Мой театр. По страницам дневника. Книга II

Выйдя из театра, я позвонил Фрейндлих: «Алиса, куда ты нас послала?» – и услышал в ответ: «Это же хороший спектакль, тебе что, не понравилось?» – «Нет, мне понравился, но это же про Холокост». – «А я разве не сказала?» – ангельским голосом поинтересовалась Фрейндлих.

22

«Манон» мне предстояло станцевать 29 марта 2005 года в рамках фестиваля «Мариинский». Сначала шли три бенефиса балерин: У. Лопаткиной, Д. Вишнёвой, Д. Павленко, а потом со мной – балет Макмиллана. В зрительном зале собрался весь театральный цвет Петербурга. Пришел «главный аристократ страны» – актер Игорь Борисович Дмитриев.

Когда спектакль закончился, за сцену прибежала Фрейндлих: «Колька, я так за тебя волновалась, у меня так тряслись руки, меня всю скрутило!» Дмитриев тоже пришел и вдруг неожиданно опустился передо мной на колено. На мгновение опешив, я сделал то же самое. Там мы и стояли друг перед другом на коленях.

Игорь Борисович осыпал меня комплиментами, сказал, что в этом театре вырос, у него мама была артисткой балета; что видел в Мариинском театре великих исполнителей, но такого сочетания танца и актерской игры, как у меня, после Улановой он не видел. Потом Дмитриев стал читать мне стихи… Это было прекрасно.

Будучи в приподнятом настроении после успеха «Манон», Вазиев пригласил нас всех в ресторан. За ужином сказал, что на следующий год планируются бенефисы танцовщиков – Рузиматова, Зеленского, а потом добавил: «Гергиев тебя предложил пригласить».

Я своим ушам не поверил. В истории русского балета, что в царское время, что в советское, бенефис московскому танцовщику в Мариинском театре даже присниться не мог!

Довольный эффектом произнесенной фразы, Вазиев спросил: «Что бы ты хотел станцевать?» Я не стал мелочиться: «Рубины» с Вишнёвой, «Юношу и Смерть» с Лопаткиной, «In the Middle» с Захаровой. «Это лучшее, что можно представить, – ухмыльнулся он, – договорились». Но Вазиеву я тогда не поверил, и, как оказалось, правильно сделал, он слова своего не держал никогда.

Тем более что недавно произошла такая история. Приехав в Петербург на «Манон» и увидев цифры своего гонорара в контракте, я вернул его, неподписанный, обратно Махару Хасановичу. Попросил передать, что подписывать «это» не буду. Там стояла просто унизительная сумма, несоизмеримая даже с обыкновенными выплатами. Мне принесли договор второй раз, потом третий. Я и их вернул: «Не буду подписывать, не та сумма». Мне тут же ласково посоветовали: «А ты сходи к Махару Хасановичу…» Вазиев ждал, что я приду к нему, буду унижаться, просить денег. «Он сам со мной поговорит», – ответил я.

В итоге перед спектаклем Махар меня вызвал: «Коля, почему ты не подписываешь договор?» – «Скажите, Махар Хасанович, я танцую хуже, чем ваши премьеры?» – «Нет». – «Вы знаете, что билеты на спектакль с моим участием стоят в четыре раза дороже, чем на спектакли с их участием?» – «Знаю». – «Так почему, если вы считаете, что я танцую не хуже – я не говорю, что лучше, – вы предлагаете мне такие деньги? Если вы мне сейчас скажете, что я танцую хуже, я встану и уеду». Мы с Вазиевым оба знали, что со мной придется считаться, потому что весь зал на «Манон» был давно, втридорога продан. «Да, я понял, – нисколько не смутившись, важно сказал Вазиев, – я этот вопрос решу». После нашего разговора мне принесли нормальный договор. Никогда у этого человека я ничего в жизни не попросил. Никогда.

23

15 мая 2005 года всю страну буквально оглушило известие, что из жизни ушла Наталья Гундарева…

Мне было, наверное, 11 лет, когда в очередной раз с мамой мы прилетели из Тбилиси в Москву на «окультуривание». Она достала билеты в театр им. Вл. Маяковского на «Леди Макбет Мценского уезда» с Н. Гундаревой. Тогда на весь Советский Союз прогремел телевизионный фильм «Хозяйка детского дома», где актриса потрясающе сыграла главную роль.

