Аврам-трава. Стихотворения 2017—2023 годов

Игорь Булатовский

Аврам-трава. Стихотворения 2017–2023 годов

© И. Булатовский, 2023

© П. Барскова, предисловие, 2023

© Ф. Булатовский, фото, 2023

© К. Киселевич, фото на обложке, 2023

© И. Дик, дизайн обложки, 2023

© ООО «Новое литературное обозрение», 2023

* * *

Слова вразлом

Для некоторого занятного начинания мне пришлось на прошлой неделе записать на листке бумаги имена занимающих меня поэтов, пишущих по-русски.

С изумлением я поняла, что вот уже их тридцать, уже сорок, а я все вспоминаю важные способы письма.

Русскоязычная поэзия сегодня, на мой взгляд, находится в отменной спортивной форме, вполне адекватной выпавшей ей, в принципе невозможной, трагической задаче.

Есть ли у этой поэзии лидеры, короли, вожатые – это вопрос вкуса и идеологии. Вообще для меня вопрос лидерства, позиции начальника поэтов является болезненным, как сыпь, проступающая на руке, как экзема: скажем, хищный опыт карьеростроения Ахматовой, переданный ей Бродскому, представляется крайне вредоносным для осознания поэтического ландшафта, особенно синхронного: в то время, как оптика «победителя» устроена с целью стирания, подавления множественности, именно наслаждение полифонией кажется мне тем, ради чего мы входим в поэзию нашей современности.

И при этом ощущении сложного многоголосия Игорь Булатовский, я вполне в этом убеждена, является сегодня одним из самых мощных, странных, безжалостных и человечных голосов нашей/моей русской поэзии.

Как устроено стихотворение Булатовского? Перед нами сочетание двух данных, двух задач; формальное мастерство его сегодня несравненно, ну или сравнимо с сильнейшими из мастеров: он может построить из слов и звуков все, что угодно, но его задача, построив – разрушить, создать руину, напоминающую нам случай Вагинова, как его описал Бухштаб: «В Вагинове разложение акмеистической системы достигло предела. Не строфы, не двустрочия, но каждое слово отталкивается здесь от соседнего… <…> Чужие слова, чужие образы, чужие фразы, но все вразлом, но во всем мертвящая своим прикосновением жуткая в своем косноязычии ирония…»[1]

Это воссоздание, поддержание руины имеет традицию: пришедшие после Блока и Мандельштама – Вагинов, Ривин, Гор, Рудаков, Елена Шварц, Юрьев, Стратановский, Зельченко – авторы «ленинградской антологии», описывающие свою цивилизацию на грани или в процессе исчезновения. Настоящая книга Игоря Булатовского – вся о моменте и об осознании конца, который (увы и ах) не есть биологическая смерть пишущего (так как я сейчас занимаюсь исследованием о Варламе Шаламове, Николае Никулине и проблеме «письма с точки зрения доходяги», такая субъективность, оказывается, тоже возможна: можно писать и о своей смерти в момент смерти…), но, для Булатовского, принципиальнее момент, когда поэт, поэтическая машина понимает/осознает свою бессмысленность… и все же продолжает работать. Перед нами книга о перерождении в существо виновное, в abject языка, перед нами книга поэта, принимающего на себя позор своего языка – то есть в высшей степени о нашем состоянии сегодня.

Если бы меня спросили, каково самое важное для меня стихотворение последнего времени об отношении пишущего со своим временем, я бы выбрала это:

…можно костьми в эту музычку лечьрядом с огромной мужичкойи по одной в ее жаркую печьи по одной в ее жадную печькосточки спичку за спичкойбудет и охать она и стонатьбрюхом тебя прижимаяродина-баба етить твою матьродина-баба эдипова матьк травке червивого раяна спину ей будет капать слюнойполной разумного ядажелтый ублюдок родимый роднойжелтый ублюдок ваш общий роднойс облачка доброго адану а когда до последней дойдеткосточки точки бороздкивытрет пьеро окровавленный ротвытрет пьеро намалеванный ротюшку сморкнет на подмостки

Текст о песенках Пьеро/Вертинского, бежавшего из объятий Дитрих в объятья Сталина, чтобы песенки эти оглашали, утешали чудовищную Родину. Текст о том, что остается от певца, от сказки потом, после того, как ее рассказали. У голоса, который воссоздает Булатовский, есть безошибочно опознаваемый аффективный силуэт – это голос, внутренний мир человека в отвращении: от своей истории и от своего места в ней.

