Полная версия
Истории, рассказанные негромко…
Что поделать! Судьба! Ананке, как говорится. Если судьба тебе, все равно, не так, так этак пропадешь.
Так вот господин Шаурма и пропал.
Иосиф Гальперин
Болгария, с. Плоски
Иосиф Гальперин живет в Болгарии, публикуется в России, Украине, разных странах Европы, в Америке и Австралии, лауреат международных премий и конкурсов, автор одиннадцати книг прозы и одиннадцати стихотворных сборников.
Из интервью с автором:
Последняя поэтическая книга вышла в Германии в прошлом году и названа по первому стихотворению подборки, опубликованной в АЖЛ-17: «Ждали войну».
© Гальперин И., 2023
Чума
В пустых обиталищах мертвые книги,то вирус, то вой ны, то дикари —чума за чумой, и словесной интригеосталось в сторонке перекурить.В пустых обещаниях сдохла культура,сработал скептический вариант,чума и чума, как упрямая дура,все пишет бессмысленный свой фолиант.А крысы ее его пожирают,обгрызено время до древних основ,как парки – прядут, а потом распускают,судьба и судьба, Пенелопа ослов.Пустые скрижали не вяжут ни лыка,пустые скорлупки пустых черепов.Чума и чума, пожалела, сквалыга,отдать нам все сразу, бессвязно, без слов.«Кому понадобилось бессмертие каждой души…»
Кому понадобилось бессмертие каждой души?Или всех, или ни одной – поскольку критерии не точны.Не буду приводить примеры, любой видел телас переключателем вместо глаз: пуск и стоп.Что в них бессмертно?Каждый знает воодушевление тех,кому разрешено убивать и брать чужое,и мужество тех, кто пытается противостоять.Почему иногда это одни и те же существа?Чем они достойнее муравья и черепахи,лампочки или реле?Где все души, отлетевшие от телза предыдущие сто тысяч лет?В погасших вселенных?Тот свет – это свет, все еще от них идущий,потерявший корни и причины.А солнце наших дней встряхивает нас магнитными бурями,и это беспокойство мы называем движением души,а готовность к бурям – генетической памятью.Когда оно погаснет,удастся ли нам переключиться на другое?Сердце и мозг мы объединяем гармонией или синергией,это и считаем душою, но что без тела сердце и мозг?Бег электронов по спирали или через препятствия,точки и тире чужого света.Может быть, бессмертие – оторвавшиеся от азбуки письмена?«История человечества пишется на грязных полях…»
История человечества пишется на грязных полях,располосованных железными гусеницами,истыканных кляксами воронок,переписывается набело на виртуальных лощеных страницахтупых старательных учеников.История выносит человечество на поля,в ссылки, могилы комментариев,ставит над ними лайки надгробийи оставляет чистое рабочее поледля повторения уроков.Расчерченное, разочарованное,нерожающее поле.«От бреда величия не спасает и нищета…»
От бреда величия не спасает и нищета,от зависти – чтение исторически правильных книг,верная логика не доказывает ни черта,белая магия, черные дыры… не верит теориям подрывник.На то и иголки дадены, чтобы ясно было ежу,на то и оружие выбрано, чтобы свистела праща.Ты по-простому скажи, на пальцах разжуй,мы ж не дебилы, поймем: как это – людям прощать?Ты меня уважаешь? А я тебя – никогда.Я для того великий, чтоб за собой не смотреть.Хватит, напомыкали! Кончилась чехарда,вот вам ориентир, новый порядок впредь…Он проверяет прочность, ломая колючий коралл.Вырастили цветочки, но долго ли им цвести?Посланцы хаоса – тоже сознания интервал,энтропийцы – пьяницы.Созданного не спасти,но остается ключ наработанный, впечатанный путь,запись хода движения, кристаллический алгоритм,схема, набросок углем.В следующий раз не забудь,как проявляется совесть на теле, когда горит.Сосновая песенка
На сосновой горев декабре, в январераскатаю белый ковер,до весны на ветрусберегу, соберуиглы, шишки, шаги и простор.Семена для щеглов,желтым – в снежный покров,ветер бросит узором в канву.Обещанье тепладля меня, для щегла —чистый цвет, яркий свет, тихий звук.А колючей соснепо душе колкий снег,говорю о свирепости зим —все глядит на восток,где мороз так жесток,и не верит рассказам моим.Фараон