Пришли на спектакль. Не помню откуда, но историю про Катерину Измайлову я знал. Она в повести у Н. Лескова и в постановке А. Гончарова – хоть и любящий, а жестокий персонаж. Однако с первой секунды появления на сцене героини Гундаревой, ослепляющей какой-то невероятной, нахальной, плотской красотой, я оказался на ее стороне. Мне стало очень жаль эту Катерину, окруженную такими недостойными мужчинами. Пышнотелая, она словно дразнила собой, соблазняя, не только героя спектакля, но и весь зрительный зал. В конце спектакля я понял, что плачу…

Закрывая глаза, я и сегодня вижу эту Катерину, слышу ее незабываемый голос. То был удар красотой, красотой женщины.

Выйдя из театра, мы с мамой в состоянии какого-то шока, не говоря друг другу ни слова, пошли вниз по улице Герцена к метро.

Через много лет, по-моему в 1998 году, я танцевал «Жизель» в Большом театре. И вдруг на поклонах, стоя у рампы, в первом ряду партера я увидел стоящую женщину, которая, улыбаясь, демонстративно мне аплодировала. Это была Гундарева! Потом кто-то сказал, что видел ее на моем «Щелкунчике». В гримерной лежал букет от Натальи Георгиевны и короткая записка «Наберите меня» с номером телефона.

Позвонил. В тот вечер я услышал от Гундаревой не столько комплименты, сколько очень глубокий, профессиональный, подробный разбор моей актерской работы, будто речь шла не о балете, а о полноценном драматическом спектакле. Конечно, она видела мою роль с другого ракурса, чем обычный зритель или театровед. Наталья Георгиевна разбирала партию Альберта, как я ее трактовал, от сцены к сцене, останавливаясь на нюансах, о существовании которых я и сам не подозревал.

Особенно сильное впечатление на нее произвел выход моего героя во II акте с цветами: «Я понимала в этих шагах то, о чем вы думали, все, что вы чувствовали, каждую вашу реплику. Вам дано свыше гораздо больше, чем просто танцовщику. Ручаюсь, что слышала ваш голос…» «Наталья Георгиевна, очень рад, – сказал я, – потому что это самая главная сцена Альберта в „Жизели“, как для балерины сцена сумасшествия. Ее со мной готовила Уланова, она считала этот проход Альберта „ключом“ ко всей партии». «Да, да, – взволновано повторила Гундарева, – я поняла каждый шаг, каждый ваш вздох…»

А именно в то время Цискаридзе особенно сильно доставалось от критиков г. Москвы и Московской области за «никакие» актерские способности. Тот разговор с Гундаревой, так же как внимание ко мне как к серьезному исполнителю со стороны Неёловой, Фрейндлих, Демидовой, слова Дмитриева сделали меня абсолютно неуязвимым для такой критики. Она стала мне безразлична.

Возвращаясь к воспоминаниям о Гундаревой. Все знали о том, что она была очень скупа на похвалы в чей-либо адрес и не раздавала никогда никому ничего авансом…

Наталья Георгиевна видела премьеру «Пиковой дамы». Иногда мы общались по телефону. Однажды она сказала: «У вас большой дар воздействия, – а потом добавила: – без слов».

Прошло несколько лет. В каком-то аэропорту мы случайно столкнулись с супругом Натальи Георгиевны – Михаилом Филипповым. Гундаревой уже не стало. «Коля, – сказал он, – недавно я выпустил книгу про Наташу. Знаю, как она вас любила, как была к вам расположена. Обязательно передам вам, хочу, чтобы книга о ней у вас была».

24

После травмы я долго отказывался от поездок куда-либо, но однажды меня уговорили лететь на выступление в Новый Уренгой. Предложили очень большой гонорар. Не один и не два месяца работы в театре. Вначале я все-таки упирался: «Восстанавливаюсь, пока никуда не езжу…» Мне сказали: «Только приедьте!» Согласившись, решил танцевать «простой» репертуар, неудобно задаром такие деньги получать. 19 апреля 2005 года в Новом Уренгое я открывал концерт adagio из «Раймонды» и закрывал его «Нарциссом».

Прежде я никогда не бывал за Полярным кругом. В Петербурге и Москве стояла промозглая весна с нависавшим над головой низким серым небом, вдоль дорог островки осевших сизых сугробов, а в Новом Уренгое 19 апреля – роскошная зима, сугробы с меня ростом. Город, построенный из бетонных блоков, снаружи выглядел непрезентабельно, но стоило зайти внутрь отеля или ресторана, как ты чувствовал себя, словно в фешенебельной Европе.