Послушай же холод под сводом ребра:там вертится черный бесенок оф-бита.И сделай лицо, будто это играи – что там?.. – ну, будто бы почка отбита…И песня все та же, а в ней сатанадрочит на холеные целые ноты;и тихо ее напевает страна,несущая бремя любви и заботы.

Красота и отвращение постоянно соединены в этих текстах, что опять же приводит на ум руину.

В некоторых теоретических построениях это и есть Sublime, Возвышенное, но особого рода – описанное Хэрриет Мурав, Леоной Токер и ВПС: это возвышенное Советского века, но можно сказать, что Булатовский описывает состояние человека, обнаружившего, что Советский век-зомби звонит в дверь дважды.

Все, что мы (о сколь наивно!) полагали отчужденным, отдаленным, заключенным в саркофаг, ожило гниющее/недогнившее, полное страсти: запятнать сожрать все живое своим страшным «можем повторить». Это стихи об осознании лишения агентности, о бессилии, о поражении:

Скорей, родная, пока не закончилось,иди сюда, посмотри,что они делают с нами!Теребят, вертят, как брелочки,перебирают, накручивают, как це́почки,слегонца подбрасывают, как монетки,взяв между большим и указательным,подносят к носу, поцарапывают ногтем,взвешивают, как свою мошонку;вставив между указательным и средним,трясут, как дешевой авторучкой,сворачивают, как проездной билетик,в острую трубочку и ковыряют в зубах,мусолят, мусолят, не знают, выброситьили оставить: мы надоели, но, в общем,снимаем нервное напряжение.Ну вот, родная, ты всё пропустила!А было так забавно!И видно было как на ладони!Мы корчились, крутились, вертелись,растягивались и сжимались,подергивались, тряслись, дрожали,сморщивались и разглаживались,раздувались, подпрыгивали, плясали,перепутывались и комкались,продевались друг в друга, вились,расхлопывались и схлопывались,трещали, хрустели, дребезжали,клацали, скрипели, повизгивали,скулили, воняли, истекали, сочились,терпели, терпели, не знали, умеретьили жить: все надоело, но, в общем,оставляло некоторую надежду…

Именно вопрос залога: можем ли мы позволить себе сегодня хоть что-то, кроме пассивности (в английской грамматике есть разительный термин: Passive voice, пассивный голос). И есть ли у пассивности, исторической, политической, социальной – свой голос? Или голос, производимый сейчас стихами Булатовского, это голос отвращения при осознании собственной пассивности, голос в поисках выхода из, ухода от нее?

Стоит ли говорить, что Булатовский – поэт ученый (как М. Г. Гаспаров описывал, например, Катулла), и перед нами стихи разочарования в знании, поражения знания в правах, но все же, если что-то поэту-знайке и оставляет «некоторую надежду», то это именно способность служить другим, чужим текстам. Если уж речь идет, в частности, о мастерстве, мне кажется, что одной из составляющих мастерства, то есть яростного служения некоторому ремеслу при наличии физиологических данных, является момент, когда мастер выходит из себя, начинает множить грани умения: Булатовский делает это как издатель и переводчик.

Переводчик, в частности, Шарля Бодлера, то есть интенции писать свое «сегодня», смотреть прямо, не отворачиваясь. Программным здесь является текст Бодлера «Падаль», описывающий прогулку с возлюбленной, во время которой взгляд поэта/гуляки падает на разлагающийся труп. И этот труп, вернее процесс разложения, вернее задача описания разложения, возбуждает гуляку и вызывает в нем шедевр мировой лирики.