Сыты мы и размножились. Благодарим…Отпусти нас, египетский царь!Потому что не можем фигурам твоимприношения класть на алтарь.Не пытайся удерживать нас – не к добру,не помогут ни плеть, ни замок.Мы уйдем, как уходит волна из-под рук,как уходит песок из-под ног.Ваши боги могучи и нравятся вам,ты ведь тоже один из богов,но услышал во сне праотец Авраамнепререкаемый зов.Многолико-единственно имя Творца,как любой человек – Человек,но не станет просить у птицы лицатот, кто создал мгновенье и век!Потому и не верим мы вашим богам,и не зря небесный наш Царь,как на чашу весов, бросил к нашим ногами тебя, и богов, и алтарь.Книгу мертвых забудет скрижаль пирамид,только книге иной сужденоузаконить навеки твой нынешний вид:Фараон, Пошедший на Дно.Волны моря сомкнулись – и мы спасены.Ты не бог и ты – побежден.Будто волны, велению неба верны,мы мгновенье и век переждем.Сон
Сложносочиненный,многосоставнойсон мой неучтенный —будто не со мной.Там в степных колодцахразная вода,на лесных болотцахмгла из-подо льда.Падаешь, боишься,побеждаешь, ждешь,прячешь за бойницейнетерпенья дрожь.Легкие страданья,лепет на устах…Параллельно знаньюподноготный страх.Сам себя обманешь,от судьбы уйдешь,рано утром встанешь —слова не поймешь.«Давно усталых рыб замыслил я побег…»
Давно усталых рыб замыслил я побегиз океана вверх, от широты к истокам,от вольности шальной на истощенный бреграздаривать тела медведям и сорокам.Сквозь пену дней – туда, где в пене скрыта цель,отборные вой ска выводит Афродитана выход, на покой – в кипящую постель.Молоки ждет икра – и племя плодовито.Жизнь более чем смерть ведет их погибать,а думаю-то я – и значит, я причастенк стремлению продолжить генную печать,обязанности сдав дежурного по части.По части перемен, движения временуже я не могу командовать разводом,как рядовой лосось: крючок-кукан-безмен —вытягиваюсь вслед по струнке беспородной.Миндаль
Рисунок линий хаотичени переходит в цвет пятна.Как папиллярные отличья,весна рельефна и точна.На коже неба след миндальныйне сиротлив, пусть одинок,и обещает блеск медальныйбагряно-белый лепесток.Так первой почки любопытствона грани дремы рвет рассвет,ей хватит сил и дальше битьсяза продолжение побед.Качели
Между яблоней и хурмойспит в качалке трехцветная кошкаи плющом зарастает дорожка,где ходили дети со мной.Вот он, сад, в ощущениях данпролетевшей сквозь пальцы работы.Все равно качает чего-то,подражая жаре и дождям.Белой змейкой скользит самолет.Разве крепость – хрупкие горы?Как наивно цветут помидоры,кто из нас до плодов доживет?По ступеням серебряный следна рассвете распустит улитка,не спросив разрешенья у лиха,не узнав сотрясения бед.Покачнулось кочевье тревог,от вой ны уводят дорожки.Было счастье – трехцветная кошка,нераспутанный теплый клубок…Баллада о карьере
Гора до верха лесом заросла,в ней мрамор спал, ручьями обормотан,не знал, что должен выйти на работуиз-под земли добычей ремеслаи стать подложкой слова и числа,обложкой лиц и тел на обороте.Вот человек, он под горой живети пилит, пилит, пилит белый каменьв карьере белом рядом с облаками.И цвет слепит, и руки тянет гнет,но дома гладит он лозу руками,и алой розой кровь его цветет.Надраен в кухне бело-серый пол,снаружи стены в снежно-белой крошке,вся жизнь проходит в мраморной обложке,как будто бы с работы не ушел,сарай – и тот из камушков поплоше,и в яме на дороге – серый скол.В лице горы прорезался карьер,издалека горит раскрытым глазом,и старенькие татры и камазынатужно тянут пиленный размеркубами многотонными на базу,где раскроят их на любой манер.Из каждой глыбы – сто могильных плит,а если есть заказ – пойдет в скульптуруи резчик в ней преобразит натуруи выведет вождей или харитна белый свет, прославив пулю-дуруну или то, что у него болит.И глыба тоже может быть больна,внутри скрывая желтую каверну,как тень ручья, протёкшего, наверно,из дальней эры в наши времена.И смерти тень, тень жизни безразмернойна белом теле истиной видна.Вот человек уже идет с горык своим лозе и розе и закату,и пыли ком, накопленной бесплатно,в груди каверной раковой горит.Он знал, но думал: это все когда-то,и вот уже он смерть несет внутри.На местном кладбище прибавилась плита,остался дом, вдова, лоза и роза.И на карьере, не боясь угрозы,работает сосед, и налитаракии рюмка с градусом серьезным…А про скульптуру скажут: красота!«Я запишу ножом на пиках ледяных…»
