Геринга 18

Папа дошёл до конца, отворил железную дверь, отделявшую общий холл от коридора, и… повернулся и помахал рукой.

– Пока-пока! – сказал он.

Я помахал ему в ответ, улыбаясь, как ребёночек-дебил.

Потом он сделал вид, что ушёл, и я хотел было зайти обратно в квартиру, но прямо перед этим он вернулся и сказал:

– Ку-ку!

И потом он снова помахал рукой. Мне показалось это уморительным, и я сделал то же самое. Потом папа повторил этот фокус, но уже по-другому, а я повторил за ним.

Спустя пару «ку-ку», папа ушёл, а мама закрыла входную дверь, и я вернулся к телевизору.

Через некоторое время мама тоже оделась и приготовилась уходить.

– Ну всё, я пошла. Давай, веди себя хорошо, куда попало не лазай. И на табуретки самое главное не вставай! И поесть не забудь, слышишь?

– Ага.

– Помнишь, где еда?

– Ага.

– Ну всё, давай, мы на тебя надеемся.

– А можно тебе помахать будет выйти?

– Тогда дверь закрыть некому будет: изнутри ты сам замок не повернёшь.

– Поверну!

– Нет, он тяжёлый.

– Дай я попробую!

– Ну на, попробуй.

Мама принесла табурет из кухни, я встал на него и попытался повернуть ручку дверного замка. Вправо-влево – никак. Мама была права: это мне было пока не по силам.

– В другой раз помахаешь, когда я первая буду уходить, ладно?

– Ладно, – вздохнул я.

Мама убрала табурет обратно и ещё раз строго-настрого запретила мне вставать на него, пока я дома один. Я не понимал, с чем связан этот запрет, но согласился с ним, потому что лазать по табуретам в мои планы не входило. Потом мама вышла за дверь, помахала мне и закрыла её ключом с другой стороны. Мне оставалось лишь надеяться, что с ней всё будет в порядке, и что сущности из темноты её не тронут, как не трогали до этого.

Глава 8

Все родительские правила я исправно соблюдал, потому что хотел, чтобы они хвалили меня по возвращении домой. А похвалив – доверили мне провести ещё один день дома, в одиночестве. Быть одному мне нравилось: не с кем поиграть, да и насрать – всегда ведь можно вообразить, что ты не один и играешь с кем-то, кто живёт в твоей голове. Живые дети только портили мои игры, саму их суть, добавляя в них какие-то свои дебильные правила и законы. Мне приходилось считаться с ними, потому что сами эти дети мне нравились, как мне нравилось проводить время рядом с ними. Теперь же я был сам себе хозяин, и вот, находясь в одиночестве, я впервые ощутил себя самодостаточным, хотя самого слова «самодостаточный» я пока ещё не знал. Может быть из-за большого количества времени, проведённого наедине с собой, а может быть из-за чего-то другого, вскоре я начал в штыки воспринимать всё постороннее, инородное, сотворённое кем-то другим. Особенно болезненно я реагировал на чужое превосходство надо мной.

Однажды мы с папой рисовали овощи. Рисовали мы акварельными красками, в обычной школьной тетради в клетку, листы которой быстро намокали и скукоживались. Для того, чтобы рисунки получались чёткими, а бумага под ними сильно не съёживалась, кисть нужно было хорошо отжимать перед тем, как макнуть в цвет. У папы это получалось. У меня – нет. В начале я рисовал только свои овощи. Там был помидор, тыква, огурец – ну просто витаминная корзиночка. И вот, мне захотелось нарисовать арбуз. Я нашёл нужную картинку в книжке, с которой мы всё и срисовывали, и принялся за работу. Я старался изо всех сил, но арбуз всё равно получился таким, каким получился: тёмно-зелёные полоски на нём расплылись, слившись со светло-зелёной основой. Я попробовал исправить положение, дорисовав новые полоски поверх старых, но от этого бумага намокла ещё больше, и в конце концов она стала расползаться на волокна прямо под арбузом. Вместо ягоды-вкуснягоды я получил очко-дыру в тетради. Я страшно расстроился. И папа заметил это.

