Король эльфов. Книга III

Эламир, утирая слезы, выправился:

– За Маренция!

– Храни его Глах! – хором поднимались питейные чашки.

Так вот и пили тесным кругом: Симеон охотно-полупьяно, даже не поняв причину хохотни, но довольный общим гомоном, Милон всё ерзая и сквернословя эту… э-э… борофачью (и что за звери? такие басни загибает!) родню кабацких котов, споро удравших с недожранной ляжкой, Левадий чинно покачиваясь, как и подобает бывшему богослову (о, то отдельная история!), а Эламир с легкой улыбкой…

Да-с, вставлю уважительно, с тем Левадием не раз мы еще сцеплялись разумами, рассуждая о божественных предназначениях. Раз, когда уже раскланивались нетрезво над кружками, задел я его едкой подковыркою, что же так брызжет рьяными пивными насмешками, ежели нутром верует? Левадий же будто раскраснелся и разжегся от очага, маша даже пухлой рукой, когда я пытался его перебивать:

– Да знаете ли, мсье Гаэль, что из-за богов-то и бросил я богословие? Ибо всегда клонился к еретическим насмешкам, и ментор мой толь же близоруко укорял меня отсутствием веры. Тогда и ответствовал я, что вера моя выше любой разумности, и что брошу сейчас же перед ним шальные кости, стоит ли длить учение мое, и пусть же Глах взвесит судьбу мою. Так-то и бросил! – заключил он торжественно, воздымая свежую кружку и сдувая на меня излишнюю пену! Ух, шутник! Поди-ка перепой запойника!

– А что же, – возгомонил тут Милон, подслушавший сентенцию и также разгоревшийся праведной силой, даже отложивший очередную жратву (кролика ли в имбире?) и вскочивший вскачь, – собрат Левадий! Солидно ли морочить юного рыцаря? Что же умолчали вы, любезный собрат, что самолично тем костям подлили накануне углы, да только углы-то перепутали спьяну?!

Ох, Левадий чуть не побил тогда нашего рыжего, да не мог уже на ногах держаться! А Симеон-то – так и хохотал в кубок, а Эламир – так и улыбался легко…

И нынче собратья наливались ярким элем и шутили все ярче. Сначала почтили благим тостом нынешних невест, но потом пошли перемывать им белые косточки – в Авенте (как и в Метаре и, тем более, в Каренте) девицы до брака пользовались большой свободой. Забавно, как раскраснелись Милон и Левадий, два наших кладезя слухов, обсуждая интимнейшие умения сих аристократок, и даже Симеон поплыл будто глазами, но Эламир, единственный из нас вхожий в достойные круги, оставался верен слабой улыбке. Затем – следующим пьяным тостом! – одобрили королевский суд милости, который Маренций после праздника вершил на площади. Из примечательного: перепив накануне перечной настойки, некий служивый забрался на конную статую Порциала – Маренциева деда – и то ли пытался выломать меч, то ли кричал непристойности. По городскому уставу безделица, уплатил бы пригорошню муаров штрафа и свободен до каторги, но Маренций так осерчал за честь предка, что тут же на статуе бедолагу и повесили! Ей-Глаху! Так и повесили на буцефаловой шее, и бедняга долго ще дергался, оживляя композицию!

Ах, собратья и ржали! А что я? Еще не чувствовал себя полностью своим и усердствовал брать Эламира в пример: больше молчать и слушать, цедя винцо и лыбясь таинственно, будто зная все их детские шутки наперед и заранее их приветствуя. Улыбку эту я даже пытался стеснительно репетировать (а лучше, когда в отхожем месте да один! тут уж гримасничал без стеснения!), но вот не понимал, хорошо получается ли?

И так я губил мал-помалу (а хорошее словцо?) свой винный кисель… О-ох, терпковат! а лучше бы элю, да Эламир пристрастен больно; смеется – плебейское пойло! Эхх…

… и пятна от факелов малость дрожали по наляписто штукатуренным сводам, порой тяжко вздыхала разбухшая дверь, впуская жарких кавалеров (и будто даже франкский говор?!), и девы из приемной хихикали нежно, и думались мне разные путаные думы… А вот?