Я запишу ножом на пиках ледяныхприснившийся язык из возгласов одних,на белых остриях наколот и намерз,он станет дневником оледеневших слез.Очищен от меня, прошедший явь и сон,он впишется в разряд возвышенных персондо той поры, пока лавиной не сойдетмой ледяной язык с присвоенных высот.А я забуду смысл и звонких, и глухихи снова не пойму согласных и немых,теперь мне набирать горючую слезу,взлетая над огнем, клубящимся внизу.«Когда в тебе созреет бог…»
Когда в тебе созреет бог,парящий над толпой,и сонмы ангелов споютотбой,поймешь, что взгляду из-под тучуже не страшен гром,и сонмы ангелов споютподъем,но тела маково зерноживет в тисках травыи знать не знает наперед,увы…«В неразличимом четвертом часу…»
В неразличимом четвертом часуночь или утро меня обнимает —точные знания вряд ли спасут,скоро на время меня обменяют.Ночь больше свечки, свети – не свети,но неразделен огарок от света.Видишь прореху? Молчи до пяти,хлынет рассвет безраздельного лета.Ты-то при чем, без огарка взошлосолнце над тьмою, тобой и минутой.Все же ты верил ночи назло,вот и ответ тебе, не кому-то.Тянется времени крепкая сеть,бьется, как рыба, огарково сердце.Думать не сметь или скоро сгореть.Пальцы обжечь или взгляду согреться.Ночная гроза
На фоне дерева, деревни, римских древностейты движешься, как мушка на глазу,а хочется, все яростней и ревностней,быть в фокусе, как молния в грозу,соединяя здешнее с ненынешним,и добывать из воздуха озон.Высокопарность – это фишка финиша,когда пробой охватит горизонт,и свет мгновенный силуэты дерева,деревни и сокрытого в горевпечатает в невидимое стерео,как раньше снимки были в серебре.И то, что ты увидел за мгновение,обязано весь мир пересоздать!..Конечно, ожидает заземление.Ни воскресить, ни тронуть, ни раздать.«Среди своих – и сразу сам не свой…»
Среди своих – и сразу сам не свой,какая избранность – повальная похожесть.Зачем тогда, единственный герой,твоя замысловатая пригожесть?Прореха одиночества. Костыльвнезапно выбит из руки дрожащей.Ты карта из колоды, чей-то тыл,этап и тип, и клана затхлый ящик.Сто копий – и сравнения горьки,хотя оригинал давно утерян,зато наглядны общие грехи,старания и ревность подмастерья.Ты свой среди своих,уже не сам, а их.Во тьме с открытыми глазами
В глуши сиреневых холмовполупустыми вечерамилохматый ветер свеж и нов,как полумесяц в старой раме.Слежу играющий закат,сегодня точно патетичный,меняя мировой охватна слабый страх эгоцентричный.И новых сил не замесить,а взять у тех, кто смел бороться, —закатной кровью погаситьразрыв наследства и уродства.Давай уж сам ищи в холмахподмогу жизни и сознанью,ищи на совесть, не за страх,во тьме – с открытыми глазами.«Уже не жалко, что еще вчера…»
Уже не жалко, что еще вчерая проходил по каменистым склонам,теперь не манит дальняя горас ее тропы вернуться просоленным.Что вниз, что вверх – все тяжело ногам,на камень сяду, но не пригорюнюсь.Я новый день за прошлый не отдами старость не пущу в обмен на юность.Уроки лет, историй и стихий,прямохожденья, противостоянья.Сошли снега, обиды, пустяки,остались снежные вершины мирозданья.Ольга Пугина
г. Нижний Новгород
Кандидат филологических наук, работает начальником редакционноиздательского отдела в Нижегородском государственном техническом университете им. Р. Е. Алексеева. Автор повестей «Волчьи ягоды», «Однажды трубадур», «Мастер Теней», трилогий «Алмаз темной крови» и «Зеленое сердце».