– Ну чего ты скуксился? Ничего страшного, попробуй ещё разок. Повторяй за мной, смотри…

Я в точности повторил все действия за папой, но его арбуз получился великолепным, сочным и таким, что его хотелось положить в рот и просить ещё. Моим же можно было жопу подтирать, хотя пожалуй и этого можно было не делать.

– Пап, а… а покажи другие свои овощи, – попросил я.

Папа перевернул страницу и показал мне свои тыквы, огурцы и помидоры. Они были шикарны. На помидоре даже будто бы отражался свет настольной лампы, а сам он отбрасывал тень куда-то в забумажную плоскость. Огурец был пупырчатым, а тыква – вся такая сбитая и сочная… В безукоризненности папиных творений как в зеркале отражалась моя собственная ничтожность.

Я окунул кисть в воду, потом макнул её в чёрный цвет и отправил всю свою овощную лавку в тёмную ночь.

– Ну ты чё, зачем? – спросил папа, как будто бы разочарованно.

– У меня некрасиво! – сказал я, стараясь не заплакать.

– Ну и фиг с ним. Попробуй ещё раз.

– Не хочу!

– А что хочешь?

– Хочу, чтоб у меня красиво было!

– Для этого надо постараться.

– Не хочу!

– Тогда не знаю. Давай я тебе свои подарю. Как захочешь постараться – попробуй с моих срисовать.

– …

Папа дал мне свою тетрадь. Я ещё раз посмотрел на его прекрасные овощи и снова увидел свои никудышные овощи, которые я только что закрасил чёрной краской. Я решил, что пусть же и для папиных прекрасных вонючих овощей настанет ночь. Я макнул кисть в чёрный цвет и на, на, на, сука, на-а-а-х-ха-ха! получай, огурец! тыковка, чё, самая спелая тут? высоси, блядь! томат солнцу рад говоришь? грязью по ебалу тебе, от-так, сучёнок, весело тебе, м-м, бычий цепень?

– Ну вот, испортил рисунок, – сказал на это папа, пожав плечами.

Мне стало его жалко и одновременно стыдно за своё поведение. Что же я наделал? Что я за сын-то такой? Я выскочил из-за стола, плюхнулся в кресло, уткнулся лицом в подушку и стал выть. Ни мама, ни папа не стали меня успокаивать, потому что привыкли к таким моим выходкам и перестали обращать на них внимание. Папа стал молча убирать кисточки и стаканы с водой, а мама сделала телевизор погромче, чтобы мой вой не заглушал передачу. Друг с другом они тоже не обмолвились ни словом. Тот вечер был одним из вечеров, когда они друг с другом не разговаривали. Таких вечеров стало больше в последнее время. На вопрос о том, почему они друг с другом не разговаривают, ответ был всегда один:

– Мы поругались.

Из-за чего они ругались, я понять не мог, а они не рассказывали. Иногда я становился свидетелем их ссор, но предпочитал не досматривать их: когда конфликт заходил слишком далеко и становился слишком громким, я пытался их отвлечь.

– Я хочу спать, – говорил я, и один из них укладывал меня, а другой оставался наедине с собой, и ругаться ему было не с кем.