Прилетев туда, я все время задавался вопросом: «Господи! Ну кому здесь нужен балет?» Как я ошибался. Если в Японии в молодости я первый раз видел свою гигантскую фотографию на билдинге на Гиндзе, то в Новом Уренгое я впервые в жизни увидел свои имя и фамилию, написанные на большом доме, в его размер. Очень жалею, что постеснялся это сфотографировать. Тогда же не было привычки, как сейчас, делать селфи с утра до ночи, по поводу и без.

В зале аншлаг. Концерт, где собрались очень приличные артисты, шел на фантастическом подъеме. Зритель аплодировал как заправский балетоман – там, где надо. Нас задарили цветами! Не представляю, как в этой вечной мерзлоте могли обнаружиться цветы. Потом в нашу честь дали не менее фантастический банкет. Люди были одеты красиво, со вкусом. Возникло ощущение, что мы где-то в Париже, не за Полярным кругом. Новый Уренгой стал одним из самых неожиданных впечатлений о русской «глубинке», о существовании которой я и не подозревал.

25

Теперь о моих заработках. Свое первое вознаграждение за труды я получит лет в семь. И это были совсем не деньги…

Я уже рассказывал о том, что моя няня жила рядом с Жиркомбинатом, находившемся на отшибе Тбилиси, в коммунальной квартире одного из двух больших четырехэтажных домов, предназначавшихся для его сотрудников. Между домами находилось открытое пространство – что-то типа площади, упиравшееся в большие электрические раздвижные железные ворота. Так выглядел КПП, то есть контрольно-пропускной пункт, являвшийся главным въездом на территорию предприятия.

Жиркомбинат, снабжавший город отменной молочной продукцией, имел собственный культурный центр и даже детский сад с зоопарком, где жили обезьянки, олени, большие попугаи, какие-то тушканчики. Большой зоопарк – не то что два-три животных.

В этот детсад меня приняли за полгода перед школой благодаря тому, что муж няни когда-то на этом комбинате работал и ее там все знали. Чужих детей в него не брали, ведомственный детсад. Ходил я туда самостоятельно, стоило лишь выйти со двора няниного дома и по диагонали перейти внутреннюю площадь.

И, конечно, я знал все лазейки, входы и выходы вокруг. И меня все знали, включая охранников, никакого пропуска никто никогда не спрашивал. Я забегал на территорию комбината и выбегал оттуда, когда заблагорассудится.

Однажды сидел дома. И то ли скучно мне стало, то ли что, решил пойти на Жирокомбинат, не на освоенную территорию, а к цехам, куда никогда до того не заглядывал. Я же любознательный ребенок.

Спокойно миновав КПП, завернул за угол какого-то здания, там стояли огромные коробки с пустой стеклотарой. Вижу, небольшая группа женщин, человек семь-восемь, одетых одинаково в синие халаты, раскрывают эти ящики и ставят стекло на конвейеры, которые уходят внутрь здания. Движущихся лент я никогда не видел, они меня очень заинтересовали. Нисколько не смущаясь, шагнул к работницам: «Можно я вам помогу?» «Конечно, иди помогай!» – удивившись моему появлению, сказали они. Объяснили, на какую ленту какую бутылку для кефира или банку под мацони ставить. Сортировку я освоил очень быстро, тут подошли еще несколько женщин, стали интересоваться, откуда мальчик взялся. Я беззаботно махнул рукой в сторону дома, увлеченный работой: «Рядом живу». Вскоре я уже знал всех тетенек по именам, а они знали, кто мама Ники, кто его няня…

Прошло, наверное, часа полтора, когда одна из работниц спросила: «Можешь сбегать на угол, купить папиросы?» Конечно, я мог. Надо сказать, что территория Жиркомбината серьезно охранялась, по ее периметру посты находились, люди с оружием стояли. «Ты через КПП не проходи», – предупредили тетки и показали неприметную лазейку в заборе, в которую только ребенок и мог пролезть. Дали денежку на «Беломор» и мне, как поощрение, на леденцы. Я – маленький и очень юркий, без труда проскользнул туда и обратно.

А конвейеры-то идут, работа продолжается. И так мне она понравилась, что я спросил: «Можно завтра прибегу к вам?» – «Ой, замечательно, прибегай!»

В конце моего «рабочего дня» тетеньки положили в пакет банку сметаны, бутылки кефира, пачки масла, маргарина и отдали его мне. Это был мой первый в жизни заработок.