Ах, а не странно ли, что все армии устроены одинаково? Ну то бишь – закреплены к веселым кабакам? Хотя титлы-то различны: кормчий не комендантус, палатка не платунг… в терминариях путаница, кто по ромейским образцам, а кто-то по самоплетским, а все едино. Вот и в просвещенной Авенте каждому декану выделен был ряд кабаков охранять и столоваться. Эламир, ясенно, выбрал для посиделок наилучший – наш “Кабан и Дева”, пожалуй, даже коголанским кружальницам ровня (куда там зловонному метарскому “Топору”!) – комнатцы вот à la draperie для живых утех, да с отдельными сортирами. Проказницы ухоженные, для истинных идальго! Сюжет для Аристофена, не меньше! И коли мифических ромейцев поминать, то не рядовая палатка, а настоящий офицейский как там… tabernāculum! Аха-ха! Тарам-парам-Таберна! Так вот извечно армия суть таверна и vice versa! Аха-ха! Всегда приятна польза учения – Левадий, верно, одобрит!

Язык, право же, немного заплетался, но отважился уже глаголить шутку… да поди Левадия перепей-перебей! Тот, сам уже королю не кум – так на родине шутили: le roi n’est pas son cousin! – заплетался в буквах и троился в глазах и трикраты, кажется, повторял Эламиру:

– Но, господин Эламир, хотя бы дворцовых цирюльников! Икхм! Дабы не застаивались желчь! Извольте согласиться, здоровье подоверенных, сиречь меня и Милона, и нашего заморейского витязя, – тут последовал толь эффектный взамах чашей в мою сторону, что опять половина огневухи (ну, жженой берендярочки) выбросилась мне на чресла к вящему ржанию собратьев: – Ах! Небольшая конъюнкция, собрат Гаэль, вельми на пользу вашим натертым шоссам, особенно в части столь лапидарного гульфика!

Ах, все это было сказано с живой добротой! Можно было бы плясать со смеха, но приходилось спасать имущество, удерживая ученого друга от повторного Гаэль-окормления. Так и брякнул невпопад, почти срываясь в фальцет:

– П-помилуйте, собрат Левадий! Я п-понимаю предмет вашей зависти, но обнажить его никак не могу!

О Глаше! И удачно же вышло! Оглашенный хохот прерван был лишь старшим деканом Дарьяном, вышедшим из приемной с группой дворцовых приятелей, еще в ярких надушенных нарядах после праздника: в крашеных-то кожаных сапогах, а подрасстегнутый жиппон каждого, особенно под факельным трепетом, так и зоревал турмалинами! Сам Дарьян был… сыном самого да-да Никеандра! но тю-тю – третьим и самым ни на есть беспутным! Даже было непонятно, мнилось ли в глазах моих собратьев сие беспутство образцом шика; но держался всегда приятельски и речевал нас подвыпивших как по писаному:

– Браво, собратья, экая радостность! Декан Эламир, приятно лицезреть всеместно! И мсье Гаэль, наслышан-наслышан! вы обязаны мне поведать путевую историю! Вам же, бражные комрады, – он шутливо простер руки к просиявшим Левадию с Милоном, – ныне доверствуем мы благородных девиц в целости и здравомыслии, пользуйте с бережением!

Два бражника немедля возвысились, отдали Дарьяну приветственный чин-взмах, возрыгнули звучно и шатливо потянулись к приемной, ще по-братски в обнимочку – аж в пьяную ногу, что даже пол дрожал разночинными досками и чаши на столе приплясывали… ще назидательно бубня про разгонку желчи и необходимость, согласно цирюльникам, содеять скоромное трижды! Следом двинулся и Симеон, резкими пьяными шагами нарушая симфонию, обгоняя другов в погоне за самой сладной целадушкой (ну, цокотушки летние, знаете?). Дарьян же расхохотался-живо-подмигнул, куртуазно распрощался, блеснув под рыжим факелом расшитой манжетой, и отбыл сотоварищи; за широкой столешней, закиданной рваной свинской кожей, да залитой опрокинутой медовухой (Милон удружил!), остались одни мы с Эламиром.