По утрам я провожал их обоих на работу и, наконец, оставался один. Осень сменилась ранней зимой. Выпал первый снег. К тому моменту вечерние ссоры родителей достали меня окончательно, отбив у меня всякое желание прислушиваться к их наставлениям или запретам. Умные домашние задания, которые они оставляли мне, я делал быстро и настолько хорошо, чтобы только не быть наказанным. Я стал смотреть шестой канал после того, как на нём заканчивались мультики, что тоже было против правил. Там показывали передачу про ругавшихся друг на друга дядь и тёть. Смотреть это было увлекательно. Сначала я следил за временем и старался не смотреть телевизор сильно дольше положенного. Когда родители приходили, они трогали телевизор, и, если бы он был горячий, они бы поняли, что я выключил его не утром, после мультиков, а совсем недавно. И тогда у меня были бы проблемы. Поэтому очень важно было вовремя выключить программу со срачами. В начале у меня получалось. Но как-то раз я досмотрел её до конца и увидел, что идёт после этой передачи, а там… Передача про джипы. От неё я совсем не смог оторваться и смотрел её, смотрел, смотрел, пока она не закончилась, и только тогда я опомнился.

Я посмотрел на часы и с ужасом обнаружил, что маленькая стрелка вплотную приблизилась к той цифре, после которой приходят родители. Я выключил телевизор и некоторое время сидел в давящей тишине, слушая гул в ушах и сердцебиение. Мне капец. Они придут, пощупают телик и всё поймут. Раскусят мой обман и в лучшем случае спрячут от меня пульт, а в худшем – я вернусь обратно в детский сад, и о ежедневном уединении можно будет забыть. Всё пропало.

Выждав время, я встал и с надеждой потрогал бок телевизора. Всё было плохо: даже бок был горячим – что у ж говорить о том месте, которое обычно трогали родители. Что делать? Неужели оставить всё как есть и смиренно ждать своей участи? Нет, нужен какой-то план, нужно действовать. Хватит с родителей и того, что они ругают друг друга почём зря, а тут ещё и я. Надо что-то придумать.

Я хорошо помнил, как мама остужала варёные яйца: она обдавала их холодной водой. Холодная вода! Это же очевидно! Холодное остужает горячее – это даже с костром так работает: льёшь на него воду, и всё, он больше не горит и не греет. Х-ха-ха! Чудеса науки!

Я сходил на кухню, взял табурет и поставил его рядом с тумбой, на которой стоял телевизор. Потом я ещё раз сходил на кухню и, взобравшись на другой табурет, взял со стола большой и тяжёлый кувшин с водой. Дотащив его до комнаты, я встал вместе с ним на табурет и, как атлет поднимает стокилограммовую штангу, поднял кувшин над головой. «Теперь я спасён!» – подумал я и вылил воду на телевизор.

Глава 9

После поломки цветного телевизора все краски жизни окончательно покинули наш дом. Мир вокруг стал чёрно-белым, и было трудно теперь строить гаражи из конструктора, потому что невозможно было различать цвета блоков. Родители теперь либо молчали либо кричали друг на друга: просто разговаривать в чёрно-белом мире было нельзя, поскольку полутонам тут не место. Каждую ночь я ложился спать в надежде проснуться где-нибудь там, давным-давно, в старом тесном доме, где всё было на своих местах, и никто ни на кого не был в обиде.

Я пытался выведать у родителей, почему они ведут себя так, словно больше друг друга не любят. Ответа я не получал. Вместо ответа родители, точно заклинание, повторяли одну и ту же фразу, магическую в своей бестолковости:

– Вырастешь – поймёшь.

И непременно загадочный и томный вздох в конце, который делал всё ещё непонятнее и оттого мрачнее.

Последним хорошим днём был Новый год. Мы встречали его в деревне, у бабушки с дедом. У них был телевизор. Здесь родители снова вели себя как когда-то прежде, ещё до переезда. Все говорили друг с другом, улыбались, шутили и чокались бокалами. В полночь на экране появился какой-то человек в чёрном костюме, с ушами и без волос. Когда он стал говорить, взрослые затихли, и так я понял, что это – важная персона. Мне казалось, что я уже где-то слышал его голос, но я никак не мог вспомнить, где. Из его слов я так ничего и не понял, кроме того, что он поздравил всех с праздником и пожелал счастья, мира, добра и любви. Эта часть мне понравилась.