Наверное, самое важное для меня в этой книге – интенция не отворачиваться от отвратительно, писать именно его.

Прекрасны и невыносимы, безобразны, почти тошнотворны эти слова:

реки меня сестрасестра моя рекарека моя сестрачто надо знать когдаречешь меня чернасмородиноваяна родине огнявсё меньше нет огняна родине огнясестра моя рембонам сделали бобоподуем ничегосестра моя ребронам не было темноне будет и светлона смо́роде-рекемы смолоду хехесидели как в яйцеа рядом во дворцесидела смерть в парчедержала мух в руке

Здесь можно услышать скороговорку Гора:

Ручей уставши от речейСказал воде что он ничей.Вода уставшая молчатьВдруг снова начала кричать.(1942)

И можно, вслед тому же Гору, различить здесь особый Эрос – притяжения и отталкивания к своему, которое причиняет столько боли и стыда, но уйти от которого все равно нельзя.

Если уж говорить о риторических категориях, помимо особой Возвышенности исторического безобразия, эти стихи полны гротеска. В самых волнительных местах, как гной, на тебя проливается матерок, слово изменяет себе с собой же: все здесь воспалено, вывернуто, искажено.

И да, в завершение нашей вводной экскурсии, отметим: в этих стихах есть место городу:

По набережной, где чайки кричат,где волны похожи на серых волчат,бегущих на Заячий остров,поедем, красотка, к тебе и ко мнепока мы на этой живем стороне,а в той лишь нуждаемся остро.На летней дуге Кресты – Ниеншанцты дашь мне, старушка, еще один шанстебя обогнать, предпоследний…Смотри, как сирени стреляют во тьму —по жизни, по нам, по душе, по уму,по музыке велосипедной!

Это тот самый город, породивший и в Советском веке свою особую поэзию, поэзию игры в прятки, в жмурки, в поддавки с историей. Ни у кого из тех горожан не получилось толком спрятаться от своего Города, не получилось уйти от него. Мне кажется, человеку вообще не так далеко удается уйти от своей любви, хотя можно попытаться найти ее предел, край, конец и начало: город ПБ (как называл его царь Петр) до 1703 года, или после 2022-го.

Я бы хотела закончить свои заметки об этой книжке своей любимой фразой о людях, дорогих и мне и поэту, о котором я имею честь говорить: уже после всего, после отползания из блокадного города, Павел Зальцман приходит в гости к Татьяне Глебовой, он рассматривает ее работы и записывает в дневнике: «Вещи Татьяны Николаевны, на этот раз ее знакомые сочетания, внешне злые и очень недурные, особенно по цвету, с обычной гадливостью, но и отсутствием брезгливости».

Вещи Игоря можно было бы описать ровно в тех же словах: и еще – обладающие властью, несущие горькую, жалкую, необходимую мне сегодня радость.

Полина Барскова

Совсем не так

2017–2018

«стоят на горке две доски…»

посвящается Хню

стоят на горке две доскиа третья поперекворота слов не широкизато проем высокзаходишь в них и видишь всёкак будто в первый разглядишь себе на то на сёи не отводишь глазты был дурак а стал дуракно это не бедазато теперь вкусней табактеперь мокрей водасадился раньше на гореошорохорошотеперь сидишь как бы горе́ошорохорошокругом тебя трава звучиткак поцелуй крепкаи хер-поймешь многоочитбодает облакарастут воздушные столбыдо темени небеси мальвы подставляют лбыидущему сквозь леси как ты что ни назовешьоно теперь твоеи ты ничто как назовешьна вдохе ё-моёи вот бежит оно к тебекак ты бежишь к конюа на коне сидит себеи лапкой машет хнюи ты выходит из воротбежит к ее ногамс коня снимает и ведетв пустой и дикий храм[2]

«– Мужик, те чо?..»