Из интервью с автором:
Меня зовут Ольга Пугина, я пишу под псевдонимом Лис Арден уже 17 лет. Этот выбор (Лис-Арден – название одного из эльфийских холмов Ирландии) во многом определен жанрами, в которых я работаю: фэнтези и магический реализм.
В детстве моей любимой книгой были «Гаргантюа и Пантагрюэль» с гравюрами Доре, и с тех пор я не расстаюсь с причудливыми персонажами, небывалыми странами и удивительными историями. Горжусь тем, что поднялась на Олимп (тот самый), создала исторический театр «Королевство Базош», спродюсировала съемки клипа и знаю всех примархов наизусть.
© Пугина О., 2023
Волчьи ягоды
Время Роя: пора осколков на исходе, год от первого Воплощения 341
Время Людей: март, 1981 год
Немного везенияО том, что феи (они же кусаки и вострозубки) обладают нравом на редкость дурным, выделяющим их даже среди выродков леса, которые уравновешенностью отродясь не отличались, знают все. Ну, по крайней мере, среди людей осведомленных. Однако та особь, о которой у нас пойдет речь, обещала стать выдающимся образцом злонравия, удивительным даже для своего роду-племени. И неведомо почему, она, еще и не родившаяся, уже знала об этом, ворочалась в своем коконе, грызла острые коготки и изнывала от нетерпения.
Вообще-то феям положено вылупляться в мае, никак не раньше; к этому времени их оболочки высыхают, воздух становится теплым для этих неженок, а в лесу появляется достаточно еды. Но эта, многообещающая, совсем одурела от ожидания, и когда мартовское коварное солнце припекло ее левый бок, вдруг напряглась, задрожала – и принялась раздирать свой кокон изнутри. Она рвала белые плотные слои с остервенением, не жалея ни когтей, ни зубов, повизгивая и шмыгая носом. Такое усердие редко когда остается без вознаграждения: и получаса не прошло, а даже и не начинавший перезревать кокон треснул и разошелся, как штаны по шву. Она схватилась за измочаленные края, рванула их в стороны и выбралась наружу – только для того, чтобы сразу об этом пожалеть. Солнце в марте обманывает не хуже белоглазов, лжецов-виртуозов по призванию.
Ее встретил ледяной воздух, заставивший слипнуться в ужасе ее легкие; подслеповато моргая еще не полностью раскрывшимися глазами, она кое-как перебралась со ствола, поскальзываясь на лохмотьях разодранного кокона, на ветку. Еле дыша, ничего не соображая, она двинулась вперед – упрямая, злобная тварь. Уже через минуту ее зубы громко застучали, нескладное тело задрожало, крылья, еще мокрые, превратились в смерзшийся обрывок грязной марли. И это было совсем не то, чего она ожидала.
Ветер нещадно трепал дерево, голые ветки бились как припадочные; у феи и без того в глазах рябило от синего, белого, рыжего, а от такой свистопляски все смешалось. Но если вы думаете, что фею это остановило, то плохо вы знаете выродков леса. Если их что и может замедлить, так это хорошая порция свинца (или серебра, или меди – любого металла, у них на него аллергия), да и то ненадолго. Так что эта, недоношенная, все лезла и лезла по веткам, пока не добралась до края своего дерева. Под ним поздней осенью один человек зарезал другого, зарезал неосторожно, не рассчитав, что кровь брызнет на кору. А когда понял, что натворил, было уже поздно – кровь впиталась в ствол, отравила древесный сок и повисла бурой опухолью на одной из веток. Росла, покрывалась защитными пленками кокона, лелеяла в себе новую жизнь как очередное подтверждение зла человеческого. Так появляются на свет феи. У белоглазов похожая история: для них необходимо, чтобы человек на дереве повесился (или его повесили, неважно) и семя повешенного стекло на корни, а уже потом под землей начнет расти клубень белоглаза.
Выродки леса – самый древний клан Роя, традиционалисты и консерваторы, они очень гордятся тем, что связаны с людьми не только духовно, но и физически. И никакой час воплощений им не указ.
