Дагда – бог смерти

У Елены тряслись руки, разламывалась голова, она плохо соображала. Не зная, что делать, она поплелась в ларек за бутылкой пива, и тут ей навстречу попался Володька. Она бросилась к нему:

– Володичка, объясни ради Бога, куда мой дурак подевался?

– Ну, вы даете, тетя Лена! Пить надо меньше! – привычная наглая ухмылка светилась в глазах Володьки. – Вы что, и правда, ничего не помните?

Она помотала головой и сморщилась:

– Не помню, Володичка. Как пили в подвале, помню, а что дальше было – убей, не могу вспомнить.

– И что вам Мишка говорил – не помните?

– Не помню, Володичка, не помню.

– Ну и ну, клинический случай! Он же вам тогда, в подвале, и сказал, что решил свалить от армии. Что он, лох какой, чтобы в Чечне кровь проливать? И Сабинка его поддержала. Они, я полагаю, вместе и рванули. Вот так-то, тетя Лена.

– А куда? Куда?

– Вот этого я уже не знаю. Это он вам, видать, говорил. А вы по пьянке мимо ушей пропустили. Я и говорю: пить надо меньше. А то чуть что – Володя крайний. Вон и Сабинкина мамаша ко мне пристала: что да где? А я знаю? Я, что, следить за Мишкой и его девкой должен? Ушли и ушли. А куда, зачем – мне без разницы.

Он повернулся и все с той же наглой ухмылкой пошел прочь, оставив посреди двора вконец растерянную и озадаченную Елену.

Впрочем, часа через два, хлебнув сначала спасительного пива, а потом и водки, Елена Бурчилина уже громко разглагольствовала перед дворовыми старухами:

– Не думайте, мой Мишка не пальцем деланный! Он всегда был себе на уме. Он всегда мне говорил: «На дураках, маманя, воду возят!» И то правда: в Чечне этой проклятой, небось, генеральские сынки не воюют. Только таким, как мой Мишка, повесточки свои поганые шлют. А кукиш в ответ не желаете? Найдут они его – как же! Держи карман шире!

И верно: еще дважды являлся к Бурчилиной милиционер, и дважды уходил ни с чем. А когда во дворе Елену спрашивали, нет ли известий от сына, она напускала на себя таинственный вид, хихикала и прикладывала палец к губам: дескать, знаю, да не скажу.

Впрочем, скоро вся эта история стала забываться, дом возвращался к своей обычной жизни. Правда, еще долго на стенах дома и соседних домов, на стволах деревьев белели листки, исписанные рукой Лизаветы: «Сабиночка! Вернись, дочка! Твоя мама и дедушка ждут тебя!» Но со временем ветер и дожди сделали свое дело: текст на бумаге расплылся, а сами листки размокли и постепенно исчезли.

Глава шестая

(Пять лет спустя)

– Кобелина проклятая! Чтоб ты сдох! Сволочь! – неслось из кухни.

У Андрея уже уши закладывало от зашкаливающих децибел этих ежевечерних материнских «концертов», но скрыться от них в его комнатенке было некуда. Когда-то он жил здесь вдвоем с сестрой Ольгой, но, повзрослев, она обзавелась своим углом (в прямом смысле этого слова) – каморкой, отгороженной шкафом и маленькой ширмочкой от гостиной.

Он сидел за столом, точнее – за заваленным книгами подоконником, заменяющим ему стол, и грустно смотрел на улицу. Там было тепло и ясно, весенний ветер шелестел в гибких ветвях деревьев. Воробьи устраивали свои шумные сборища прямо на широком карнизе…

Из кухни, перекрывая воробьиное чириканье, снова донеслись вопли матери:

– Бабник! Потаскун! Опять к Альке шлялся!

Отец что-то смутно пробасил в ответ, видимо, выругался.

– Ах ты, гадина! Еще посылать меня будешь?! – взвилась мать, перейдя в еще более высокий и пронзительный голосовой регистр.

– Видела я тебя сама! Сама, понял? Что, нечем крыть?! У-у-у… Ненавижу!

И так далее, и тому подобное. Этот отработанный до мелочей спектакль родители выдавали каждый день. Его развитие Андрей мог предсказать во всех поворотах и нюансах. Отложив томик любимого Кортасара, он сжал голову руками, но это не помогло. Тогда он встал, вытащил из шкафа наушники, поставил первую попавшуюся пленку в старенький, видавший виды двухкассетник, и на какое-то время нежный, обволакивающий голос «божественной Мерелин» отрезал его от сумасшедшего дома, ставшего в последнее время для него привычным и неизбежным.