Ах, и вот почитай каждый день сия пьяная белиберда! Но зато-затем бывало самое затейное время, когда можно расспросить Эламира о том-сем, и по маленьким рассказикам пытаться составить понимание Авенты; вот бывает детская картинка на девять квадратиков, и поди составь! А здесь и не сосчитать тех кубиков…

Кстати вот о философиях… вообще, ежели сгоряча перепить до ряби в глазах (да и окорочка в желудке чтой-то хрючились неуютно, ой-ой), то чувствовалось странно! Как давеча у эльфов – будто чуялось во мне два Гаэля, а то и множественней: и в каждом пивном прудке на столе видел я свои alter ego! Как помните по ликейону уроки – когда (а ментор всё учёно гундосил в нос: когадась! то ли также налакался?)… когда солнцевый луч в волшебной призме разломляется на цветастые нити? И вот – разноликие Гаэли! В пивной кляксе грезился мне вояка-рубаха, тоскующий о фехтовальных ристалищах, кудась по Тюровым дням хаживали Эламир и Симеон… но надо было копить вступительный взнос (шесть серебряных муаров иноземцам, а?), хоть именитые штанцы продавай! В опрятной медовушной капле – мерещился Гаэль-голоховед, сущий бессеребреник, мечтавший бы покойно почесть божеские жития в поисках смысла слов и снов, да гдесь в сих краях сыскать славный Елизеров армуар! А в красном винном потеке чудился Гаэль-балбес-повеса – и всё тянулся за пьяными комрадами к добрым шлюхам и даже сейчас оживленно привстал, но плюхнулся взад, смятенно попомнив последний заход: ах, попробовал-таки упругую говорушку, Симеоновскую целаду, ничё-так для простого солдата… но прочие Гаэли-тщеславцы, обитатели ярких брызг, даже не счесть их, ох жестоко зачморили паренька! Особо Гаэль-красавчик выпендривался из центральной лужи: после блистательной Летты! После (ах, как же имя ея?) королевны-эльфины! Этакая безмечтательная ох-ох-ох телесница, только Глахом и созданная, чтобы всем кавалерам и не очень слаще изливаться в нее торжественным семенем! А то еще в очередь с дворцовыми? Хорошенькое торжество!

Но дальше мысли мои пьянственно разбегались, – да-да, надо вскочить немедля из-за энтого загаженного стола и делать живую карьеру! Но какую? По любой из нитей-дорожек можно побежать радостно: одному егозе хотелось царедворцем, другому волшевейным магом, чтобы Елизера утереть, третьему с эльфами буканствовать, четвертому бы только мечту-красавицу-жену из Каренты… Это все Эламир! Манил и манил меня свойскими высшими стремлениями… хотя, признаюсь, сказы-то были интересные, и все бесчетные Гаэли как-то без споров собирались послушать…

А о путешествии моем – что рассказывать? Хотя и были на постоялых дворах приключения, но не геройские. А важно – что уперся в оконцовке в Метарские ворота, в людскую потную очередь, и все бы гладко-шито-крыто, но кто же ведал, что бывалый городской стражник всех клиентов в лицо знает! Симеон – а это он оказался начеку! – глухо хмыкнул, взял за шкирятник как щенка дворового и отволок к офицеру… Эламиру. Эх, не любил я говаривать о том инциденте… Даром, что подвытянулся за лето и плечами окреп, а как щенка. Эх…

И вот он сидит – Эламир Нейский, светел умасленной косицей (таковская местная мода!) и голубоглаз даже в факельном рыжем свете: всё зажелчено будто, бо волна желтая по стене пляшет, а его не берет! Мерцает только ярчее потомственная серьга в ухе с голубой жаразолью – знак родословья от тех самых мифичейских асов. И ведь даже оспа-вариола его красоту не взяла, хотя вот отрядец-то повыбила, почему и набирал новых бойцов… Ах, как хотел бы сам быть таким царедворцем!