Прошмыгнув через дырку в заборе, я принес продукты домой и с гордостью выложил их перед няней. «Это что?» – «Баба, я заработал. Я работал сегодня!» Та на меня посмотрела внимательно, потом на крышки из фольги на бутылках, там даты выпуска продукции выбивались, и сказала довольным тоном: «Ой, я тебе сейчас блинчики сделаю. Ника, как хорошо, что ты уже зарабатываешь!» Пока няня кухарила, я ей в подробностях рассказал историю своей первой в жизни зарплаты, о конвейерах и тетеньках.

На следующий день с утра я уже стоял на своем рабочем месте. Проникшись ко мне доверием, кто-то из женщин повел меня внутрь цеха, где посуда мылась, сушилась, а потом в нее разливалась продукция. Видя, что ребенок смышленый, мне даже доверили нажимать на кнопки конвейера, пока сидевшая там работница побежала за угол перекурить. Я наслаждался процессом!

Все шло прекрасно до того момента, пока не появилась мама. «Где Ника?» – спросила она у Бабы. «Ника гуляет». Мама в окно: «Ника, Ника!» А Ники нет нигде, Ника на работе. Когда к вечеру я появился дома с очередным пакетом молочной продукции, мама учинила допрос и страшно рассердилась: «А ты хоть знаешь, с кем ты работал? Это вообще что такое?! С преступницами! Там заключенные из колонии работают!»

Я, конечно же, не знал, что значит преступницы, колония, заключенные: «Они ко мне так по-доброму относились!» Хорошо еще, что мне не пришло в голову рассказать маме, что я бегал покупать им «Беломор», шнурки, чай, видимо для чифиря, и даже отправил их письма к родным и близким… Отделение почты находилось на первом этаже няниного дома.

26

Что же касается моих заработков в дальнейшем, не хочу прибедняться, я много танцевал в театре и потому получал весьма приличную зарплату – ставка премьера ГАБТа плюс гонорар за каждый спектакль. По мере того как росла моя известность в мире как танцовщика, меня стали приглашать на сольные выступления в другие театры, на разные гала. Я танцевал на самых престижных сценах мира, кроме Большого: в Мариинском театре и Парижской опере, в La Scala, в Royal Albert Hall и в Covent Garden, Metropolitan и других. Получал достойные деньги, правда, как понятно из моих предыдущих рассказов, их тоже надо было нередко отвоевывать.

Но с того момента, как я появился на телевидении в программе «Взгляд», стал узнаваем, пошли приглашения в различные проекты на ТВ, не связанные с балетом. Я перестал зависеть от зарплаты в ГАБТе. Деньги, которые многие артисты зарабатывали, колеся по гастролям неделями, я мог получить в Москве за один раз, участвуя в каком-нибудь популярном телешоу. Это, конечно, очень многих бесило.

Деньги, заработанные мной, – подчеркиваю: исключительно честным трудом, ценой собственного здоровья и времени, – давали мне свободу. Но. Ради них я никогда, какие бы суммы не предлагались, не вышел «между столиками» развлекать жующую публику. Никогда! Зато я танцевал совершенно бескорыстно для своих друзей, с удовольствием танцевал, потому что это мои друзья.

Сегодня многие артисты самых разных жанров снимаются в рекламе, получая, как правило, хорошие гонорары. Я в коммерческом ролике российско-французского производства снялся только раз. Это была красивая реклама шоколада «Вдохновение», как говорится, балетная тематика. Мы танцевали со Светой Лунькиной на фоне Большого театра. Я получил за это очень приличную сумму.

Там был очень смешной момент. Съемки длились две ночи, рядом с театром стоял трейлер, где сидела женщина, которая всем процессом заправляла. Как ответственный человек, отснявшись (до конца смены оставалось еще часов пять), я подошел к ней, спросил: «Я вам дальше нужен?» Там по сценарию был еще план: раскрывается мужская ладонь, а на ней – шоколадка в серебряной фольге из коробки «Вдохновение». Женщина мне: «Надо руку снять, но мы еще не решили, подходит нам ваша рука или нет». Моя рука им подошла, фрагмент отсняли быстро. «Теперь я свободен?» – спросил я «хозяйку». «Вам заплатили до утра, вот и сидите до утра!» Вероятно, мысль о размере моего гонорара всколыхнула в ее душе чувство классовой ненависти.