Каждый вечер в рабочие дни, и сутки напролет – в выходные, родители лаялись. Вернее, нападала мать, а отец отмалчивался и только время от времени вяло огрызался. Впрочем, потом обязательно наступал момент, когда он уверенно ставил точку на материнском брюзжании, грохнув со всей силы кулаком по столу. После чего раздавались такие же решительные тяжелые шаги в прихожей, и – под конец – финальным аккордом семейных разборок на текущий день раздавался оглушительный звук захлопнувшейся входной двери, от которого содрогался весь дом.

Андрей никак не мог понять, что заставляет этих, в общем-то, нестарых еще, людей тратить свою жизнь на бесконечные, изматывающие душу скандалы. Зачем жить вместе, если все так невыносимо и бессмысленно, если в семье давно уже нет тепла и любви? Родители оправдывались тем, что не разводятся ради детей. Но лично ему – Андрею, разве нужны эти бесконечные крики, материнские истерики и угрюмая, молчаливая ненависть отца?..

Так продолжалось уже не первый год. Вот и сегодня, когда обвинения матери замерли на самой высокой ноте, прерванные оглушительным хлопком входной двери, от которого жалобно звякнули бокалы в серванте и свалилась на пол многострадальная, клеенная-переклеенная фаянсовая собачка, Андрей привычно снял наушники и блаженно прикрыл глаза, наслаждаясь наступившей тишиной.

«Сегодня маманя что-то на редкость быстро допекла папашу…» – равнодушно отметил он, вольготно откидываясь в кресле. Андрей уже хотел положить наушники на место, но в этот самый момент на пороге комнаты появилась разъяренная мать. Гнев и раздражение, которые Лариса не успела в полной мере излить на преждевременно улизнувшего мужа, требовали выхода, и она решила пропесочить младшего сынка.

– Все сидишь, бездельник! Брат твой вон работать пошел – хоть какую-то копейку в дом приносит! А ты?! Книжки разложил! Музыку слушаешь! Думаешь, вся семья на тебя пахать будет?! – в состоянии раздражения она обычно не выбирала ни слов, ни выражений и не стыдилась попрекать детей куском хлеба. – Мать с утра до вечера надрывается, а ты…

Андрей молчал, прекрасно понимая, что никакие попытки прервать поток ее упреков ни к чему не приведут, лишь подольют масла в огонь. В таких случаях он давно научился устанавливать защитный барьер – погружался в собственные мысли, отключаясь от обидных и резких слов, которые выкрикивала мать в запале.

«Надрываться-то она надрывается, но не работой, а криком», – думал он, дожидаясь окончания бури.

В квартире не убирает, одета во что попало, нечесана. И ведь нигде не работает! Все ее занятия – шпионить за отцом, да орать целыми днями. Надорвешься тут, конечно! Невыносимая стала… Говорит об отце, как о каком-то чудовище, будто бы это он загнал ее в тупик! А папа – нормальный человек! Работает, содержит семью. Только мать не любит его, вот и бесится! Но ведь никто не виноват в этом, кроме нее самой. Но так уж она, видно, устроена, что готова в своих бедах винить, кого угодно, только не себя.

Лариса, видимо, сообразив, что ответа от сына она сегодня не дождется, ткнула рукой в упавшую фаянсовую собачку и взвизгнула напоследок:

– Чтобы сейчас же убрал на место! Вечно все роняешь, и в кого ты только уродился, такой косорукий! – и, громко топая, вышла из комнаты.

Андрей аккуратно прикрыл за ней дверь, поднял собачку, внимательно осмотрел – не откололась ли опять какая-нибудь из лапок… Неожиданно откуда-то сверху, словно желая попасть в одну компанию с многострадальным животным, слетела небольшая картинка в картонной рамке. Она мягко спланировала и легла на пол прямо перед Андреем, будто просилась к нему в руки. Он поднял ее…

Это была копия старинной гравюры. На Андрея высокомерно и вместе с тем печально смотрела женщина, выпрямившаяся во весь рост, гордо подняв подбородок. На ней было длинное черное платье, шею обволакивал белый перистый воротник, из тех, что сейчас можно увидеть только в музее… Благородные черты лица, аристократичная осанка и величественный поворот головы – все это говорило о невозможности существования такой женщины в нынешнем мелочном и скандальном мире.

