите мелкую рыбку в сей мутной водице. Хотите узнать причину – сходите в архив, полистайте список коллег ваших, погибших в том конфликте. Мздоимцы полегли наравне с бессребрениками. Пуля, господа, – та еще дура, а штыковая атака и вовсе не для тайного сыска придумана.
Вас будут вербовать, перекупать и изводить под корень. Все это не новость. Но быть осмотрительнее – советую. Мы – сыск, наше дело не политика, а порядок и покой, в первую очередь – в столице и иных крупных городах.
Далее. Мною получены из трех независимых источников списки наемных живок, обученных проклинать, причинять иной ущерб здоровью и делам. Пока совершенно нет понимания, с какой целью и кто именно собирался использовать их. Списки изъяты у слуг домов Дюбо, Найзер и, по косвенным данным, Эббарт, хотя они-то уж конечно посредники, а не приобретатели выгоды.
В связи со сказанным настаиваю на еженедельном контроле личного состава на предмет вредоносных плетений. Особенно важно выявлять узоры слежки. Живкам сыска быть бдительными. Старшим по округам – быть бдительными дважды.
Клим Ершов, тайный советник»—– Сволота! Всех со свету сживу, вот вы где у меня, вот… Еще дай, чего жмёшься? Я ж умер, умер я, сдох, всё! Добили, на костях сплясали… выродки. Мертвому не надобны денежки, а? Во, пусть выкусят! Всё пожгу. Всех по миру. Еще дай. Еще! Что за шум? Курьерский воет? Час до полудня, значит. Пусть заткнется. Всем молчать! У меня ж душа болит, а они…
Страдалец с больной душой зарычал, выгибаясь дугой, заматерился… и паровозный гудок иссяк. Можно было подумать – от испуга. Еще бы: выл и матерился не абы кто, а сам купец второй гильдии Степан Щуров, слепой спьяну и неумный до остервенения. Огромный, грузный, в волчьей шубе не по сезону.
Пока Степан оставался трезв, ему кланялась вся округа, искренне уважая и еще более искренне побаиваясь. Во хмелю его старательно не замечали, тем более специальный поверенный того же Степана щедро платил пострадавшим и прилагал силы, чтобы поскорее доставить купца домой, ограничив его буйство просторами родных стен. Но нынешнее состояние богатейшего человека станции Переборы давало повод к мысли: не зря он тут обосновался. Уж перебрал, так перебрал! Начал еще пятого дня, и вот, дошел до края, взялся крушить и громить дома подряд, как шел по улице. Перепуганные городовые оказались в безвыходном положении. Заманили буяна штофом водки в арестантский сарай – да и заперли дверь. Подумавши толком, подкатили вплотную телегу, груженую дровами. Было это, если верить вокзальным часам, полсуток назад, сразу после полуночи.
Штофа водки Щурову хватило на три глотка. Затем Степан осознал и тесноту сарая, и полное отсутствие новых запасов спиртного – а ведь говорили, здесь склад, пять возов груза, идите да проверьте… «У, прощелыги!»… Первый мощный удар сотряс сарай. А дальше стало вовсе жутко: стены шатались и гудели, бас купца приводил в дрожь и стекла окон, и жильцов за этими стеклами. На прилегающих улицах люди всерьез задумались о бегстве… Городовые беспорядочно метались, но, увы, их премудрое начальство усердно не замечало происходящего и указаний не слало.
Щуров всеми силами рвался из заточения. И не было ответа на вопрос, как же быть: выпускать его – или наоборот, подкатить вторую телегу для надежности? Пьяный купец страшен, не зря дано ему прозвище – Бычий глаз. В гневе сам наливается бурой кровью, а окружающим ставит синяки характерной формы. Да уж, остановить раззадоренного Щурова не проще, чем племенного быка… Но пьяный Степан хотя бы малосознателен. А каков он сделается, протрезвев и обнаружив себя в одном сарае со всевозможным отребьем?
Вот зазвенел разбитый штоф, хрустнули доски дубового, добротного пола, загудели бревна стен… И вдруг стало тихо. То есть Степан орал временами, но недолго и не в полную силу. Стен не атаковал, дверей не выламывал.