Жаль, что никому из «фирмы» не пришло в голову подарить артистам, принимавшим участие в съемках, хотя бы по плитке рекламируемого шоколада. Зато благодаря этому ролику, долгое время крутившемуся на ТВ, шоколад «Вдохновение» стал называться в народе «шоколадка Цискаридзе».

27

Чувствуя все более и более уверенно себя на сцене, я начал входить в свой прежний график выступлений, образно говоря, плясал «от восхода до заката», всё: от классики до модерна. Впервые после травмы 23 апреля я исполнил «Спящую красавицу» в ГАБТе.

Там же, 27 апреля на «Benois de la Danse» мы с Платель вышли в Белом adagio из «Лебединого озера» в редакции Р. Нуреева. Лиза прощалась со сценой в Москве, ее уже назначили директором Школы танца при Парижской опере. После выступления я сел в поезд, чтобы в Мариинском театре еще раз станцевать кавалера де Грие в «Манон».

Дело шло к закрытию здания Большого театра. Французская компания Bel Air, которая специализируется на создании киноверсий спектаклей музыкального театра по всему миру, сняла для проката «Пиковую даму» Р. Пети.

Масштаб надвигавшейся катастрофы мы в ГАБТе еще не до конца осознавали. Казалось, что этот ужас вот-вот закончится, что найдутся в стране здравомыслящие люди, во власти которых было остановить эту катастрофу. Однако «Пиковая дама», которую мы с Илзе Лиепа станцевали 19 мая 2005 года, стала последним спектаклем, который транслировался в прямом эфире по каналу Mezzo по всему миру из настоящего исторического здания Большого театра.

28

Утрата Театра стала для меня настоящей трагедией. Ничего хуже в моей жизни не было, чем прощание с ним. К концу июня его начали громить. Чужие люди выламывали, отдирали, снимали все, что снималось, и выносили в неизвестном направлении. Интерьеры-то старинные, многое с момента открытия Большого театра в 1856 году находилось на своих местах. Что-то просто выбрасывалось на помойку.

Часть исчезнувших из ГАБТа вещей по сей день выставляются на продажу в Интернете: то бронзовые канделябры, то шпингалеты, то ручки от входных дверей в ложах; по метрам продают, разрезанные на куски, уникальные занавесы ГАБТа…

Прощаться с Театром я пришел накануне его окончательного закрытия. Помню, как я ходил по обезлюдевшему, уже ободранному зданию, гладил выгнутые с золотыми орнаментами выступы лож, трогал, чтобы запомнить на ощупь, шелковую обивку штофа на стенах и бархат кресел, целовал расшитую гербами и колосьями, парчу роскошного занавеса, гладил его, последний раз вдыхал запахи Великой сцены. Сердце мое разрывалось. На моих глазах убивали Театр, словно живого человека.

Я собрал вещи, вышел и больше никогда, пока его, а вернее то, что возвели на месте прежнего Большого театра, не открыли, в ту сторону головы не повернул. У меня просто вырвали кусок сердца.

29

В апреле 2005 года в Большой театр приезжал В. В. Путин, зашел к нам с Захаровой прямо в зал, на репетицию. Мы поговорили по поводу реконструкции. Владимир Владимирович задавал вопросы, потом от нас прошел на совещание, которое проходило тут же, в Бетховенском зале ГАБТа. Сюжет о приезде Президента, естественно, тут же показали по всем каналам ТВ. Там был момент, когда Путин попросил показать смету на работы в Большом театре. Увидев ее, возмутился. Но уже в вечерних выпусках это было вырезано! Кто-то решился отредактировать речь главы государства. Как говорится, сместил акценты…

В этой смете не только цифры оказались далеки от реальности. На самом деле, ничего не было готово к этой «реконструкции». Просто у тех, кто собирался ее делать, горели руки от близости получения огромных денег, а то, что уничтожался символ мировой культуры, им было все равно.

Вот закономерность: ни во время революции 1917 года, ни во время Великой Отечественной войны, когда в ГАБТ попала немецкая бомба, Театр не был уничтожен. Он выстоял. А у нас на глазах его убили, причем сделали это открыто и цинично, как говорится, без шума и пыли.

Скажу честно, я очень боролся за Большой театр. Когда поговорил с архитектором и увидел план его реконструкции, мне дурно стало. Человек вообще ничего не понимал в этом деле. НИЧЕГО! Я бил во все колокола, давал интервью, выступал на телевидении, но меня никто не хотел слушать. Многие СМИ получили указ сверху блокировать любые материалы, связанные с реконструкцией ГАБТа.