Андрей замер, глядя на эту царственную фигуру в простенькой картонной рамке. На какое-то мгновение ему показалось, что неведомая посланница давно ушедших времен так же пытливо, как он, вглядывается в его собственное лицо, словно пытается понять: кто он и зачем он…

Он хорошо помнил, как эта гравюра попала в их дом. После смерти деда Сабины Вильяма или «сэра Вильяма», как порой шутливо именовали его в доме, Лизавета стала раздавать всем соседям на память какие-то странные картинки из «англицкой» жизни. «Вы уж не сердитесь, – говорила она – уважьте нас, пожалуйста. Перед смертью отец очень просил меня подарить это людям. Каждому – по гравюре… Его посмертная воля… Возьмите, пожалуйста…».

И люди, конечно, принимали подношение, чтобы не обижать Лизавету, и только уже за спиной ее печально шептались, что, похоже, она совсем тронулась умом с горя.

Андрей встряхнул головой, отгоняя воспоминания, и вдруг заметил, что в самом уголке картонной рамки, вместе с гравюрой приютилась крохотная фотография Сабины, сделанная, видно, для какого-то документа. Девушка с фотографии смотрела спокойно и строго – совсем не так, как бывало, давно уже, лет пять назад, смотрела в жизни, вечно улыбаясь, сияя лучистыми глазами…

Внезапно острая болью пронзила душу Андрея. Неужели пять лет прошло?!

Он отчетливо, ясно увидел тот весенний день, будто это было вчера. Молодежь во дворе отмечала «отвальную» – Мишку Бурчилина провожали в армию. Конечно, пили, веселились – все, как положено в таких случаях. В их доме пьянками да гулянками вряд ли кого удивишь, потому никто и не останавливал пацанов – пусть, мол, веселятся, пока молоды… Только вот с утра… Казалось, до сих пор в его ушах звучат тоскливые, жалобные крики Лизаветы: «Сабинка! Сабинка!»

Он помнил, как утешали тогда ее соседи, как убеждали ее, чтобы не теряла она надежду, что не могла ее дочь сгинуть неизвестно куда, что вернется она, обязательно вернется.

Но это самое «вернется» тянулось день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем… И все чаще отворачивались соседи, не решаясь встретить взгляд измученных ожиданием глаз Лизаветы, чье лицо становилось все темнее.

То же самое творилось и с Вильямом – дедом Сабины. После исчезновения любимой внучки он как-то сразу стал быстро сдавать: словно высох весь, и телом, и душой, сильно похудел и равнодушно смотрел прямо перед собой невидящими глазами.

В былые времена его странное для русского уха имя и туманное происхождение порождали среди жильцов дома самые невероятные слухи. Чего только о нем не говорили! То болтали, будто он бывший английский шпион, сдавшийся нашим властям. А то, наоборот, что его завербовала наша разведка в Англии, а когда там случился «провал», его переправили в СССР, чтобы спасти… Много чего болтали… Кем же был Вильям на самом деле – знал один Господь. Однако ни он, ни, тем более, сам сэр Вильям с соседями на эту тему не распространялись. Если же судить по той открытой, видимой жизни, которую он вел в их доме, люди ничего плохого сказать о Вильяме не могли. Все знали его как спокойного, порядочного человека, вот разве только – необщительного. Сам он в разговоры соседские не вступал, а на вопросы отвечал хоть и вежливо, но односложно.

Теперь, по прошествии стольких лет, во дворе уже никто не верил, что Сабина когда-нибудь найдется и что она вообще еще жива, но ради Лизаветы люди продолжали поддерживать самые невероятные и фантастические версии, из которых следовало всегда одно: дочка ее жива и обязательно когда-нибудь вернется. Исходя из нелепой русской жалости, люди считали, что пусть уж лучше Лизавета держится за эту зыбкую ниточку надежды, чем окончательно смирится со страшной реальностью.

Что касается правды, то ее, похоже, никто не знал. По каким-то едва уловимым признакам, взглядам, шепоткам, Андрею порой начинало чудиться, будто в их доме произошло что-то страшное, и тогда у него внутри оживал и шевелился колючий клубок подозрений. Он отгонял от себя эти тревожные фантазии, и никогда никому, включая и приезжавшую несколько раз после исчезновения Сабины милицию, не рассказывал о собственных смутных ощущениях.