После того, как взрослые выпили шампанское, мы пошли запускать салют. Было холодно и темно: только несколько уличных фонарей вдоль заснеженной деревенской дороги освещали округу. Неподалёку от дома бабушки и деда был такой фонарь, и мы подошли к нему поближе, чтобы поджечь фитили фейерверков при свете. Мы выбрали сугроб, воткнули в него стреляющие салютом палки, а потом дед стал хлопать по карманам и искать спички. В это время к нашему сугробу подошла другая семья, из дома через дорогу. Взрослые шумно поздоровались друг с другом и стали о чём-то болтать, забыв про салют. Я хотел напомнить им, но тут ко мне подошёл соседский мальчуган и заболтал меня тоже.

– Привет, меня Юра зовут, а тебя как зовут? – представился мальчуган.

– Гриша.

– Что делаешь, Гриша?

– Салют сейчас будем запускать.

– Что тебе подарили на Новый год?

– Пока ничего. Завтра Дед Мороз только придёт.

– Дед Мороз, х-ха-ха… Ты чего, ещё не знаешь, что «Дед Мороз» тебе приготовил?

– Я письмо только написал. Не знаю, что он принесёт.

– Да ничего он тебе не принесёт, дурак!

– Сам дурак!

Я уже приготовился начать бить его, как того чумазого ушлёпка из детского сада. Но Юра сам снизил градус напряжения между нами.

– Ну извини, я не хотел тебя обидеть. Просто ты что, в дед-мороза веришь до сих пор?

– Он подарки приносит, – пожал плечами я. Юра говорил так, словно верить в Деда Мороза в его парадигме бытия было не круто. А вот так сразу становиться не крутым в его глазах мне не хотелось.

– Да это папа твой приносит, или мама, или ещё кто-то из взрослых. Они долго прячут подарки, а ночью, после Нового года, достают и кладут под ёлку. Я сам видел один раз, в прошлом году. Я встал пописеть ночью, потом услышал, что кто-то ходит, прокрался так незаметно, как Чёрный Плащ, как шпион вот так, по стенке такой, потом заглянул в комнату с ёлкой и увидел, как папа подарки ложит! Прям туда, под ёлочку! А потом утром все сказали, что это Дед Мороз принёс, но я не поверил. А в этом году я в шкафу все подарки нашёл, вчера ещё.

– Я такого никогда не видел.

– Попробуй ночью проснуться! И подглядеть!

– Ну чего, запускаем? – сказал весёлый дед, подходя к нам и тряся в руках коробок спичек. Мы обрадовались и приготовились увидеть шоу, и я даже на время забыл о словах Юры. А когда вспомнил – решил о них не думать.

Когда мы вернулись домой, я нашёл своё письмо Деду Морозу, написанное ещё за несколько дней до, и положил его под ёлку. В нём я просил себе компьютер, гоночные машинки и новый телевизор для родителей, чтобы они, наконец, перестали ругаться: всё же, по моим наблюдением, с телевизором ссор в доме было меньше. Положив письмо, я лёг спать.

Проснулся я уже пятилетним. Самое дурацкое в праздновании Дня рождения первого января – подарки. Не понятно, то ли тебе подарили много всего на Новый год, а на День рождения не подарили нишиша, то ли наоборот с Новым годом тебя побрили, а по случаю Дня рождения решили порадовать. Все подарки лежат в одной куче, и даже если кому-то пришло бы в голову рассортировать их по двум разным праздникам, в твоей голове они всё равно останутся в одной куче. В этот раз я получил много конфет, калькулятор, который дед называл «компьютером» и три машинки, которые, хотя и были гоночными, но, всё же, отличались от тех, которые я представлял, когда писал письмо Деду Морозу.

– Ну, а телевизор – это уж вы сами там себе разберётесь, – сказал дед.

Откуда он знает? Неужели прочитал письмо? Оно ж не ему было написано! А-а, всё равно. Буду катать машинки и считать числа на калькуляторе или отнимать от миллиарда по единице каждую секунду и ждать, пока таймер обнулится.