Фея на секунду зависла на конце ветки, дождалась порыва ветра и рванула навстречу соседнему дереву, отчаянно размахивая руками, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь. Крылья висели за ее спиной бесполезным холодным лоскутом, помощи от них не было никакой. Ухватившись за тонкую скользкую ветку, она провисела с полминуты и сорвалась; падая, ободрала живот и руки, но все-таки сумела задержаться на развилке сучка, отдышалась и поползла дальше. С ветки на ветку, совершенно окоченев, только что родившись – и уже в обнимку со смертью. Темной полосой проплыл слева ствол, прутья стали редеть, опять ударило в глаза синим. Фея огляделась: впереди была пустота, по бокам – такие же переплетения рыжего и бурого. Ветка, на которую она взобралась, торчала далеко вперед, и фея покачивалась на ней, проклиная выманившее ее мартовское солнце. Пока она источала яд и собиралась с силами, чтобы отползти к своему кокону, завернуться в него и переждать, ветер дунул откуда-то снизу, да так, что ветка дернулась и фея полетела вверх тормашками. Серым плевком ворвалась она в ослепительно синие весенние небеса, зависла там на пару биений сердца, а потом земля дернула ее вниз, не оставив иного выбора, кроме как падать.
Николас Бром был хорошим диагностом, и в ремонтных цехах его приход обычно означал, что проблема есть, но вскоре будет решена. Ему, нелюдимому и немногословному, механизмы открывали свои сердца с гораздо большей готовностью, чем кому бы то ни было из коллег. Да и сам он, несмотря на молодой возраст, предпочитал общество железных бессловесных собеседников людям. Так что не было ничего удивительного в том, что директор отправил именно Николаса ремонтировать оборудование, которое было поставлено заводом для водолечебницы в курортном местечке недалеко от города.
– Ты бывал в тех краях? Нет? – Поинтересовался директор. – Ты вообще хоть когда-нибудь из города выезжал? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Хорошее место, эта «Тихая заводь». Места красивые, леса пока нетронутые, река. А уж как они у себя целебные источники открыли, совсем заважничали. Так просто туда не попадешь, хотя всегда остается возможность отдохнуть за деньги. Немалые, – уточнил директор. – Так что публика там своеобразная, либо больные, либо проветривающиеся.
– Понятно. – Только и ответил Николас. Его все сказанное совсем не заинтересовало, он терпеливо ждал, когда речь пойдет о работе.
– Мне звонил главный врач, поэтому я прошу именно тебя поехать и разобраться, почему новые насосы, которые они приобрели у нас для водолечебницы, при включении слышно даже в его кабинете, да и мощность их оставляет желать лучшего.
– Кто устанавливал? – Спросил Николас. – Опять сами?
– А как же. Техника дорогая, почему бы не сэкономить на установке, – поморщился директор.
– Только диагноз? Или ремонт тоже?
– Сам решай. – Директор махнул рукой. – Вот, тут все документы, – и он протянул Николасу папку с бумагами. – Вечером сообщишь, что и как. Поезжай. И вот еще что… там бывают господа из Роя. Сами по себе. Не удивляйся, если что.
Николас кивнул, взял бумаги и пошел в свою мастерскую, забрать инструменты (он их подбирал не один год, некоторые сделал сам, и никому не разрешал прикасаться к ним) и коробку с обедом. Застегивая куртку, он вспомнил, что так и не починил печку в своей машине, а значит, придется ехать в куртке. «Да пес с ним, – подумал он, – не зима, доеду».
Машин на дороге было немного, по обе стороны темнел хвойный лес, изредка показывались фермерские постройки. Судя по карте, вечно валявшейся на соседнем сиденье, до «Тихой заводи» езды было часа два, не меньше. Через полтора часа Николас, вопреки своему обыкновению, все-таки решил притормозить, остановиться и прогуляться.
Лес встретил его сонным беспокойством ранней весны; жмурясь от яркого солнца, Николас незаметно для себя забрел дальше, чем хотел; вспомнив, зачем он здесь, зашел за дерево, расстегнул штаны и принялся созерцать ближайший сугроб. Закончив, застегнулся, сковырнул со ствола катышек смолы и пошел к дороге, разминая его в пальцах и поднося к носу.
Оставшийся час он напевал себе под нос, вспоминал, как в детстве родители отвозили его на лето в деревню со строжайшим наказом не заходить дальше опушки… и как в первый же день они с дедом шли за лесной малиной, или за грибами, или просто купаться на озеро. Иногда за ними увязывалась бабушкина креатура, привычная и оттого нестрашная Николасу.
За этими воспоминаниями Николас чуть не пропустил поворот. Через полкилометра от трассы боковую дорогу перекрывал шлагбаум; помахав сидящему в будке охраннику, Николас остановил машину, вышел и протянул подошедшему стражу документы.