В свое время пытался Андрей расспрашивать Володьку и Толяна, но те в один голос твердили, дескать, ушла тогда Сабина вместе с Мишкой, а куда – это им неведомо. Потом сообразил, вспомнил Андрей, что был же в тот вечер вместе со всей компанией еще один человек – Олег. Попробовал поговорить с ним. Но Олег на все его расспросы отвечал сплошными «не знаю». Мол, ходил он тогда за водкой, а когда вернулся, их – ни Мишки, ни Сабины уже не было.

– Я еще спросил тогда, где они? А Володька мне ответил: иди, поищи, может, под кустом где трахаются. Больше я ничего не знаю. Говорю тебе: не знаю, не знаю, чего ты ко мне пристал. Володьку лучше и спрашивай.

При этом Олег нервничал, раздражался, глаза отводил – видно, было ему не по себе ото всей этой истории.

Ровно через год после того, как пропала Сабина, по весне, как-то незаметно угас Вильям. Рано поутру приехала за ним «неотложка», забрала с сердечным приступом, и назад он уже не вернулся.

Несмотря на почтенный возраст Вильяма – он скончался на восьмидесятом году жизни, не дотянув буквально две недели до юбилея – Лизавета до самой его смерти воспринимала отца как единственную свою защиту и опору. Во многом – благодаря неутихающей, деятельной энергии этого человека, проявлявшейся буквально во всем: в том, как он брал на себя всю мужскую работу по дому, не позволяя дочери прикоснуться ни к молотку, ни к плоскогубцам; в том, как элегантно он одевался – мягкая серая шляпа, шелковый галстук, трость; в том, как прямо и гордо держал спину, с каким достоинством раскланивался со знакомыми на улице, как неизменно уступал женщинам место в общественном транспорте; в том, наконец, как ждал приближения каждой весны, с радостной надеждой поглядывая в окно на едва набухающие почки деревьев. Он был «стержнем» семьи. И вот стержень надломился… Семьи не стало…

Долго плакала Елизавета Вильямовна, не в силах смириться со смертью отца, но если бы только она могла спросить его, сожалеет ли он, что оставил мир живых, его ответ, наверное, осушил бы ее слезы. Вильям прожил долгую, насыщенную и честную жизнь. Он не сожалел ни об одном прожитом дне, ни об одном совершенном им поступке. Но, потеряв единственную свою любимицу – Сабину, он потух. Перестал бороться за существование. И Господь, вняв его просьбам, ниспослал ему быструю и легкую смерть. Он умер звонким майским днем, почти мгновенно, не обременив остающуюся дочь ни старческим маразмом, ни мучительной, затяжной болезнью. Он ушел, сохранив здравый ум и твердую память. Он хотел, чтобы случилось именно так, и Бог услышал его…

Муж Лизаветы, Сабинин отец, погиб давно – утонул в реке, когда дочери было всего два года. Отца девочка и не помнила вовсе, всю свою коротенькую жизнь провела с матерью и дедом. Но какая ладная была эта семья… А теперь осталась одна Лизавета, как одинокое легкое перышко в воздухе после улетевшей птичьей стаи, никому не нужное, гонимое ветром… Да, похоже, шептались люди, потеряла Лизавета и себя от горя и одиночества. Вот уж действительно, пришла беда – отворяй ворота!

…Андрей сидел на полу своей комнаты, грустно вглядываясь в фотографию Сабины. Он вспомнил, что когда-то в школе умудрился незаметно стащить эту карточку с ее парты. Они учились в одном классе, и Сабина всегда ему нравилась. Что-то в ней неизменно трогало его душу. Была ли это любовь, он тогда не знал, да как-то и не задумывался, но при взгляде на нее ему всегда становилось тепло и спокойно – так, словно он смотрел на родного, близкого человека. И когда в последнем классе она стала дружить с Мишкой, Андрей вдруг почувствовал, что ему больно и неприятно видеть, как этот бугай уверенно обнимает ее за плечи, как покорно она следует за ним…

Что случилось с тобой тогда, Сабинка? Мысленно спрашивал Андрей у фотографии. Где ты?

Во дворе послышался какой-то гул, раздались тревожные крики. Андрей подошел к окну и увидел, что внизу столпился народ и вьется, и шумит, как растревоженный улей. Он и сам не знал почему, но всякий раз, когда он видел подобное скопление людей, его охватывало неприятное, сосущее чувство тревоги.

Нужно посмотреть, что там случилось!