– Мужик, те чо?– Силы и славы.– Это те чо?Это те сельпо.Водка во вторник.– Баба, те чо?– Радости, жизни.– Ты чо, село!Здесь те не того.Хлеб в понедельник.– Пацан, те чо?– Праведной смерти.– Те чо, говно,жить не все равно?Кино в субботу.– Дедка, те чо?– Божьего гнева.– Спятил с ума?Бога же нема.Махорка в среду.– Бабка, те чо?– Тебя, сыночек.– Меня здесь нет.Приходи в обед —отруби будут.

«Прекрасные ветки и медленный снег…»

Прекрасные ветки и медленный снег.Попробуй сдержать это слово. В началевсе будет легко, но потом человекуже состоит из говна и печали.Послушай же холод под сводом ребра:там вертится черный бесенок оф-бита.И сделай лицо, будто это играи – что там?.. – ну, будто бы почка отбита…И песня все та же, а в ней сатанадрочит на холеные целые ноты;и тихо ее напевает страна,несущая бремя любви и заботы.Несущая время и вымя – тебе;бери, не смущайся, выпячивай губы…Искусство играть на слюнявой губеважней, чем наука выплевывать зубы.А как же серчающий, искренний шаги светлая девочка рядом – свобода?Достаточно мыслить, как ветка, как знакпоследнего, голого, времени года.Ходи как дурак, называй на ходу —ничто не избито – зазнобу, занозу,награду за смех – голубую звездуи зимнего ветра ванильную розу.Хорош амфибрахий для длинных ножейи прочих этических «параферналий»,для срущих за домом прекрасных бомжей,для слов из говна и печали.

«Как научился рифмовать…»

Как научился рифмоватьквадратиком на три копейкив бледно-зеленую тетрадь(12 л., за две копейки),так и рифмуешь. На бегутьма набивается в ботинки(а полутьма – в полуботинки),и ночь подобна сапогувеликой статуи Зимы,стоящему, как Озимандий,на перекрестке в Сумерканде,где мы, озимые, стоими держим судрожно в рукахбледно-зеленые тетради,и скучный гимн, как «бога ради»,дрожит на рваных языках.

«Черной школьной зимой…»

Черной школьной зимойв середине третьейвыйдешь, маленький мой,на поля тетрадии почувствуешь, какчернеют скулы,и услышишь звяккайла на сколах.Это серый каменькуют троцкисты,это в коми-кемииграют в кости,ничего об этомты не узнаешь,пахнет мерзлым потомза гаражами.Проходи быстрей,проходи острожней,хоть лежащий стройпод ногой все твержеи ведет туда,где горят на черномв четыре рядашкольные окна.

Песни о простых людях

Good man has no shape.