– А… механик, – уважительно заметил тот. – Проезжайте, сперва все прямо, а потом направо, увидите дом под красной черепицей, в сторонке от прочих, там как раз начальство сидит.
Солнечным мартовским днем «Тихая заводь» выглядела скоплением пряничных домиков, которые водили хороводы среди вековых сосен. Более солидно выглядели лечебные корпуса, каменные, с высокими окнами. Людей было немного, видимо, занимались водными процедурами и прочими важными делами. Николас вырулил к указанному зданию, заглушил мотор и, увидев на двери табличку «Администрация», решительно зашел внутрь. В приемной он отдал документы секретарю и, поскольку эта нелюбезная особа не предложила ему ни раздеться, ни присесть, встал у окна, как был в куртке.
Секретарь, сообщив начальнику о его приезде, видимо, получила соответствующие указания, потому что, положив телефонную трубку, пропела уже более любезно:
– Господин Прайс скоро подойдет, присаживайтесь пока… – тут ее голос прервался полным ужаса визгом.
Николас обернулся, успев подумать – «Мышь, что ли, увидела?» И тут его шею с левой стороны обожгло, словно по ней полоснули бензопилой. Боль оглушила его, обездвижила, и Николас почувствовал, что вместе с выдыхаемым воздухом из него уходит сама жизнь. Все вокруг закачалось, куда-то поплыло и он упал, теряя сознание.
Вопреки ожиданию, после головокружительного полета фея пришла в себя в месте теплом и мягком, это было нечто вроде кармана, выстланного мехом. Рядом дышал кто-то большой и тоже теплый. Поначалу фея просто отогревалась, постепенно расправляя скрюченные конечности. Когда она высохла, продышалась и успокоилась, то тут же и уснула, утомленная неудачным вылетом. А проснувшись, хотела только одного – есть. Голод вцепился в ее внутренности не хуже давешнего холода, она почти не соображала и не владела собой. А совсем рядом в человеческих жилах текла, пульсировала, пела горячая, вкусная кровь – единственное, чем питаются феи.
Надо сказать, что спелые феи излучают только им присущий флюид, благодаря которому всякому человеку они видятся в самом привлекательном виде: трогательными, прелестными созданиями размером с ладонь, с нежным личиком, окруженным ореолом золотистых кудрей, озаренным светом огромных изумрудных глаз, с фарфоровыми ручками и ножками. Одеты они в легкие платьица, а в качестве дополнительного украшения за спиной у них трепещет пара стрекозиных крылышек. Как не разрешить такому созданию присесть к тебе на плечо, опять же крови феи выпивают немного, не в пример упырям белоглазам. К тому же ни одна фея не даст человеку понять, что она пьет его кровь; бедняге будет казаться, что она поет ему волшебные песенки.
Однако фея, которой повезло оказаться в капюшоне Николаса, из кокона выбралась намного раньше положенного срока, и ни о какой спелости и мечтать не могла. Поэтому когда она высунулась, то разговаривавшая с механиком секретарь увидела ее такой, какой она и была, а красотой феи не отличались.
Были они тощие, серокожие, голенастые; на тонкой шее тыковкой торчала лысая голова, на лице выделялся огромный рот, где прятались ряды острых зубов и длинный лиловый язык, а глаза у фей и впрямь были большими, вот только цветом они были точь-в-точь волчьи ягоды, матовые, черные, провальные. Нескладное тельце укутано в драную серо-зеленую одежонку, на пальцах длинные острые когти. Одним словом, ничего общего с дивной сказкой.
Проснувшаяся фея, не раздумывая и не сомневаясь, впилась в шею невольного спасителя всеми новенькими, острыми как бритвы зубами; в рот ей хлынула восхитительная мужская кровь, горячая и сытная. Она глотала ее, снова кусала – скорее от восторга, чем по необходимости, захлебывалась, постанывая от счастья, чувствуя, что выживет и покажет им всем… кому именно, она не знала, но это было неважно. Она даже не заметила, что источник ее питания обмяк и рухнул наземь, слишком крепко впилась она в его шею, сотрясение ей ничуть не помешало. Напившись до предела, когда ее серый живот раздулся и стал просвечивать розовым, она отодвинулась от раны с порванными в лохмотья краями, икнула, небрежно щелкнула пальцами, приказывая крови свернуться. Потом улеглась поудобнее на плече лежащего без чувств мужчины и стала отдыхать.