Надо сказать, что в доме с недавнего времени полным ходом шел крупный ремонт. Круто менялась вся жизнь вокруг, менялся и их дом. Какой-то предприимчивый коммерсант присмотрел себе под офис первый этаж, договорился с нужными людьми и, не откладывая дела в долгий ящик, быстренько выкупил несколько квартир, а заодно, воспользовавшись преимущественным правом – и большой теплый подвал под ними: его он планировал использовать то ли под сауну, то ли под кафе, то ли под какое-то производство. Судя по тому, как энергично кипела здесь работа, планы у него были грандиозные. Люди в спецовках с утра до позднего вечера что-то ломали, выносили, замешивали, принимали машины с кирпичом, вагонкой, кафельной плиткой…

Время от времени новоиспеченный хозяин помещений или его зам (определить, кто из них кто, было довольно сложно, поскольку оба держались вальяжно и высокомерно, всегда при полном параде, в начищенных до блеска дорогих ботинках и шикарных костюмах) приезжали следить за ходом ремонта: то одобрительно кивали, то распекали рабочих на чем свет стоит.

Возникновение всей этой строительной суматохи вокруг дома, появление лощеных бизнесменов на блестящих, как новые игрушки, иномарках, даже шум двусменно производимых работ, как ни странно, не вызывали протеста со стороны жильцов. Дело в том, что очень быстро многие поняли выгоду такого соседства: заботясь о собственных помещениях, коммерсант не забывал и о фасаде дома, и о прилегающей территории. Он хорошо понимал: трудно рассчитывать на успех дела, если человек, приходящий в его офис, будет вынужден бродить по грязному, заплеванному двору и вдыхать запах мусорных баков. А потому на месте грязного, загаженного и затоптанного газона в одночасье появился настоящий образец ландшафтного искусства: аккуратная клумба с цветами, небольшими туями и причудливо уложенными по всем правилам новомодного стиля «феншуй» камнями. Поблизости, на расчищенной и посыпанной ядовито-красным гравием дорожке, установили несколько скамеек со спинками ажурной ковки, рисунок которой в точности повторял узор на решетке, огораживающей клумбу. И уж совсем сразили всех обитателей дома аккуратные урны под мелкий мусор, установленные по обе стороны каждой скамейки: теперь окурок можно было не отправлять в далекий, сопровождаемый неизбежным смачным плевком полет, а «цивильно» опустить в урну и неимоверно зауважать себя за это…

«Похоже, нашли что-то в подвале…– подумал Андрей, спустившись вниз и приближаясь к толпившимся во дворе людям. – Клад, что ли? Неудивительно – дом-то старый. А сегодня с самого утра уже долбили, долбили… Может, и впрямь что откопали!»

Небольшая толпа вдруг затихла, но мгновение спустя вновь раздался сначала слабый, но постепенно нарастающий тревожный говор.

Нет, не клад. Видно, что-то нехорошее…

Он стал протискиваться сквозь толпу, все энергичнее работая локтями. Люди вновь замолчали. Уже в полной тишине протиснулся он почти к самому центру плотного кольца, но спины стоявших впереди по-прежнему скрывали от него то, из-за чего произошел переполох.

Молчат, словно утопленника из реки вытащили…

Он все-таки сумел сделать еще несколько шагов и замер, когда его взгляд, наконец, прорвался туда, в самый центр человеческого круга. В ушах пронзительно зазвенело, мир покачнулся… Он увидел то, к чему были прикованы глаза стоявших вокруг людей, застывших в немом ужасе.

В широкой картонной коробке из-под стройматериалов, пожертвованной, видимо, ремонтниками, лежали человеческие останки. Полусгнившие кости, оголившийся череп с длинными прядями светлых волос, куски платья…

Люди, смотревшие на это – жильцы дома, строители, случайные прохожие, —безмолвствовали. Мужики сняли шапки. Вечернее солнце на минуту выглянуло из облаков и озарило прядь волос в страшной коробке.

И в тот же миг плывущую над толпой тишину разбил, разорвал нечеловеческий крик:

– Сабина! Доченька моя!..

Глава седьмая

– Та-а-к! – прорычал Максим, угрожающе поднявшись с кресла. – Труп, значит? И ты еще так спокойно рассказываешь мне об этом!