Жандармы затаились. Собаки притихли. В домах окрест стали гаснуть огни… Только вблизи сарая горели фонари, шелестели голоса и шаги. На рассвете служивые люди решились заглянуть в слуховое оконце. Увидели в углу плотно сбитую кучу тряпья – арестанты дрожали и вжимались в стену! Все они были – привокзальные нищие и мелкое ворье, таких Степан мог покалечить, даже поубивать, ему бы, вероятно, сошло с рук… Люди знали и старались не привлекать внимания, даже дышать пореже.
Сам Степан лежал навзничь в другом углу, иногда рычал и ругался, но в основном… говорил. После смолкал и – разве такое возможно? – слушал. У купца имелся собеседник. По виду – обычный привокзальный попрошайка, вот только почему-то с ним купец охотно общался, хотя в предшествующие пять дней изукрасил синяками и отправил в больницу с переломами всех, кто пытался вразумить и урезонить или просто не успел убраться с пути Бычьего глаза.
Собеседник Степана оглянулся, едва его окликнули. Попросил передать рассол, свежие полотенца и воду для умывания. Пообещал, что купец скоро сделается разумным существом… В эту сказочку никто не поверил, но запрошенное было немедленно доставлено и протиснуто в слуховое оконце. С тех пор Степан орал все реже и тише. И жители Переборов встречали рассвет с надеждой. Кажется, их не пожгут хотя бы в ближайшее время, их даже не лишат работы: именно склады Щурова, его контора и его пошивные фабрики превратили Переборы из жалкого сельца в процветающую станцию с претензией на звание города.
– Как полагаете, не стоит ли защитить рассол патентом? Магическое средство, – собеседник Степана негромко рассмеялся.
– Рассол есть достояние народа. Нельзя лишать людей средства первой небоб… неходимости. Тьфу, я ж не дурак, могу выговоривавы…
– О, сложные слова несут огорчение. Скажу больше, они не помогают передать главное. Краткость и емкость мата порою делает его незаменимым. Однако же в вас чувствуется воспитание, вы даже во хмелю избегаете сгущать краски.
– Во-во, избегаю, – гордо согласился купец. – Помоги сесть. Голова моя… ой голова, на кой ты такая крепкая? Долбанули меня вот сюда третьего дня, вроде бы верно помню. Не проломили, зато раззадорили. Ну и я и… Н-да. Так говоришь, выход есть. Мошенник ты, но мне приятно слушать. Еще повтори.
– Может, и мошенник. Но выход непременно найдется.
– Имя бы назвал. Я вот преставился… тьфу, так вроде о покойниках говорят. Я назвался.
– Степан, для меня честь общаться с вами. Я был бы рад назвать свое имя, но я не помню его. Собственно, я ничего не помню. Это настораживает и даже обескураживает.
– Я б со страху обделался, – шепотом сообщил купец. – Имя-то что. У меня дети. У меня дело. Я слово давал… и все забыть?
Степан сощурился, с трудом приподнялся на локтях и уставился в свет, бьющий из оконца. Закрыл его вытянутой рукой, выругался. В окошке смущенно засопели.
– Эй, он мошенник?
– Не знаем. Без документов он. Вроде ошивается туточки дня два, а то и три. При станции, то есть. Ну мы и… до выяснения.
– Кабы они еще и выясняли, заперев людей без причины, мир бы стал раем земным, – трезво и грустно сообщил собеседнику Степан. – Но мир, зараза, несовершененен-ный… тьфу.
– Ничего страшного, он и такой неплох. Степан, вас ждут дома. Это уже плюсик в мировом балансе.
– Ну, вроде того. Эй, служба!
– Туточки, Степан Фомич.
– Дверь открой. Меня дома ждут. Мошенник со мной. Документ пришлешь. Имя ему одолжу лично. Первого моего управляющего, он еще при батюшке служил, звали Лексеем Боровым, он тутошный был. Вот так и запиши.
– А…
– Бэээ, – запрокинув голову, басом проблеял купец. – Поспеши и обрадуй меня, пока я в уме. Я ж вечером окончательно решил спалить склады мануфактуры к той самой фене… гм. В горле пересохло.
– Пейте. Зачем же труд людской жечь?