W. S.

Мил-человек, твоя бесформенностьвсегда была твоим убежищем,где ты мог быть любым уебищеми быть, как быть, и как-нибудь;и, как ни будь, по вечной присказкетвоей, все было хорошо, милок,все было плохо, ниже среднего,и бог горчил, и падал снеги становился грязью, ветошью,и вечностью, и грузом очности;и выходя курить на лестницу,ты спотыкался: там лежалсоседа труп, с утра не убранный,и в белый потолок подглядывал;и было тошно, было радостно,и, было, лыбилось ебло;и свет-дружок, почти сокамерник,старался быть вечерним, искренним,старался разглядеть лицо твое;и белолобик шел на взлет…* * *Что с неба сеется, что сыплется?Не снег, не дождь, не пламя серное —бог крупной солью солит мясонько,чтоб стало солоно земле,чтоб из нее росло соленое,тяжелое, большое мясонько,чтоб шло, толкаясь, локти липкиевтыкая в скользкие бока, —под свет неважный, послепраздничный,подставить голову широкуюи чувствовать смыканье родинынад ней, садовой и седой,и гордой, гордой, и не то чтобыповинной, а – чего не сделаешьдля этих сисек медных, медленных,матерых, материнских, бля:пойдешь уродовать юродивых,мудохать мудрых, править праведных;так пустота сыновней нежностиродна утробной пустоте…* * *В начале жизни – парта липкая,тьма, пахнущая мокрой ветошью,доска коричневая, скользкая,немилый пот, невнятный мел,тычки, пинки, вонь туалетная,грязь подноготная, изустная,грязь языка, с плевочком беленьким,и матерок – на ветерок,и зависть, зависть до бесчувствия —как онанизм, и слабость отчая,и материнское бессчастье, итоска, и скука, и тиски,и брусья, и большая родина,и малая дыра родимая,и в тесной кофте дура женская,и в пиджаке дурак мужской,и смерть какая-то – как вреднаяпривычка, два по поведению,замена разом всех училок натаинственных учителей…* * *Никто не знает, мы ли умерли,а только знает: кто-то умерли, —смотря в окно на «Специальную»…А что смотреть? А что смотреть?Кого-то в простыне, на про́стынеобоссанного и обосранноговыносят просто, даже запросто,как будто мусор – что смотреть?По узкой лестнице, для этогоне предусмотренной, для этогоне предназначенной, для этогоне спроектированной, бля.Всем будет легче: детям, воздуху,родным и близким. Дайте воздухуквадратным метрам нашим, собственным,где мы еблись, где нас ебли!Жилье, жилье, жилье, коробочкавонючая, родная, грязная!..Несут, уносят, суки, вынесли,бросают в кузов ледяной…* * *«Чего они такого сделали?Нам ничего они не сделали.А если сделали… ну – сделали.Чего поделать? Ничего.Да, деду в жопу вертел вставили,да, бабку за п…зду подвесили,да, распилили мамку заживо,да, х…й отрезали отцу.Да мы и не такое видели!Музея пыток мы не видели?Кина такого мы не видели?Да будь здоров – и наяву!А если стало только лучше? А?Надежней люди стали, искренней,детей воспитывали в ценностях,учили родину любить?..»Трясется за окном окраина.Короста снежная. Даль честная,без обещаний. Жизнь безгрешная.Без обещаний. Наяву…* * *А праздник ходит, набираетсягорячей жизнью, раскоряченнойкак баба-шуба в местном ельникенад мужичком под пятьдесят;и набирается отчаяньем,и разговором в пользу бедствия,и сытый стон от голошенияуже неотличим почти;а праздник волей набирается,и вместо ног, давно нечуемых,идет душой и настроением,и лист встает перед травой;и ум за разумом не прячется,и дух идет, и запах шествует,и чает мертвый воскрешения,и воскресения – живой;и вот уже большие, белыеспускаются на землю ангелыи вяжут всех и ждут, ядреные,что скажет старший санитар…* * *«Тебе чего, дурак?» «Ну… хочется,чтоб здесь чесали, а здесь гладили,и чтобы тут, когда туда… того,массажным валиком прошлись».«Чего еще?» «Ну… чтобы это воттак не было, а было и́наче,и… ну… снимите ту х…ёвинуи замените на х…й-тэк».«Чего еще?» «И чтоб не… этого,когда… того, как если раньше я…Ну, в общем, чтобы можно было быи чтобы хорошо скользил».«Чего еще?» «И чтобы эти вот,ну… эти самые, которые…Ну… в белых перьях… Нет, не ангелы…Не балерины… В жопу их!»«Всё?» «Ну еще, конечно, радостии – что там? – счастья, денег… Что еще?Любви, здоровья, процветания!И чтобы не было войны!..»* * *«Такая мысль, мысля неловкая,такая вот мыслишка шаткая,мыслюндия такая глупая,мыслявка, в общем, тут пришла.Такая маленькая, мелкая,слюнявая такая, ссаная.Откуда, блять, она притопала,как завелась такая вот!Не то чтоб черная, нет, серая,и не по пьяни, а по трезвости…О чём? О том! И не по пьяни ведь…По пьяни, в общем, все равно…Да как-то стыдно стало, моркотно…Обычно просто скушно, знаешь – какбез бабы. А тут, вроде, с бабой итак стыдно… Стыдно и сказать!Ведь ничего не знаешь! Кто, когда…Ни слов, ни, там, родной истории…Живешь, как мясо злоебучее!И детям нечего сказать…»* * *Все черти маленькие, средние,большие, мокрые, лохматые,все бесенята, бесы, бесики,нелегкая, живая рать,всё, что под кожей тихо водится,на поворотах вен кантуется,стремает ганглий стайки нервныеи луковок волосяных,все эти ладушки-нела́душки,все эти любушки-нелюбушки,все эти ёбушки-воробушки,как воспарят под облакы, —орлами станут шизанутыми,героями, да, блять, героямигосцирка, госкино, госкосмоса,и гоструда, и госвойны!Здесь надо бы сказать… А надо ли?И так понятно… Делать нечего…И, в общем, лучше делать нечего,чем ничего не делать, нах…* * *«Когда умру, возьмешь, вон, палочку,поковыряешь землю жирную,там, за сараем, где обычно мыс тобой копаем червяков,и ямку, только неглубокую —не надо силы тратить попусту, —там выкопаешь; в эту ямочкуменя зароешь, ладно, да?Возьмешь дощечку – там, в сарае, ихнавалом разных – и напишешь так…Да я решил уже, ты выслушайи напиши, как говорю,но только чтобы слово в слово! Ини дат, ни крестика, ни имени!Кому какое дело, кто лежитздесь за сараем, в червяках!Короче говоря, напишешь так…Карандашом простым, вон, в баночке…И чтобы больше не ходил туда!Короче, напиши, сынок:„Здесь лежит кусок говна.Это не его вина“».