Максим никогда не считал нужным скрывать свои чувства, и гнев его и бешенство легко выплескивались на окружающих. Но сейчас он был совершенно вне себя. Еще бы! Столько потратить времени, сил и, главное, денег на то, чтобы сначала получить разрешение на покупку квартир, перевести их (не без помощи нужных людей и взяток, естественно) в нежилой фонд, суметь вдобавок отхватить шикарный подвал, отбиться от конкурентов, которые только и ждут, как бы выхватить у тебя изо рта лакомый кусок, наконец, развернуть необходимые работы, и вот тебе результат – кукиш!

– Сколько было переговоров, стольких уломали – кого деньгами, кого посулами, кого угрозами. И все коту под хвост! – рубанул он рукой воздух, и, рванув ворот шелковой рубашки («Hugo Boss», между прочим!), подвел неутешительный итог: – Полный облом!

Единственным его слушателем был флегматичный исполнительный Федя, его заместитель, который и преподнес ему полчаса назад скверное известие.

А суть известия заключалась в том, что долгожданный офис, необходимый им для работы как воздух, без которого стопорились все дела, выстраданный и выбитый во множестве кабинетов и бюрократических инстанций, наконец-то, уже выкупленный, почти что оформленный и даже подготовленный к евроремонту – похоже, полетел в тартарары!

Не далее, как сегодня, там проводились земляные работы в подвале, тоже уже официально включенном в собственность фирмы, и рабочих угораздило вырыть какой-то зачуханный труп.

Конечно – ужас, крики, милиция! Как же без нее! А главный милицейский начальник – эдакая лоснящаяся крыса с потными ладошками! – прибывший на место происшествия, то есть к Федору на объект, с официальным видом скучно объявил, что вся стройка замораживается на неопределенный срок «в интересах расследования уголовного дела. До окончания следственно-розыскных мероприятий».

Ждать же окончания упомянутых мероприятий, как отлично знал Максим, можно было годами. Годами!

– Ну! – гневно рявкнул он на зама, сохранявшего олимпийское спокойствие и тем раздражавшего Максима еще больше. – Скажи хоть что-нибудь, разродись уже, наконец!

– Я не знаю, Макс, – ответил Федор, растерянно разводя руками и обезоруживающе улыбаясь.

Впрочем, Максим и не ждал от него чуда. Он хорошо усвоил, что по части проявления инициативы его зам был не силен. Зато когда нужен хороший, напористый исполнитель – тут равных Федору не было: точен, аккуратен, обязателен до тошноты. Трамвай! Только по накатанным рельсам и только вперед. Не генератор идей, увы!

Нет, ну это надо же было такому случиться!

Яростно вращая глазами, Максим тяжело бухнулся в кресло и перешел на мрачный молчаливый разговор с самим собой, поскольку общение с Федором было равнозначно беседе с каменным истуканом.

Уже все было в руках – просторный офис в престижном районе, в крепком на вид, хоть и старом, доме. Осталось всего ничего – закончить ремонт на этаже, да привести в божеский вид подвал. И – наслаждайся! Сиди, отбивай бабки!

«А сколько я планов строил!..»

Максиму казалось, что еще минута – он задохнется, приступ ярости не оставлял его. Он судорожно хватил ртом воздух, повернулся, открыл дверцу в шкафу, налил рюмку коньяка и залпом осушил ее, после чего крепко потер виски и снова погрузился в мрачные размышления.

Потеря собственности или денег была для него равносильна потере самого себя. Он не мог этого вынести, потому и метался сейчас по кабинету, движимый единственным отчаянным желанием – удержать, не упустить, не отдать.

Страсть к накоплению зародилась в Максиме давно, еще в школьные годы, когда он, безбожно мотая все школьные уроки, приторговывал у интуристовских гостиниц значками и матрешками. Охота к учебе, интерес хоть к какой-нибудь области человеческих знаний в нем так и не проснулись. Да и о нравственных ценностях он имел лишь приблизительное представление, характеризуя их одним словом: «фуфло». Главным и, пожалуй, единственным смыслом жизни для Макса, свидетельством его собственной значимости, стали ценности материальные.

С юных лет, очертя голову, пустился он во все тяжкие, стремясь разбогатеть и таким образом самоутвердиться. Сперва, как и многие, подпольно спекулировал и фарцевал. Ну, а уж когда в стране наступил переломный момент, подаривший всему миру неологизм «перестройка», и частное предпринимательство было разрешено официально, – он развернулся по полной программе. В рекордно короткие сроки, пустив в оборот средства, нажитые подпольной торговлей, стал вальяжным «новым русским», со всеми прилагавшимися к этому новому его положению вещественными и финансовыми атрибутами.