– Лексей, а что делать? – раздумчиво вздохнул купец. – Пожгу, и пеплом станет воровство сыновье. Не пожгу, всё о том воровстве узнаю. Короче, моя душа уже горит, мануфактуру не жалко.
– О, но как же ваше слово? Сами сказали, шелк поставлен вам под честное слово.
– Слово – да, это да… Так вторая гильдия, не первая! И вообще, старомодные правила прошлого века, – неуверенно отговорился Степан. Завозился, сел ровнее. – Хотя конечно… батя мечтал, чтоб я приподнялся. Я пуп рву, вверх лезу, в первой гильдии знакомства завожу, с иноземцами торгую крупно. А родственная вошь грызет мне темечко. Тифозный сынуля, тьфу.
– Степан, есть много способов урегулировать вопрос. Но, покуда вы пьете, никто этим не занимается, им без вас не справиться. И ваша боль не делается меньше.
– Да, выхода нету, – купец уткнулся лицом в ладони. Вскинулся и заговорил трезво, внятно. – Дочь ударилась в святость, муж её – так, одно слово, а не мужик. Пенсне чахоточное. Меня до икоты боится. Ему нищий шляпу подержать не доверит: или обокрадут, или сам уронит. Сын… ну, я тебе порассказал о нем. И что остаётся? Или прожечь, или поджечь. Понимаешь? Дело мое – оно живое, оно мне как рука или нога, отрежу – и что? И стану калекой. Не отрежу, – купец вздохнул совсем тяжело, со всхлипом, – буду жить под пыткой и глядеть, как уродуют мою денежную руку-ногу.
– Степан, вся ваша безвыходность от того, что вы опустили голову и глядите в землю. Вам надо поднять голову. Решение есть. Оно зреет в вас, при вашей деловой хватке невозможно не найти ответ. Вы строили это дело, значит, вам его и защищать.
У двери загрохотало, поленья звонко посыпались вдоль бревенчатой стены, ушибли кого-то, и он тонко, жалобно завизжал. Фыркнула лошадь. Люди загомонили на много голосов… и, наконец, лязгнул засов.
Полный, румяный начальник станционной жандармерии лично вплыл в сарай.
– Степан Фомич, ну как же вы – и вдруг тут, ну что ж мои олухи оплошали, – не особенно усердно изображая недоумение, выговорил он. – Выходите, неловко-то как.
– Лексею документы. Теперь же. Мне рюмку, одну. Хотя это можно и дома. Казенная водка – дрянь.
– Склады, слух был, под угрозою, – морщась и отодвигаясь, уточнил начальник жандармерии.
– Не сегодня. Я в печали, но шелка жаль, да и слово… он прав, я давал слово.
– Алексей, значит, Боров, так и запишем, – пообещал начальственный голос уже из-за порога. – А отчество?
– Фомич. Он мне как брат, – гулко ударив себя кулаком в грудь, сообщил Степан.
В дверь протиснулись два огромных мужика, поддели купца под локти и бережно понесли или повели – это как глянуть – через двор, к просторному экипажу. Следом двинулся собеседник купца. Он выглядел старым, горбился и прикашливал. У экипажа его нагнал жандарм. Не сам начальник, а его расторопный помощник. Придержал за плечо.
– Документы сделаем. Но прежде желаю понять, отчего он стал слушать вас?
– Он не слушал. Он и теперь не слушает, – очень тихо ответил собеседник Щурова. – Он желает быть услышанным. О, полагаю, он давно нуждается в своем колодце… знаете выражение —« кричать в колодец»? Вот, этим он и занят. Двенадцать часов крика улучшили его душевное состояние.
– Если вы все это знаете, отчего не знаете свое имя?
– О, я желал бы найти ответ! Если меня опоили или прокляли, то мне следует спасаться бегством, – задумался новоназванный Алексей. – Сами посудите: я прихожу в сознание посреди привокзальной площади. Утро… совсем незнакомое место, при мне ни денег, ни документов, ни памяти. Я бы заявил о краже своей личности, однако же кто примет такое заявление? Далее: если мою личность украли, мне лучше помолчать и поберечь хотя бы жизнь. Без памяти я беззащитен. Вот до чего я додумался, пока бродил по окрестностям. По совести сказать, я был рад очутиться в этом сарае, меня накормили, над головой появилась крыша… а снаружи шел дождь.