«Скорей посмотри в окно, родная…»

Скорей посмотри в окно, родная,отсюда хорошо видно:наша жизнь в руках идиотов!Посмотри, какие руки нас держат —маленькие, с круглыми ладонями,короткопалые, с широкими ногтями,пухлые, напруженные кровью,но будто совсем без вен, как есликраску налить в медицинскую перчатку,немытые, липкие, в язвочках и расчесах,руки профессионального онаниста,в каких-то чернильных закорючках,как перед контрольной работой,торопливые, дрожащие, непривычныек мелким, исчисленным движениям,к чистому, умному жесту.Скорей, родная, пока не закончилось,иди сюда, посмотри,что они делают с нами!Теребят, вертят, как брелочки,перебирают, накручивают, как це́почки,слегонца подбрасывают, как монетки,взяв между большим и указательным,подносят к носу, поцарапывают ногтем,взвешивают, как свою мошонку;вставив между указательным и средним,трясут, как дешевой авторучкой,сворачивают, как проездной билетик,в острую трубочку и ковыряют в зубах,мусолят, мусолят, не знают, выброситьили оставить: мы надоели, но, в общем,снимаем нервное напряжение.Ну вот, родная, ты всё пропустила!А было так забавно!И видно было как на ладони!Мы корчились, крутились, вертелись,растягивались и сжимались,подергивались, тряслись, дрожали,сморщивались и разглаживались,раздувались, подпрыгивали, плясали,перепутывались и комкались,продевались друг в друга, вились,расхлопывались и схлопывались,трещали, хрустели, дребезжали,клацали, скрипели, повизгивали,скулили, воняли, истекали, сочились,терпели, терпели, не знали, умеретьили жить: все надоело, но, в общем,оставляло некоторую надежду…

«Коньяк «Дагвино», трехлетний, ноль двадцать пять…»

Коньяк «Дагвино», трехлетний, ноль двадцать пять.Примерно пять рюмок, но достаточно трёх —из пола эти растут и говорят: «Исполатьдеспоту нашему от нас, подмастерьев, терёх.Мы – твои исполатники. Что захоти́шь,исполним. Что скажешь, сотрем в порошок —синий, красный, желтый… Подпольную мышьпеть заставим тебе, Бельведерский горшок.А заиконную мышь, ту, что в заиках сидит,говорить научим и хвостом рисоватьсильные, строгие брови, энергический вид,в бога отца и сына и душу мать!Нужен тебе стишок, нужен тебе дружок.Первый – вот. А второго ищи-свищи.Выпей четвертую, пятую, посмотри на слепой снежок,послушай, как ветер дует во все свищи…»Серая мысль становится белой, ручной,лабораторной, привычной к току, к игле,и лежит, выполняя долг, побеждая гной,на блестящем, чистом как спирт, столе.