Через пару дней мы с родителями вернулись в город. Какое-то время они жили мирно, хотя и не говорили друг с другом. Мама читала мне сказки по ночам, и я засыпал. С папой мы ходили гулять и кататься по району на автобусах. Вместе после возвращения из деревни мы больше не делали ничего.

Спустя ещё некоторое время родители приняли решение снова отдать меня в сад – в тот же самый, в который я ходил всего один день осенью. Там было тоскливо. В основном я играл один: либо веселился с игрушками вроде конструктора или пластмассовых машин, либо брал лист бумаги с цветными карандашами и рисовал пожар в Кешином доме. Этот пожар сначала был основным, а позже стал единственным сюжетом моих рисунков. Он у меня хорошо получался: был таким ярким, таким натуралистичным и разрушительным для нарисованного дома, а иногда – и для людей, которые горели в нём, потрескивая, искрясь и принося себя в жертву моему наслаждению от захватывающего зрелища. Воспитателям мои рисунки не нравились. Они всё жаловались на них родителям, а родители всё спрашивали: «Почему ты такое рисуешь?» А я почём знаю?

Воспитатели вообще меня недолюбливали. В детсадовском кукольном театре, который наша группа показывала остальным детям садика, мне давали самую тупую роль – роль рыбы. У рыбы не было реплик, и ей вообще ничего не надо было делать – только махать из-за ширмы рукавичкой в форме этой самой рыбы, и всё. Однажды, правда, эта рыба пришлась кстати: я славно отпиздил ею того чумазого задохлика, с которым мы уже дрались однажды, осенью, возле горки. Во время перерыва в спектакле он решил отыграться за своё давнее поражение и сказал мне что-то такое, в суть чего я решил даже не вникать. Это звучало как гадость – значит тот, кто это сказал, должен был получить рыбой по еблищу. Таков был ход моих мыслей. Я бил его, бил, бил, а потом вдруг заплакал, но бить продолжил. Чумазый тоже плакал, и мне было даже его жалко, как жалко было яростно закрашивать папины овощи чёрной краской в тетрадке, и от этого я лупил его пуще прежнего. Думал, что если делать так, то жалость уйдёт и вернётся злость, с которой было как-то попроще. В конце концов, нас разняла воспитательница. Она оттащила меня, поставила в угол и стала на меня кричать, кричать и кричать. Она ругала меня, грозила пальцем, и изо рта её брызгала слюна, кислотным дождём падая мне на лицо. Довольно мерзкое ощущение. Я не мог этого больше терпеть. Я упал на колени, подполз к воспитательнице и укусил её за ногу. Она взвыла, а я убежал и спрятался под лестницей, а дальше я уже не помню, что было.

Помню только, что меня забрала мама, отвела домой, а потом сразу же ушла обратно на работу. Дома был папа. Он спал на диване в большой комнате, а на столе рядом с ним стоял… Компьютер! Самый настоящий! Как в рекламе или в фильмах! Я вроде бы был расстроен – и должен был быть расстроен – но я не мог больше горевать, видя Это. Я не понимал, что мне чувствовать и вообще не понимал уже, что вокруг происходит.

Папа проснулся. Он улыбнулся, увидев, как я смотрю на нового члена семьи.

– Нравится? – спросил он.

– Ага.

– Как заказывал.

А он откуда знает? Тоже моё письмо Деду Морозу читал? Прочитал и купил подарок? Стало быть, Юра из деревни был прав, и никакого Деда Мороза нет и никогда не было?

– Хочешь включить? – спросил папа.

– Да, – ответил я.

Я нажал кнопку на системном блоке, и компьютер зашумел. Я сам в первый раз включил его! Потом загорелся экран, и папа объяснил мне, как тут всё работает. Я схватывал всё на лету. Потом он показал мне несколько игр, которые он предварительно установил, и рассказал, как в них играть. Больше всего мне понравилась игра про Кузю и Дикую реку. Просто обосраться, какое развлечение для ума и услада для очей. Я играл в неё, и все невзгоды и печали растворялись в этой дикой реке, в Кузе и в экране моего, похоже, нового лучшего друга на долгие-долгие годы.