– Звучит не так уж глупо, вдобавок вы не высказываете претензий… особенно при Щурове. У вас будут документы. Но строго под гарантию того, что Бычий глаз не сожжет склады. Он грозится с весны, и ведь не шутит. Если разрешите дело полностью, я прослежу, чтобы в бумагах жандармерии никогда не появилась запись о человеке без имени и прошлого, помещенном в арестантский сарай.
– Вы щедры. О, вероятно, Степан обеспокоил многих.
– Он принес пользу многим, мой брат учился на деньги его отца, а племянник моего начальника и теперь лечится у моря на его средства. Но знаете, вся добрая память станет пеплом в один день, если он… Скажу проще. В пожаре я обвиню вас, и вымещу гнев на вас. Это удобно и необременительно.
– Лексей, забирайся, что ты встал, – купец высунулся из экипажа и почти упал, цепляясь за плечи старика. —Я вспомнил, ты говорил, мой сын не обязательно и вор. Говорил же?
– Я говорил, что боль делает нас опрометчивыми. Не исключено, что некто посторонний и коварный намеренно растравил вашу боль. Вы сильный человек, но семья – это ваша душа, он ударил исключительно подло! Вам надо трезво рассмотреть всю историю так называемого воровства: кто сообщал о нем, когда и в каких выражениях? Что предъявлял для доказательства? О, полагаю, вы не дали себе такой возможности. Хотя вы держались весьма хорошо. В столь тягостных обстоятельствах ваше дело не в упадке, товар движется, и, как я понимаю, жалование выплачивается в срок.
– Я держу слово.
– Степан, вы человек большой души. Отчего-то мне трудно поверить, что ваш сын мог воровать, тем более намеренно губить отцовское дело. Если он унаследовал хотя бы отчасти ваше мировоззрение….
– Слово длинное, – упрекнул купец.
– Учетные книги, – так называемый Алексей сменил тему. – Давайте начнём с общей оценки движения денег и товара. Затем выборочно проверим склады. Поговорим с поверенными вне Переборов. Обязательно сделаем все это вместе с вашим сыном. Степан, если он человек вашего склада, у него тоже горит душа. О, как еще склады уцелели в таком-то семейном пожаре, просто чудо!
– Я тебя уважаю, хоть ты наверняка мошенник. Ох и гладко говоришь. Вся столичная шелупонь ровно так выражается. А ковырни ногтем, ихие умности отстают вроде краски на гнилой доске.
Купца втащили обратно в экипаж, его собеседник начал взбираться по откидным ступенькам, кряхтя и вздыхая… споткнулся, покачнулся – и неловко сел на землю. Некоторое время слепо ощупывал колесо и мелкий щебень, которым был засыпан двор. Помощники Щурова всполошились, подхватили гостя под руки, пока трезвеющий хозяин не показал свой бычий норов, не потребовал снова водки и керосина – с этого и началась гулянка пять дней назад.
– Лексей, тебе что, поплохело? Простыл? – всерьез забеспокоился купец.
– Как ни странно, мне стало лучше. В глазах потемнело, это да. И вроде кто-то кричал… почудилось. И время. Такие часы… бронзовые, напольные, – недоуменно выговорил Алексей и показал форму часов двумя точными жестами. – Одиннадцать пятнадцать. И маятник интересный – солнце-подсолнух в янтарной отделке. Туда-сюда, туда-сюда… О, похожее со мной было вчера, примерно в то же время. Странно.
– Поесть тебе надобно, да чтоб пожирнее-погуще. Сам ты маятник, мотаешься туда-сюда, – проворчал купец. – Лексей, я трезвею. Когда трезвею, делаюсь грустен и груб. Скажу прямо. Выслушал меня пьяного – молодец, словчил. Пьяный я делаюсь падок на лесть. Но теперь тебе пора увидеть меня трезвого! Если ты мошенник, беги сразу. Трезвый я мстителен. Ха! Если ты не мошенник, тем более спасайся. Я жду от людей больше, чем они могут дать. Ох, беда, по совести если рассудить, я всеми недоволен. Дело не любят, душою не болят, жилы не рвут. Я накормлю тебя, а после из тебя же все силы работой выгоню. Понял ли?