– Но доскажите, мсье Эламир… – я пораскинулся удобнее, нарочито причмокивая вино (ах, где же обещанная благородная кислинка?), соображая построение фразы. Эламир-то, по вечному обыкновению, молчевал… но глянул эдак пытливо… ах! аже испытывал: все, что ты хочешь, собрат Гаэль! но знаешь ли, что спросить? И факела-то на кривой стенке вдруже треснули рассыпными искрами чуть не в глаза: один, другой… будто тоже подхлестывая: ну, что же ты, ну давай, друг Гаэль!

– Когда… выдернули меня на Метарском створе, с той… pardonne-moi… купечьей бляхой перебитой. Ха! Убил бы засранца! Pourquoi pas… почему же с такой добротой ко мне? Право, я весьма признателен и в долгу, но вы же совершенно не знали мне цену?

– Пойми, Гаэль! – Ах! Когда Эламир жалил серьезно, то вполголоса по звуку и горячо по накалу, без ненужных прелюдий и экивоков. Как причитали бывалые коголанские латники: из лангорта да под щит!!!… Так и отец мой, хотя после погиб от встречной раны, но достал брешивого толстяка-соседа! Так и Эламир припечатывал резко, рачитель отческий! И неверные факела будто дышали за каждым его словом вслед:

– Пойми, Гаэль! Никто не ищет тебе добра! Даже я. Ежели ты видишь кого-то, кто бескорыстно кажет подмогу, то ищи тайный прикуп! Никто и никогда! Все жаждут пользовать тебя для свойских делишек. Но иногда и для тебя есть выгодность, и тогда соглашайся!

– Но помилуйте, Эламир, вы мне только добро и творите! Прямое добро!

– Гаэль, Гаэль! Разве не учили тебя в твойском мудрёном ликейоне, что блестят наши одежды, а помыслы скрытны? Вот ты подрался из-за девки с деканом и сбежал сюда, а зачем? Ведь ежели хотел ты воинской славы, в вашной-то занюханной Метаре выбиться попроще. А что простая девка? Поделился бы и в помощники бы вышел. Здесь же… знаешь ли ты, что я сам под честным словом? А сколько еще размножилось царедворных дворян? И тебе инородцу куда тут пробиваться?

– Но позвольте, Эламир! При всей обязанности к вам…

– Ах, говорю тебе, глупец ты! Заело? Не кривись щекой! А нарочно говорю так, чтобы думал своей башкой, а не чужими проповедями. Ежели… ежели так любил ее, что же бросил? Сам не скажешь! Ну? Зачем сбежал?

А я и не нашелся. Заговорил сбивчиво, даже горячась от неловкости оправданий:

– Агхм. Ну… милорд, да я бы не стал во всем искать цели. Как-то само собой все получилось. Эламир, я и не ведаю… Мы ведь живем, знамо, как три пряхи соткут. Вот так вот соткали, что же теперь…

– Ты это брось, дружок. На эдного тюфяка и правда боги посмотрят да и плюнут. Что ты им? А вот попался мне на очи: руки-ноги на месте, башки только нет, вот и ладно! Выдернул и научил тебя, говоришь? А просто ратный навык проверил: креста искусством ты не удивил, но удары держишь. А мне нужны рукастые, надежные бойцы… И не с добротой-муротой к тебе, а чтобы мне-мне послужил надежно. А мог бы в галеры тебя на мертвые безветрия, согласно приказу, но что мне морские Линдоварские походы? А теперь ты предан мне с потрохами, и даже не понял!

Эх! Эламир допил залпом вескую кружку, только кадык и ходил ходуном… обтер подвитые усы резко, до сверкнувших брызг. Махнул белокурой девчушке-дежурной у мызганой занавеси с аляпистым винным рисунком (еще кувшин, да со свежего бурдюка!) и продолжил с извинительным взмахом и вечной опять-ять улыбочкой:

– Ах, я слишком перепил и не должен был… Глахов праздник, что ж! Но видишь, я-то свою стежку хорошо вижу: надоть погромче отличиться в толковом дельце, и все сбудется! Для того бойцов и ищу. И ты мне в пользу. А в опору ли тебе авентийская муштра, не знаю, Гаэль. Чего же ты ищешь?