Мне же на высказывания по поводу «реконструкции» указывали, что у меня невыносимо плохой характер, что люди хотят сделать как лучше, а я нарочно мешаю осуществить эту мечту.

Я буквально кричал: «Послушайте! Посмотрите на план – это же уничтожение Театра! От настоящего Большого театра останутся только портик с колоннами, квадрига Аполлона и плафон зрительного зала, все остальное – безграмотный новодел. Здесь не будет ни нормальных репетиционных залов, ни гримерных, ни помещений за кулисами. Архитектор ничего не понимает в театральной архитектуре! Зачем вы ему даете делать это?!»

Меня не только не хотели услышать чужие, меня никто из Большого театра открыто не поддержал! Ни один действующий народный-разнородный артист! Хотя, я уверен, едва ли не все, кто работал в ГАБТе, думали так же, как и я, но они боялись. Боялись сказать правду, боялись лишиться работы или должности, считая, что их заявления ничего не могут изменить. Я оказался один на этой амбразуре.

Хотя нет. Был человек, единственный из когорты Великих артистов ГАБТа, кто открыто выступил в защиту Большого театра – Г. П. Вишневская. Об этом я еще расскажу.

30

Когда я начал активно выступать против плана «реставрации» Большого театра, со всех сторон посыпались обвинения, мол, что этот артист вообще понимает в архитектуре ГАБТа?! А я не только много что знал, я ее специально изучал, интересовался. С детства помешанный на балете, я собрал внушительную библиотеку. Почетное место в ней занимали книги и альбомы, связанные с Большим театром, с историей его строительства, особенностями и деталями интерьеров, устройством зрительной части и части рабочей и пр. В общем, я имел на руках подробную «биографию» ГАБТа с огромным количеством иллюстраций: старинных гравюр, литографий, фотографий.

Были у меня и кинодокументальные подтверждения моей правоты. С 2003 года видеостудия ГАБТа, которую и теперь возглавляет Н. Тихонов, снимала для телеканала «Культура» программу о жизни театра «15-й подъезд»…

С Никитой мы познакомились еще в 1993 году в Японии. Он прилетел туда от ОРТ для съемки программы «Дни и вечера Большого театра». А в 1998 году сделал обо мне фильм с лестным и далеко не всем понравившимся названием «Николай Цискаридзе. Быть звездой…». Мы подружились с ним и его женой Юлей.

Но вернусь к программе «15-й подъезд». Там была задумана рубрика «Монолог о себе». Хотели, чтобы артисты Большого театра в его интерьерах рассказывали о своей любимой роли.

Для пилотной программы выбрали Цискаридзе, а я выбрал «Баядерку». Благодаря этому меня сняли в исторических интерьерах Большого театра. Рассказывая о Солоре, я «гулял» по всему зданию. Так мои знания об архитектуре Большого театра получили вещественное, зафиксированное на кинопленку подтверждение. Когда сторонники «реставрации» стали обвинять меня в невежестве, я доставал видеозаписи: «Господа, вот съемка в ГАБТе, видите, я снят в этих интерьерах, мне знаком там каждый уголок!»

Потом программа «15-й подъезд» превратилась в «Билет в Большой». Ее тоже делала киностудия ГАБТа. Тихонов продолжал меня снимать, благодаря чему появились очень интересные по материалу передачи про «Дочь фараона», «Щелкунчик», «Пиковую даму». И еще Никита сделал со мной, наверное, штук пять выпусков «Монолог о себе» в самые разные годы моей службы.

Еще в нашем совместном с Тихоновым творчестве был такой момент. В 2003 году Никита собрался делать большой документальный фильм к 95-летию М. Т. Семёновой. Марина Тимофеевна, которая давно и категорически отказывалась сниматься, согласилась лишь с условием, что я буду рядом и в качестве ведущего. Никита был за.

Запланировали съемки в Петербурге. Семёнова приехала туда последний раз, как бы прощалась с городом. А у меня шли спектакли в Мариинском театре. Прибыла и съемочная группа Тихонова. У нас по плану значилось несколько локаций, в том числе в Мариинском театре, на Лебяжьей канавке. С невероятным трудом сняли какие-то мои проходы. Июнь – туристов… Я уже «человек из телевизора». Ко мне все время кто-то подскакивал то за автографом, то с просьбой сфотографироваться на память.