В какой-то момент папа, доселе ходивший взад-вперёд за моей спиной и о чём-то сосредоточено размышлявший, оторвал меня от процесса и завёл очередную серьёзную беседу, вести которую у меня теперь не было ни малейшего желания. То, что он говорил, я слушал отрывочно, всё думая о том, когда же я, наконец, смогу вернуться в мир Кузи.

– …понимаешь, так бывает у взрослых… но я всё равно тебя люблю, слышишь?.. встретил… ну ты пойми, другая женщина – это не значит другая мама…

И всякая прочая хренотень. Какая женщина? Какая «другая мама»? Чё за буллщит, отец?

Наконец, папа опять отпустил меня поиграть. Кузя говорил со мной через колонки: хвалил, если я играл хорошо и говорил не расстраиваться, если что-то не получалось. Вечером пришла мама, а я всё играл и играл. Из реального мира – откуда-то из кухни – доносились голоса. Мама с папой в тот вечер ругались крепко: как в последний раз. Папа получил несколько пощёчин, которые молча перетерпел, и всё. Потом, выслушав маму, он стал ходить по квартире и как будто бы начал собираться на работу, хотя уже пора было ложиться спать. Мама плакала где-то на кухне. Потом папа подошёл ко мне, поцеловал в макушку и сказал:

– Пока, сынок. Когда-нибудь ещё увидимся.

Тут я малость насторожился и даже поставил Кузю на паузу.

– Пап, ты куда? – спросил я, догнав папу в прихожей.

Он надел куртку, обулся, повесил на плечо большую дорожную сумку и обмотал шею своим длинным шарфом.

– Ты куда, пап? – вновь спросил я.

– В магазин, – сказал он, не глядя на меня.

Потом папа открыл дверь и вышел из квартиры. Я вышел вслед за ним, чтобы помахать на прощанье, как делал это обычно – когда я оставался дома, а он утром первым уходил на работу. Папа скрылся в тени в середине коридора, а затем вновь появился в свете лампы на лестничной клетке. Я был готов к тому, что он повернётся, помашет рукой и подурачится напоследок, и уже придумал, как сам буду дурачиться в ответ. Номер я придумал эпический: это был поистине мой шедевр, с которым не могло сравниться никакое прошлое «ку-ку» из-за угла, и мне не терпелось показать его папе. Но он просто ушёл, и когда я подождал немного и понял, что дурачиться в этот раз мы не будем, я пошёл на кухню и попросил маму закрыть дверь.

Глава 10

– Мы с твоим папой решили больше не жить вместе.

Этот ответ на мои многочисленные вопросы я запомнил лучше всего, потому что, едва получив его, я тут же вспомнил про Элю Грин. Про её родителей, которые тоже перестали жить вместе, потому что так захотели. Проведя в голове эту параллель, я малость приуныл. Потому что очевидно же: сначала «мама с папой не поладили», потом «у папы появилась новая женщина», следом «родители решили не жить вместе», а в конце – здравствуй «заграница» и «другая страна», что бы эти слова ни означали. А уж если «другая квартира» и «другой садик» привнесли в мою жизнь столько тоски и уныния, то на что же горазда будет эта самая «другая страна»? Словом, никаких хороших перспектив в обозримом будущем я не видел и страшно по этому поводу переживал.

Когда мама решила отправить меня пожить к бабушке с дедушкой, я стал переживать ещё больше. Буквально катался по полу в истерике, требуя никуда меня не отправлять от моего нового компьютера – единственного утешения в охватившей мир безнадёге. В итоге, мама пообещала, что привезёт компьютер чуть позже, и я поверил, и весной уже был в деревне, привыкая к мысли о том, что здесь будет мой новый дом до тех самых пор, пока я не подрасту, и пока не настанет пора идти в школу.