– Месье Эламир! Я благодарен за заботу, но пока что сам разбирался с собой и рыцарского совета не спрашивал! – я и закипал, но и побаивался ссоры… Но Эламир просто расхохотялся надо мной:

– Охох! Будь здоров, рыцарь Гаэль! Пока ты просто пустошная бочка, прости Глах, пущенная по морю, вот прибился сюда, а надолго ли? Хорошо, мечтался там верховым быть, так в ваших Метарах зовется? Вожатым? Ну как колесничий у нас. И все? До заката молодых лет? Но Гаэль, сие позорно! Тогда правда лучше захлебни-ка той сладкой бурды и айда за ребятками к покладным девкам.

– Ах, хорошо! Эламир, а какая же ваша цель?

– Ты сосны корабельные видал? Мы невейцы! Мы живем, чтобы расти вверх! А прочее всё – не судьба твоя, а пустота, гадесова погремушка! Вот – хожу с Симеоном-молодцом на ристалища. Но знаешь ли? Ему злостная мечерубка сия – единственный интерес, а мне лишь петля орнамента на охранной грамоте. Хорошие знакомства! Протекция! Сечешь ли? Или попроще те разложу – видал витраж во Глаховом храме, где Дерево Мира? Красивый, а? Балакарят: тысячи стеклинок и восемдесят восемь лет делали. Так вот ристалища – одно лишь мое затейное стеклышко. А жизнь моя выйдет – как тот витраж. А что ты маешься – ползучим кочедыжником будешь лениться в тени чужих щитов? Живи вверх, Гаэль Франкский, и будет тебе удача!

Я все еще хотел злиться на непрошенного ментора, даже махом отпил для храбрости (надо же деликатно!), но винный выдержанный дых шибанул в нос и картина с пустошной бочкой вдруг живо-живо нарисовалась… Представил себя в образе пузатой сорокаведерной тетёхи, плещущейся в виноморье… а лучше океане эля! Да-да! – весь чумазый в болотной рогознице, коей бондарщик прокладывал клепки. Эх, чумазёнок! Ручками-ножками машет, хватая рыбьим ртом ржавые пенные капли! Настоящий я тут простонародственно фыркнул прямо в кружку (уф! вот уж промыл глазоньки!) и радостно захлопотал по коленке и трижды ще по столешнице пристукнул, будто адмиралу салютуя:

– Ах, мастер Эламир! Заманчиво кажешь! Ну, какие протекции?

– А какие? – Эламир загадочно сощурил глаз, будто длинно подмигивая, а руки-то так и заходили над столом фехтовальным маневром, ох развеселился! Ах, от вина-то, знамо! Я и сам не мог просто слушать: все в голову набивались разные прозорливые казусы. Вот – защурился Эламир, будто… ах, как выразить? Будто пытаясь провидеть завтрашний ужин! Чем не славная поговорка?

– А вот знай, например, что с Володьяром молодым мы ныне друзья званые! Наравне мы с ним бьемся! А? Ах, ты чума нездешняя! Молодой тригородский господарь, Никеандров наследственник! Дарьянов старший брат. Ну? Видел же вблизи вечор…

Ааа… Правда, замелькали воспоминания, будто трепет ночного бражника, случайно залетевшего в залу:

Давеча Эламир зашел с приятелем и седушничали отдельно (от-то я к той прелестнице Карьяне и сбегал после Симеона! ну, ничё так на разок-другой, не рукоблудствовать же вечно… но не блаженный элизиум, где невинные девы! прав Эламир!). Еще Дарьян тоже проходил и аж шагом сбился: кивнул этому новому кривохмыльно, да тот и не ответил – только серебряная бровь будто дернулась. Белесая, конечно, но будто серебром зажглась! От же братия! Сам-то я, положим, тоже со свинтусом Кевином не всякой мечтой делился, но чтобы без формального поклона… какая-то история тут! Еще сказать надобно: очень-очень сей рыцарь был… ах, riche! Бишь: содержан? вместим? держален? Словом, вот насколь Эламир бысть устремленнее меня к высшим рубежам, так и Володиар громже высился над Эламиром грозной душой. То есть, понятно разумом: просто тени так ложились в слеповатом зале, ще один факел тогда погас и дуновение странное по ногам текло… но зело до костей чуялось, уф!