«Родион ты Романович, Родя, родненький…»

Родион ты Романович, Родя, родненький,первый консул ты всех Петроградских старух,хоть бы ты нас коснулся своим топориком,даже если не лезвием – подойдет и обух!Мы поедем в Обухово на покойницком,нам карету тележную подадутпрямо к самой платформе и на просторноебогадельное кладбище отвезут.А Порфирью Петровичу, этой крови Пилатовой,мы покажем по кукишу из кости́,дурачок ты, Романович, но талантливый,а ему, белоглазому, не простим.Ходит воздух копеечный по Столярному,и не ходит, а мается на углу.Загибается за́ угол бабья армия —спозаранку до полночи припадать к топору.

«Дури, дури, дурак нечаянный…»

Дури, дури, дурак нечаянный,побольше эр, побольше жи,побольше желтого отчаянья,и разной разноцветной лжи,как жили-были, были битыми,как сами били в кровь и пыль,как после стали копролитамии сверху зашумел ковыль,как выросли потом огромнымицветами, желтыми как месть,Петровичами и Петровнами,царевичами, королёвнами,сапожничами и портнёвнами…И вот, стоят, качаются все вместе.

«Вера Никон из фотоателье…»

Вера Никон из фотоательена шестой станции отираетего лицо светочувствительнымполотном, и как из лейки свет ипот становятся вывеской Веры.Человек с ворохом Т-образныхрубашек подбегает к ФоррестуГампу и отдает ему одну —вытереть лицо от грязи, а тотразмазывает по рубашке:)Трехметровый пятый номер ХесусЭсперанца стирает сереброс черного лица белым убрусоми делает трехочковый во имяотца, сына и командного духа.

«как часть природы я сказать…»

как часть природы я сказатьне знаю что тебеиграет ветер на губеиграет диззи на трубеиграет дева на себеорел играет на гербеборьба играет на борьбеиграет слизень на грибеиграет плётка на горбеиграет гайка на резьберосток играет на бобедурак играет на судьбеиграет мертвый на столбеиграет нами вещь-в-себеиграют мышцы при ходьбеочко играет при стрельбеа я не знаю что тебесказать лишь ме да бе

«реки меня сестра…»

реки меня сестрасестра моя рекарека моя сестрачто надо знать когдаречешь меня чернасмородиноваяна родине огнявсё меньше нет огняна родине огнясестра моя рембонам сделали бобоподуем ничегосестра моя ребронам не было темноне будет и светлона смо́роде-рекемы смолоду хехесидели как в яйцеа рядом во дворцесидела смерть в парчедержала мух в рукеи вот они летятв соседний лётный сади сразу же назадуже совсем седые

«Непорядки и раннее горе…»

Непорядки и раннее горе —все пройдет, все развеется вскоре,и сирена взревет на мосту,разделяющем эту и ту,и – ту-ту и тю-тю, и у скверанам скривятся Надежда, и Вера,и за ними старша́я, Любовь,приподымет косматую бровь,и пойдут позвоночники прямо,до веселого хруста, и прямостанет, что́ было криво тогда,и лопатки сойдутся тогда,и в губах округлится свистулька,и свистящая вылетит пулькапрямо в птичку, летящую встречь,прямо в райскую адскую печь,засвистят соловьи гробовые,как влюбленные городовые —как банально начало конца,но не бойся и требуй свинца! —здравствуй, рубленая, ножевая,пусть прольется уже чуть живая,пусть хлопочут по эту и ту,чтоб запела сирень на мосту!

«– В ночь эталонную слышишь ты пение?..»