Экипаж наконец тронулся. Помощник начальника жандармерии недоуменно пожал плечами: первый раз он слышал, чтобы Щуров так прямо высказался о себе. И первый раз видел человека, ничуть не испуганного советом Бычьего глаза, похожим на угрозу…
– Степан, а знаете, меня так и тянет поработать, не жалея сил. Я вроде как заскучал… Но сперва расскажите о сыне, у вас дар к описанию характеров. Он внешне на вас похож? Наверняка вы отправили его учиться, я так и вижу диплом на стене гостиной. О, это может быть… бакалавр Сьенского университета? Или же он учился на родине? При вашем сильном характере было бы уместно, если пофантазировать, изучение математики и логики. Такие дисциплины дают личности верное развитие в организованности.
– Дурак из вредности учился в медицинском, из чистой вредности! Лексей, кроме тебя, никому и не понять. Из вредности! Он сказал мне, что выбрал университет, пропитанный спиртом. Он мстит мне и смерти моей желает.
Это были последние слова, которые расслышали жандармы у арестантского сарая. Экипаж, наконец, отбыл. Помощник начальника жандармерии вздохнул с облегчением. Чуть постоял, провожая взглядом превосходный выезд Щурова – его коней и конюхов норовили перекупить в прошлую весну сами Кряжевы! Отвернулся, подозвал дежурного по станции. Уточнил, что известно о так называемом Алексее. Оказывается, нашли у вокзала, без памяти. То ли три дня назад, то ли четыре. Вроде бы кто-то из нищих видел, как старика высадил извозчик. Определенно, извозчик был не здешний, может даже столичный, хотя кто бы поехал в такую даль, да еще ночью? Дорого и без пользы: поезда хотят часто, кому охота тащиться вдоль путей?
– Записи удалить, нищим вправить мозги и выбить память, – велел помощник начальника, обдумав новости. Поморщился и добавил, устраиваясь в двуколке, когда никто не мог его услышать: – Он перешел дорогу кому-то покрепче нашего Степана – Бычьего глаза. Живки в деле, вот на что похожа его потеря памяти. А крепкий сон дается тем, кто мало знает. Так не будем же знать ничего… и удалим его со станции, как только разрешится дельце.
–
Выползок, первая жизнь. Оборотень
Проведя лето в поселке, он решил, что жизнь там нехороша, но, попав в город, ужаснулся куда сильнее: соседи друг друга не знают в лицо и по имени, может ли быть хуже? Но все это было до того, как он создал гнездо, многому выучился у старших городской артели и отправился в дальнюю страну для охоты на злого хозяина золота. Вот уж где жизнь показалась вовсе вывернутой наизнанку, безнадежно изуродованной.
На новом месте пришлось долго таиться, изживать неверный выговор, нездешние повадки – и привыкать к местному укладу.
Земли золотого злодея простирались широко, и всё на этих землях – леса, поля и горы – принадлежало ему. Даже люди! Здесь считалось обычным делом покупать детей и взрослых. И хуже, они сами себя продавали – чтобы выжила семья, чтобы узнать сытость, чтобы не принимать сложных решений и слепо исполнять чужие приказы.
Вообще люди тут селились тесно, возделывали всякий клок земли. Здешний лес был жалок: всего лишь рощи, плешивые от вырубок, да перелески, любой из которых можно пройти насквозь в два-три дня.
Когда все в гнезде попривыкли к новому месту, пришло время перебраться ближе к замку. Время было подходящее: перед сбором урожая здесь многие брели по дорогам дальше и дальше от дома – искали сезонный доход. Так что появлению пришлых работников никто не удивлялся.
Старший артели указал поселок, где дадут фальшивый найм и вполне настоящий безопасный кров. Добираться до места было всего быстрее через «великий лес», который охраняли особые наемники – егеря. Они следили, чтобы нищеброды не посмели взять даже кроху от хозяйского имущества, будь то дичь, сено, дрова или всего лишь ягоды и грибы. Хворост, и тот дозволялось брать лишь жителям ближних сел! Не удивительно, что торговая дорога усердно огибала «великий лес», его запреты и его егерей.