– … в кормчие выбиться, но там королевские родичи сплошь и накрест, без протекции не встрянешь! Рассчитываю на него очень! Заживем, тебя не забуду!

Что-что там Эламир бормочет в сырную миску? Ах, косицу светлую распустил и на кончики волос – языческий обычай! – будто заговор шепчет:

– … должен на принцессе Летиции по осени брачеваться, но тут пророчество вмешалось… девица умолила Маренция выждать… сильно мать любил! вот переживает…

– Подожди, Эламир!

– Подожди, Эламир! – вторче звать пришлось. – А вотче что-что за пророческая история, что-то помню и Милон твердил про разорение дома, как сие возможно?

– А-а, Гаэль! Где мы? А… Да забыл ли, что глаголил тебе? Не верь божьим сплетням, не затеняй решений своих, только цель свою знай и шагай к ней воинским шагом! Только так!

Эламир даже шибче нагнулся над столом, прометая патлами по медовушной луже:

– Но изволь: всё растреплет Милон-пономарь или кто, а для политики надобно расклады знать, чтобы тому же Дарьяну лишнего не брякнуть. Знаешь ли, что у господаря Никеандра три сына: Володьяр вот наследник господства тригородского, Маренцием ценим как родной и на ристалище бог. Ах, цельный парень, даром ли мы сдружились! Одного на несведу-тьму, а нет таких! Но второй еще: Яромах, то воевода пеший наш, ты его не видел пока, разве вот на церемонии нынче, он походствует на пустынников. Тоже хороший сын… только ярый больно, чуть плюнь на него не так, так прямо неизбежный поединок! Но и – хотя при нем не смей повторить! – и не без изъяну… И третий Дарьян… Вот тут политес и помни, ибо ты не патриций местный: старших двое, те свой старинный род пуще отца ценят. Прямо ох как! Я-то наш Нейский корень не хуже величу и благородство ценю! Но все же людей за людей считаю, а те – нет. И спорили мы с ним, но суеверие наследное – страшная сила! Тот же Володьяр, будь ты чернец без дворянства, на тебя бы и не плюнул! А Дарьян… тот попроще, не чурается даже купечества, вот – да сам узнаешь ще на воротной страже, как он там крохами прибирается! – за то старшие его и нелюбствуют. Но сам посуди, куда ему: господарство занято первенцем Володьяром, воеводство за средним, ну а кормчим я сам-сам через годик собираюсь! Ах! Помолодеет страна! Славно заживем!

Ах! А меня от говорка его что-то разморило. Живые голоса из приемной утихли, все собратья по комнатцам разбежались утешаться. И только факелы свербились тихо и качали свет пятнами, да Эламир секретничал над пролитым вином, будто баюкал. А-а! Так и бывает на грани сна: все вдруг божественно ясно! Осознал с пьяным глубокомыслием: Эламир-то тоже раздружился! Бишь – раздвоился душой. Голова сонно дрогнула… абье, рыцарь уснул бестревожно, а бренное тело самось пьяно бормотовало рыночные сплетни. И ротозейные ноточки в голосе той дело проскакивали не свои, а будто… бо рыночные прихватки! Знаете, когда приберешь мимоходом румянобокое яблоко или ореха горсть…