Дед с бабушкой старались окружить меня кайфом: сделать всё, чтобы мне у них нравилось, и я не думал обо всех семейных неурядицах, произошедших в городе зимой, и у же тем более – не хотел и не просился обратно в город. Я вкусно ел, много играл и много смотрел телевизор. Мультиков на трёх каналах, доступных в деревне, было мало, и я смотрел всё подряд: новости, фильмы, сериалы, снова новости, политические ток-шоу, рекламу – всё. Особенно мне нравились шоу с престарелыми юмористами, которые ходили в костюмах с галстуками, и, когда шутили, широко улыбались, кланялись и ждали пока люди в зале просмеются, и только потом говорили новую шутку. Просто уссаться. Я смотрел их всякий раз, когда их показывали, и специально сверялся с телепрограммой, чтобы не пропустить ни одной передачи. Бабушка с дедом считали их идиотами, а я – о-о-о, я смотрел их и закладывал фундамент своего расписного дворца, который, когда дострою, назову «чувством юмора».

Новости по телевизору держали пятилетнего меня в общественно-политическом контексте и никуда не отпускали. Я знал про все страны мира, которые строят нам козни или наоборот дружат с нами, а значит – и мы с ними дружим. Знал, где сейчас идёт война и как к этой войне следует относиться. Все войны были плохими, но заканчивать их никто не торопился. Я не понимал, почему. Спрашивал у бабушки с дедом – они тоже не понимали, почему, но тем не менее пытались объяснить мне что-то, что, как мне казалось, к сути моего вопроса не относится. Но новости всё равно смотреть было интересно: и про войны, и про наводнения, и про всё остальное. Особенно нравились мне встречи и речи политиков. Много показывали нашего новогоднего дядьку – с ушами и без волос. Он встречался со всякими иностранцами и много путешествовал по земному шару. Я ему страшно завидовал, потому что он мог, если бы захотел, приехать в нужную страну и сходить к Эле в гости, и на некоторое время я стал одержим идеей о том, чтобы стать им. Перед сном я фантазировал, как прилетаю в место, где теперь живёт Эля, жму руку важному человеку, веду с ним толки о важных международных вопросах, а потом между делом спрашиваю его, не знает ли он случайно, где здесь живёт Эльвира Грин. Потом, вечером, иду к ней домой, звоню в дверь и захожу в гости. Я рассказываю ей про уродский новый детский сад, про моих родителей, которые тоже поругались и перестали жить вместе, про то, как меня отправили в деревню и разлучили с новым компьютером – про всё, что меня волнует, и почему мне не нравится жить так, как я живу сейчас. А она слушает и понимает, и самое главное – жалеет меня.

Летом в деревне было бы тоскливо, если б не соседский мальчик Юра Коровин, с которым мы вскоре сблизились, и я узнал его фамилию, а вместе с ней и много чего ещё. По мере того, как я узнавал его всё лучше и лучше, я понимал, что хочу скорее стать таким, как он: взрослым, самостоятельным и не боящимся того, что его накажут. Я узнал, что он, оказывается, старше меня, хоть и выглядит так же, и ростом такой же. Этой осенью он должен был пойти в школу и страшно гордился этим. Его родители, как и мои, жили в городе, и так же, как и меня, его отправили сюда погостить у бабушки с дедушкой. Только его отправили на лето, а меня – надолго. Мы играли в мяч, лазали по деревьям и воровали соседские яблоки и ягоды. Мало-помалу, досуг в стиле Юры начал втягивать нас в различного рода неприятности. Например, если кто-нибудь из соседей ловил нас на своём огороде, он жаловался нашим бабушкам и дедушкам, и нам обоим попадало. Юре, казалось, попадало меньше, потому что он как будто бы совсем не грустил и не кручинился после того, как его ругали.