– Так вот о пророчестве неладном… Слушай сюда, что бывшие стражники толкуют. История была складная: был господарь Никеандр женат на Карентской принцессе второй череды. А кто на карентейке женится, по их обычаям кровную клятву дает Метаре ни на кого ще до смерти не коситься. Ни девиц, ни мальчиков смуглых тем паче – такая клятва! Да поначалу и речи не было! Кто приглашен быше, едино молвят: до утра очи не смежить, всё принцесса Искуль перед взором свадебный танец пляшет! Вот так! И ревнива в любви была, что суккуб пустынный…

(… а я вот что-то слюну пустил: тьфу, даже неловко!.. воспомнил малую графиню Эльзу, когда ради ней с правоведства сбежал и подстерег ейные носилки у цветарни: все коголанские девицы сызмала букетам обучаются, так смешно! Что там обещал ей, какие служения? Аже папирус для записки покрал в читальне! Но вирши на мятой грамотце не взяла, но послала воздушный поцелуй…)

– … так и окончилось: после Дарьяна все-ж-таки поплыли, знаешь, бедра, грудь не яблочки, и повадился Никеандр грешить телом – ох, больно же наказали его! Вот одну постельную служанку прирезал кто, там и вторую прямо в перине лебяжьей, откуда Никеандр толь-толь чуть не в пухе-прахе выскочил, но долго ж он догадывался. А поймали ее с фамильным кинжалом в белых руцах над свежей-с-рынка наложницей… ну, запер ее в башне и запер. Думал, коли он господарь, так можно клятву не держать. Ах, Гаэль, что я говорю – не верить богам, то дело! Попусту не верь им! Но коли сам клятву громогласно в карентский реестр внес – все равно, что костью свойской поклялся, так что же? Будешь грешить – так и рухнешь гнилым мешком бескостным! Зря и думал Никеандр, что Метару обманул, да кабы так! Передали тишком жрецы – наябедала золотая богиня Глаху свою обиду…

(… ябетник-вестник, оракул-ambactus – ах! иже латейская белиберда! все ликейонские позабытые словеса мельтешили в голове, будто пыжась сказать… учили же: не поминай Глаха всуе, пока десницу не готов отдать! А мы-то по ночам шутовались еще в дормантории, глупцы бесштанные: и к оракулу не стучись, пока не готов отрезать ухо!..)

… но Эламиров речитатив продолжал литься мне в ухо пьяной закавыкой:

– З-знаешь, как у женщин заведено: де не хочется, де настроение… Мы-то не стали бы слушать, но Глах, сказано, влюблен в нее сильно… к тому же: оне же вековечные! Как ему вечность с ней ругаться? Так и спрашивает жену – ладно, что за печаль? И рассмешился, эка беда… И правда, подумай сам, кто-что ему наш Никеандр, с какого-такого вздорного огорода? Дошел до прялок вечных в соседнюю палату златограную, там каркуши-приживалки выдарили ему три нити, поди ему не выдай быр-быр, когда в любовный раж вогнался… так он их таким комком ярым переплел, что сам позабыл, где чьи закланья. Только – явлено было жрецам через сон мятежный, бо двое из сынов также за кинжал возьмутся ровно в возрасте матери, тоже и утратят рассудок в черной горечи. Зато третий-то мастер – ох, насмешка божья такая! – гордым королем Авентийским будет. Ну… Так-то. А жена-то преданная от горя взаперти ой как нехорошо померла: припадки и гной из ушей белых…

(… exsudatum – лениво пробормотал я про себя, вспоминая ликейонскую покойницкую, куда нас водили напоказ на распухшего от гноя кадавра, тоже божьи кары объясняли! уф! потом три дня в кабаке запивал тот мерзотный запах и образы… уф! но где же похмельный мой кружавчик?..)

– … и мучается теперь Володьяр мой, кто же избранный тот? Сны окаянные чаще виждет. Хотя виду не подает, тут он ей-глаху молодец, что их бояться? Тож проще самому животом на меч. А все же переживает… Вот советовался! И знаешь ли? Чистый девственник ще! Только на Летицию-деву и молится, дрожит почти, когда на балу за руци трожит: сбудется ли? Но есть примета ясная: один он цветом в мать, а Яромах с Дарьяном все в отца грешного косицами! Так вот и сказал ему! А все же переживает…